Ad astra per aspera

Тяжелее всего было открывать глаза. Нащупывать онемевшими пальцами складку простыни и молить о том, чтобы был включен свет. Поэтому первыми включались другие чувства: этажом ниже хрипела расстроенная гитара, гремел собственный ритмичный стук посередине груди. И только потом можно было распахнуть глаза. Шан всегда спала с закрытыми окнами, и спертый воздух беспощадно толкал ее в реальность, в маленькую комнатку. Все лампочки на замученном плесенью потолке горели: ни одна не мигала. Шан с облегчением выдохнула накопившееся напряжение. Резким движением она откинула форточку и отдернула подобие занавески в сторону. На улице пахло фастфудом: курицей, креветками и пряностями.

Шан скривилась и повернулась обратно к комнатке. Барахло, скрывшее собой всю свободную поверхность, цветными ядовитыми пятнами раздражало глаз. Шан много раз пыталась разобрать эту кучу, но в конце концов вещи просто менялись местами. Маленькая квартирка, хранившая в себе необъятное, была заточением. При въезде сюда Шан чуть ли не за неделю сделала из одной комнаты две, мелкие. Соорудила стену из кирпича, гипсокартона и рвения, на скорую руку, чтобы отгородиться от собственной матери, и теперь обе — одна добровольно, другая не очень обитали в этой клетушке.

Шан открыла ключом вторую комнатку, менее захламленную, и поправила одеяло, свисавшее почти до самого пола. Больные деменцией отчего-то слабо ощущали холод. Даже во сне мать казалась рассеянной: ее пальцы подрагивали, а глаза описывали беспокойные круги. Шан хотелось верить, что хотя бы во сне мама находила настоящую себя в этой бесконечной веренице лабиринтов.

Еще раз на всякий случай взглянув в окно, она залезла на ветхую тумбочку и отключила свет: выключатели находились гораздо выше привычного. И выскользнула из комнаты. Шан вытряхнула вареную кашу в миски и добавила зелени, размешав. Одну миску она оставила в комнате у мамы и закрыла ту безжалостно на ключ. Оставалось только молиться, чтобы очередной приступ не застал ее в отсутствие: в такие моменты мама, напевая какую-то детскую песенку, размазывала кашу по стенам, имитируя иероглифы.

После Шан накинула привычную рабочую форму и, подведя глаза разбавленной уже неизвестно который раз подводкой, вышла из квартирки. Лестничная площадка, и так неимоверно тесная, была заставлена соседским хламом: каждый метр на счету. Протиснувшись, Шан скользнула вниз по лестнице и, очутившись на улице, торопливо зашагала к ближайшему зданию. При входе она слишком широко распахнула дверь, и вывеска над ней приветственно звякнула ей вслед.

В подвальном помещении сидел мужчина. Его глаза оживленно сверкнули при виде вошедшей Шан, и он без приветствия выдал:

— Пятая палатка. Ты как раз вовремя. Мэй всю ночь пыхтела на радость изголодавшимся туристам.

Шан коротко кивнула, тоже без приветствия, и засеменила обратно ко входу. Обогнув здание, она прошла мимо ряда палаток и остановилась у пятой. Отодвинула край и поднырнула вниз, встречаясь взглядом с женщиной внутри. Та тепло взяла ее за руки и сонно поприветствовала:

— Доброе утро, дорогая. Валюсь с ног. Доделаешь три с тофу и один с сосиской?

— Доброе, Мэй. Конечно. Иди спать.

Женщина ответила Шан благодарной улыбкой и удалилась из палатки. Ее усталое выражение лица выдало бесконечную толпу туристов, до голода отчаянно исследовавших Гонконг.

Шан нанизала кусочки сыра на шпажку и опустила в кипящее масло, взглянув на толпившихся иностранцев. Они приветливо улыбнулись ей и продолжили разговаривать на родном языке. Шан терпеть не могла снисходительные взгляды и эту странную речь, но больше — конечно неизменный запах жареного. Он въедался и в волосы, и в форму, и в саму суть.

Длился день донельзя долго: перерывы были сродни роскоши. Только один раз Шан слила старое масло прямо в сточную канаву и тут же наполнила фритюр новым изжелта-прозрачным. После она отключилась, и руки ее, изрядно уставшие, механическими движениями продолжали работать. Она очнулась лишь когда начинало вечереть. Ее ночная напарница вернулась в палатку, и они снова поздоровались, крепко держа друг друга за тонкие руки.

Затем Шан, вынырнувшая из палатки, нервно теребя ремешок часов, бросила беглый взгляд на луну и фонари, ее затмевавшие своим изрядным количеством. Луна была полной и тусклой, съеденной по краям аспидными облаками. Шан засеменила домой, опустив голову, и не подняла ее до лестницы. Лампочки сияющим шлейфом освещали обшарпанные лестничные клетки. Шан добралась до квартиры, предварительно оставив в конверте под ковриком у пожилой соседки «благодарность» за обед и ужин маме. Дверь распахнулась беззвучно: это было только на руку. Шан сбросила форму на стул и пошла в душ.

Часы ее на руке, прежде безмолвные, заверещали тонким писком. Струи воды смывали запах масла и, огибая ее контуры тела, исчезали в стоке. Затем, наспех вытеревшись маленьким полотенцем и накинув халат, Шан поочередно зашла в кухню и свою комнату, закрыв окна и включив свет. В последнюю очередь зашла к матери, провернув ключ в скважине. Залезла, нажала на выключатели. Лампочки, висевшие по всему потолку, осветили сгорбленную фигуру. Мама перекладывала вещи с места на место, словно ритуал. Происходило это судя по всему в полутемноте. Шан тихо позвала ее, но в ответ последовала тишина. Тогда она развернулась и вышла, снова закрыв дверь. Бесполезно. Она присела на прохудившийся матрац и нехотя посмотрела в окно. Облака закрыли круглый щербатый диск на небосклоне, и недавно темно-лазурное полотно неба перетекло в сапфировый. Шан запаниковала. Лунный прогноз утром неизменно твердил о том, что облака не закроют луну. Шан вопреки еще детскому страху темноты подошла ближе к стеклу. Сердце больно стукнуло о ребра, не давая замедлить свой ход. Звуки на улице приглушились. И разверзся ад.

***

 

В детстве тьма была другой: безобиднее что ли. Шан засыпала только когда совсем уж было невмоготу. Образы, мучившие ее, прятались за шкафом, тумбочкой и большим комнатным цветком. Маленькая Шан жалась к стене, переводя взгляд с одного на другой, а затем — на потолок, чтобы ощерившиеся монстры ушли во тьму, растворившись.

Но сейчас было иначе. Тьма, объемная и густая, непроходимой пеленой застилала все на улице. В ней ощущалась чужеродность, инность. Дело было вовсе не в разыгравшемся воображении и слабых нервах. Просто однажды кто-то допустил ошибку и открыл преисподнюю. Иначе это никак нельзя было назвать.

Многим хотелось, чтобы преисподняя была лишь красным словцом у СМИ, но на деле все было еще хуже. После наступления ночи, если лунный свет не скользил по улицам, если многочисленные фонари не освещали кварталы, она пускала в ход свои цепкие щупальца. Зрение обманывало людей; оно выдавало ее за ночную мглу. Но стоило лишь рассмотреть ее как следует: задержать взгляд дольше чем на миг, и все естество начинало трепетать и велело отступить, убежать куда-либо, зарыться под землю и сгинуть. Особо смелые противились инстинкту и выходили из освещенного места. Тянули руки вперед, желая коснуться этой субстанции, а затем и вовсе входили полностью. Больше они оттуда не выходили.

Сейчас смельчаков особо не бывало. Все как один запирались дома, когда облака закрывали блеклый небесный диск, прежде как следует высмотрев лунный прогноз. И потом, сверив по приложению время восхода, включали свет. Мода на одиночные люстры мигом прошла: потолки были увешаны мириадами горящих лампочек. И тогда дома, кварталы, целые города никогда полностью не засыпали. Шан часто думала, как же до смеха ироничным было спасение. Недолговечная дешевая спираль из стекла.

И все же ночи в страхе, с поджатыми к груди коленями, то и дело возвращали мыслями к окну и геенне за ним. Шан не сдавалась: вопреки всему отворачивалась спиной. Зная, что однажды в нее все же последует удар.

***

Ученых в Женеве было хронически много. Они съезжались со всего мира, желая пробиться в одно единственное место. Это была отнюдь не Стена Реформации, хотя девиз на ней как никогда подходил для науки: «После мрака — свет». Лучших умов волновала лишь установка на глубине около ста метров. Некоторых, особо инициативных, в придачу мучила бессонница: часть по причине завоевания там места под солнцем, часть — из-за потенциала махины. Маттео относился именно ко вторым. После открытий коллег, незначительных и великих, возможности установки не давали ему покоя. Он трудился долго, еще будучи аспирантом умолял своего профессора, занимавшегося в этой же лаборатории копанием в тайнах мироздания, приоткрыть завесу тайн. С тех пор прошло лет двадцать, не меньше, но тайны так и оставались наглухо запертыми от человеческих глаз.

Маттео не сдавался: его мысли было поглощены только одним. На кону было время, что уже прошло: семью он еще в начале отверг, а завести свою не решился. Как выяснилось позже, не зря.

Уравнение в голове всплыло чудесным образом: после сорока пяти полубессонных ночей и ста чашек кофе, — Маттео считал на совесть. Разрозненные звенья собрались в единую цепь. Воображение подсказало ему визуальную составляющую, и он, совершенно сбитый с толку, сидел еще с минут десять, не веря находке.

Если бы на данный момент кто-то решился спросить у него, была ли эта идея ценной, стоящей, истиной в высшей инстанции, он бы с остервенением, с яростью бросился на говорившего и не оставил бы на его лице ни единого живого места за его вопрос. Если бы конечно находился сейчас в своем уме.

***

После теоретических экспериментов, где весь круглый стол женевских рыцарей вдоль и поперек исколесил предложенную теорию, последовала долгая череда приготовлений. Люди суетились, бегали скорее от нервного возбуждения, чем от подготовки. Маттео не был исключением: от рук его исходила мелкая дрожь. Никто не садился близко друг к другу: чувство чего-то великого напрочь застряло в головах, и люди не хотели это испортить. Уравнение всколыхнуло размеренную жизнь. День Х был отмечен в календаре; через две недели установка должна была начать работу. Несмотря на это, Маттео ощущал, что допускает ошибку.

Все возможные варианты худшего были просчитаны, пересчитаны и законспектированы коллегами. Вот только все просчитать нельзя.

***

Шан не имела к науке никакого отношения. Все ограничилось школьной программой, начисто похороненной в памяти под тоннами жареных креветок. Заживо была похоронена под ними заодно и Шан.

Книги были повсюду: за углом — ларек с дешевыми изданиями в мягкой обложке, через квартал — библиотека на третьем этаже, на балконах ветхого жилья поздними вечерами — мужчины с сигаретами и томиками в руках, втиснувшиеся в тесноту. Шан же не читала ничего: все, что имело смысл в этой дыре, — это деньги.

И все же одну книгу она купила. Вышла она в начале, когда армагеддон только разгорался. Как оно часто бывает, даже в такие моменты коммерция не успокаивалась. Один физик из Австралии, простой учитель средних лет, устроил сенсацию на пепелище. Его книга разошлась, несмотря на тысячи людей, пропавших во тьме. Он объяснял простым языком, почему они исчезли и предполагал куда. Шан читала невдумчиво, часто сбиваясь от шума соседей — на гитару этажом ниже, которую все никак не могли настроить. Но дошла до конца.

Написанное не давало ей продыху: любая свободная минута толкала ее на раздумья. Если все действительно было как в книге, Шан зря боялась мглы. В тот вечер, перед тем, как выключить свет в комнатах, она совершила невероятную глупость: задернула жалюзи и дождалась, пока в комнате завихрилась и загустела темнота. Включила светильник на тумбочке, и мгла застыла в левом углу. Шан подступила к ней безмолвно, будто боясь спугнуть. Страх не отпускал ее, передавливал тонкую шею и велел перестать дрожать. Тьма показалась гуще чем обычно. Ее черный цвет был бы самым что ни на есть идеальным для художника небесного полотна. На миг Шан, поверив книжному физику, склонилась над мглой. Ее неровные очертания были близко к руке: мгновение, и мизинец дотронулся до сгустка. Крик разнесся на этажи вниз. Даже мать Шан в тот миг очнулась, начав бить кулаками в дверь. Плач и стук — ненавистное сочетание — переплелись воедино.

***

Никогда еще Гонконг не был так прекрасен, как в хаосе. Небоскребы в ночное время взрезали темно-синюю гладь, и в них равноотстоящими квадратиками светились окна. Шан считала количество не зажженных окон. Редко когда доходила до двух. Вывески не моргали, освещая места, где не было фонарей, и улицы сливались в одно единое цветное пятно. Город не засыпал насовсем: глаза его были приоткрыты, так, на всякий случай. Разумеется, каждый полдень обновлялся лунный прогноз. Мир застывал на долю секунды: люди, проверив свои светящиеся карманные экранчики, выходили из оцепенения. По телевизору часто крутили просьбу оставить свет ночью выключенным в целях экономии, если луна восходила над горизонтом. В целях экономии. И все же. На всякий случай.

Ученые все как один с выражением лица, будто только они здесь были преисполнены понимания, часто выходили в эфир, с брызжущей слюной агитируя оставить лампочки включенными. Следом за ними выходили политики и скандировали о всеобщей экономии во имя сохранения планеты. И потом все они наверняка приходили домой и жали на выключатель, не решаясь уснуть в темноте. Тут уж различий было действительно мало. Да и отличаться было незачем.

***

Единственное, о чем мог думать Маттео, — о звуке, издаваемом установкой. Ее равномерный гул вызывал мигрень: левая часть головы явственно отдавала пульсацией в затылок. В тот момент Маттео уже много раз мысленно пожалел, что оставил таблетки в шкафчике, вне лаборатории. Махина изредка переходила на более низкий звук, и тогда легчало. Хоть какое разнообразие. Лаборант в отсеке был испуган; губы его кривились, когда таймер все быстрее отсчитывал время до запуска. Маттео похлопал его по плечу, на что тот лишь жалко проблеял:

— Зачем в темноте сидим? Может, включим свет?

Маттео фыркнул, но кивнул. Его представления о безумных ученых из фильмов в детстве не допускали света в отсеках.

Когда маленькие фигурки возле установки уселись на места, наблюдая из-за стекла за железным гигантом впереди, был подан сигнал готовности. Маттео и еще пара ученых одновременно нажали кнопки перед собой. Первые минуты не происходило ничего: даже звук машины как-то заглох. Маттео обрадовался, — гул наконец перестал давить на череп со всех сторон. Но махина заново запустила обороты, с шипением выпуская горячую струю воздуха в сторону. Лаборант повторил за ней, шумно выдохнув в ладони. Комбинация в уравнении должна была сработать идеально. И она сработала. Из отверстия на конце вылетели частицы. Они пучком разлетелись по пластине, что отразилось на экранчиках. Ученые одобрительно закивали и пропустили момент. Установка прекратила работу и целых пятьдесят пять секунд ничего не происходило. И потом воздух в темном полусводе лаборатории затрещал по швам. Материя разошлась в стороны, обнажая что-то черное. Оно ползло в стороны, раздвигая пространство, открывая путь чему-то напирающему. Установка скрылась из глаз, и мгла нырнула влево, где в двух отсеках отсутствовал свет. Две пары ученых пропали из виду. Глухо завизжала сирена. Маттео взглянул на лампочки над головой, скрытые плоскими стеклянными пластинами. К толстому стеклу все ближе плыл сплошной черный сгусток. Ученый вглядывался в него, надеясь разглядеть хоть что-то. И был готов поклясться, что тьма взглянула на него в ответ.

***

Их всегда было двое: она и мама. Отец, как это бывает, завел еще одну ненужную семью, не махнув на прощание.

И остались они одни. Продолжали держать маленький магазинчик овощей, жили и плыли по течению. Его скорость и направление стремительно менялись, и в какой-то момент поток разбился о скалистый берег. Шан вытряхнуло на него, и она, переломавшая ребра и плюющаяся горькой водой, еле выстояла.

Деменция в сорок пять — редкость. Врачи вечно ссылаются на низкие проценты вероятности неблагоприятного исхода, чтобы утешить больного, сбросить балласт на его родных. Таковы издержки профессии. Мать Шан, полыхавшая здоровьем женщина, стала этим злосчастным процентом. Сначала начала забывать простые слова: это даже в каком-то смысле было похоже на кокетство. Мужчины, забегавшие в их магазин, находили это очаровательным. Потом стало хуже: из памяти выскальзывали мелочи. Вроде счета за электричество, который нужно было оплатить еще в прошлом месяце. Закончилось все трагично. Однажды женщина вышла из дома и потерялась по пути в хозяйственный. Она петляла улицами, словно нарочно обходя нужное место. Ее мозг отказывался выдать хоть малейший ориентир вроде особо узкого переулка или знакомого перехода. Она тихо всхлипывала, привалившись бесполезным телом к стене. Обводила взглядом знакомые улицы, на которых жила больше десяти лет, и в конец потерялась. Разум отключился, и она побрела. Шан нашла ее на следующий день. Стресс спровоцировал скачок в беспамятство.

***

Магазинчик перешел в чужие руки, поинициативнее. Они сами давно жили в квартире попроще: на этаже извечно воняло гнилым. Внутренний дворик был забит до середины первого этажа: хозяева квартиры наглухо заколотили окна. Шан же просто никогда не открывала окошко в ванной. Здесь было спокойно; трудяги уходили рано, приходили поздно. И никому ни до кого не было дела.

Соседка приходила в час и в шесть. Кормила мать, мыла тарелки и уходила восвояси, запирая двери дубликатами. Шан сделала все возможное, чтобы уберечь маму от неизбежного. И молила, чтобы хоть еще разок поговорить с ней. Ее желание наверняка было услышано кем-то сверху.

После смены в палатке она обычно заходила проведать мать: убедить себя в очередной раз, что надеяться — пустое. Задержавшись буквально на пять минут — чтобы сверить прогноз с прогнозом Мэй, интернет барахлил и отказывался обновлять страницу. Ноги ее как-то особенно тогда устали, и шаг казался неуверенным. Отперев входную дверь, она что-то почувствовала. Может, сегодня?

Вторая дверь открылась с каким-то усилием.

Мать, забравшаяся на тумбочку, застыла возле выключателя. Глаза ее были обращены на Шан. Губы дрогнули, и она заговорила:

— Дорогая, зачем тратишь свет ночью? Мы разве сможем потом расплатиться?

Шан подалась вперед, и после щелчка все объяла привычная темнота. Перед этим глаза мамы непонимающе сверкнули, на миг приняли привычное выражение, и она растворилась. Мгла не шла дальше середины комнаты: свет из соседней щитом бил по ней.

Шан взглянула на отсутствующую фалангу мизинца и, скатившись на пол, вспомнила, что утром оставила жалюзи закрытыми.

***

Деньги, за которыми она так гналась, были больше не нужны. Она не плакала, пересчитывая тонкую пачку купюр из комода. Держалась стойко, где-то глубоко нащупав стержень. Сжала его ладонями и дождалась рассвета. Вылеты были только прямые: люди перестали пересаживаться с одного рейса на другой, чтобы пережидать ночи в аэропортах. Салоны были заполнены на три четверти, редко полностью. Женева не была исключением.

В аэропорту было шумнее, чем хотелось бы, чтобы было в шесть утра. Шан уже знала, что в семь вылет и что свободных мест было предостаточно. Купила в кассе билет в эконом. Дождалась начала посадки. Забралась в рукав, невольно цокая слишком твердой подошвой. Села на место позади тех, что рядом с аварийным выходом. Взлетели. Предстоящие двенадцать часов казались ничем по сравнению с ночью возле двери, где разверзся ад. Под протяжный стон двигателя у Шан наконец потекли слезы.

***

К каждому иностранцу приставлялся переводчик. В лаборатории их всегда было навалом, но выцепить взглядом кого-то пока не удалось. Через три минуты в дверях все же появился мужчина. На плече его гладью был вышит китайский флаг. Он присел за шаткий столик и с заметным акцентом заговорил с Шан:

— Добрый вечер, Шан Инь. Тим Келлер. Ваш переводчик. Хотите записаться в волонтеры?

Шан кивнула. Ее рука дрогнула и легла на колено.

— Ученых не заботит общее физическое здоровье волонтеров. Разве что гормоны. Вживленный датчик считывает их колебания. И нервные импульсы. У Вас нет каких-либо нарушений? Расстройств?

— Нет, никаких.

— Мы не проводим никаких проверок и тестов, это давно не приводит ни к каким результатам. Главное, чтобы волонтеры, находящиеся в ясном уме, несли ответственность за свою дальнейшую смерть. У Вас есть семья?

Шан опустила глаза.

— Нет.

— Вы хотите, чтобы кто-то из Ваших знакомых получил известие?

— Хочу.

Шан коряво вывела строчку иероглифов с адресом Мэй. Уйти, не попрощавшись, было верхом безрассудства. Хотя Мэй бы поняла.

— Мэй Тао. Хорошо.

Мужчина притянул к себе листочек и положил в зеленую папку рядом с документами Шан.

— Мы должны пройти официальную часть. Это неизбежная процедура. Готовы?

Кивок.

— Я обязан проинструктировать Вас. Вас поместят в скафандр. Он многослойный, с твердой оболочкой и малоподвижный, чтобы дать больше времени. Сзади будет привязан трос. Это скорее формальность. Некоторые ощущают иллюзию безопасности. Время на подготовку обычно составляет семь минут, не больше. Вам введут под кожу датчик. Он короткое время транслирует гормональные колебания после входа в пространство. Нервные импульсы будут считываться сеткой. Вам ее наденут до скафандра. Вы имеете право прервать процедуру в любой момент. Сложите указательные пальцы левой и правой рук вместе и кивните. Сделать это можно до входа в пространство. После ученые не в силах Вам ничем помочь. Вы все еще согласны?

Уверенный кивок.

***

Книга была сокровищем для читателей: Шан отключилась от реальности, сидя на кухоньке. Разве что вечное «четырехмерное пространство» на миг прерывало читающий внутренний голос. Мгла, тьма и ад были привычнее.

Физик доступно объяснял, что ученые открыли пространство выбросом энергии установки. Материя искривилась, и без подачи фотонов образовался вход. Четырехмерным автор назвал пространство из-за субъективной догадки: беспроглядная тьма вела в пространство с четырьмя измерениями. Подобно одномерному (здесь в книге стояла пометка: прямая), двухмерному (а здесь: любая плоскость) и трехмерному (следующая пометка: наше объемное пространство) у четырехмерного были собственные законы размещения тел. Далее автор писал: «По аналогии с двухмерным пространством, содержащим в себе бесконечное множество одномерных, и трехмерным, по этому же принципу содержащим бесконечное число двухмерных, становится ясным, что в четырехмерном содержится бесконечность трехмерных, подобных нашим». Потом физик приводил уравнение, по расчетам которого было открыто пространство. Напротив него стояла подпись: Маттео Гуадичелли. И портрет спокойного мужчины лет сорока-пятидесяти. Он отличался от того, что пестрел во всех газетах. В них глаза больше не осознавали ничего кроме безумия. Потом автор позволил себе вольность, приписав в конце параграфа: «А значит, возможно, существует мир, где все по-иному». На этот моменте Шан захлопнула книгу.

Мысли в голове вращались слишком быстро: воронка разрослась в ураган. Она ухватила за край одну из мыслей. Где-то рядом в пугавшей темноте был мир, где Шан могла бы быть счастлива.

***

Скафандр изнутри не ощущался. Шан казалось, будто ее укутали в десяток слоев одежды. Трос был уже натянут до предела. Конечности казались чужими: пошевелить ими было титанически тяжело. Полусфера комнаты все еще была освещена: лампочки были втиснуты чуть ли не в каждый сантиметр свода. Десять человек в своих отсеках приготовились считывать данные. Шан подняла руки в знак готовности, и шлейф лампочек погас. Остался свет в отсеках — теперь необходимое условие для исследований. Шан вздохнула. Постепенно расцветало темное объемное облако впереди. Слезы было невозможно смахнуть. Шан оплакивала мать, вспоминая ее глаза в последний миг. Осознать себя перед смертью — проклятие. Давясь в безмолвном молчании, она стояла без движения. Еще секунда — и она бы передумала. Но вместо этого пошла. Ускорила шаг, насколько это было возможно. Когда до мглы оставалось метра два, закрыла глаза и бросилась в нее.

Открыв глаза, она ожидала увидеть все тот же черный цвет. И он был. Он перемежался с цветными пятнами. Блеклыми сферами. Они сталкивались друг с другом и тотчас разлетались.

Скафандр словно растворялся: мелкие песчинки металла исчезали в небытие, развеивались словно прахом на ветру. Шан дернулась вперед к одному из шаров. Оболочка его переливалась невесомым сиянием. Внутри чернела густая темнота. Ее гигантские размеры смутили Шан. Приманка? Галлюцинации? Маленькая фигурка сложила ладони вместе и прыгнула вперед до того, как скафандр растворился. В конце концов, чтобы понять тьму, нужно чтобы она победила полностью.

***

Ученые видели множество результатов: перед смертью волонтеры все источали ужас в разной степени. Стресс в их крови зашкаливал. Нейроны страха излучали всю возможную палитру. У Шан Инь его не было. Перед тем, как исчезнуть, в ее кровь выбросилось непомерное количество эндорфинов. Она была счастлива. Потом Шан перестала существовать. Ее тело, по предположениям, распалось через тридцать секунд на мельчайшие частицы из-за другой системы координат.

Ученым было все равно: десятки до нее, десятки после нее. Лишь один из лаборантов еще не закоснел: сердце его билось о грудную клетку, тоскуя по человеческим жертвам. Бредовая мысль пронеслась в его голове после того, как датчики тоже перестали работать, развеялись во мгле.

Нашла ли что-нибудь Шан Инь в середине бездны?