Агап

Рассвет. Солнце только–только коснулось пышных верхушек дубов, что росли здесь в изобилии, образовывая рощицу, а приземистая фигурка уже двигалась меж стволов. Агап, как всегда, поднялся чуть раньше рассвета, для того чтобы проверить силки и капканы. По началу, он шёл привычной истоптанной им уже тропой, но затем пришлось следовать по травяным зарослям и сквозь кустарник, что расцарапывал молодые, сильные руки и не покрытое ещё густой бородой лицо. Агап сначала прошёлся по тем местам, где он ставил капканы. Таких ловушек было у него только две, и он очень ими дорожил, потому, что иногда приносили они Агапу хищного зверя: лису или небольшого волчка, с которых он после снимал шкуру и продавал за хорошие деньги. Для того, чтобы снять шкуру с пойманного животного, носил Агап при себе нож с лезвием длинною в ладонь, что висел у него на поясе в ножнах сделанных им самим.  Состояли ножны из двух дощечек, сложенных таким образом, что между ними оставалось достаточно места для лезвия, перемотанных в двух местах лыком. На месте, находил человек, обычно, достаточно тяжёлую палку и с силой бил зверя по голове, так он не портил шкуру следами от ножа.

Однако на этот раз, в капканах никого не оказалось. И человеку не осталось ничего кроме как идти проверять силки, в надежде, что ему удастся найти там хотя бы одного зайца. Эта добыча была ему сегодня нужна позарез.

Солнце уже поднялось над горизонтом ленивым оранжевым диском и осветило уютный полумрак дубовой рощи. Вместе с этим, тёмная приземистая фигурка, скользящая по лесной подстилке из опавшей листвы, коры, веточек, травы и скорлупок, начала приобретать свои очертания. Можно было теперь сказать, что голова Агапа была покрыта чёрными густыми волосами, которые сильно вились и со стороны были похожи на тёплую шапку, что скрывала уши. Маленькие глаза щурились от солнечного света и брови над ними, почти что сходившиеся на переносице, недовольно хмурились, сползая вниз, из-за чего глаза казались ещё меньше. Нос Агапа ни мал, ни велик, и был немного приплюснут, что конечно заставляло его выглядеть несколько больше, чем он есть на самом деле. От солнца и он кривился, поджимаясь под переносицу и это создавало впечатление, что всё лицо Агапа стремилось сгрудиться вокруг невидимой точки, где-то между глаз. Дополнением ко всему этому был большой рот с широкими губами. Губы эти, то тянулись трубочкой, то выпирали, то подрагивали, то закусывались, то растягивались по всему лицу, образовывая то ли улыбку, то ли недовольную гримасу. Периодически они приоткрывались, обнажая зубы, да так и замирали, очевидно, свидетельствуя о том, что их хозяин глубоко задумался. Лицо это было живым и подвижным. Несмотря на то, что глаза не меняли своего выражения, нос и губы неустанно двигались, реагируя на всё происходящее и принуждая Агапа выглядеть со стороны по-детски наивным.

Дойдя до того места, где был поставлен Агапом первый силок, он с облегчением вздохнул, и даже брови его перестали хмуриться. В ловушку угодил крупный заяц, который, увидев или, может быть, заслышав приближающегося человека, принялся биться. Агап схватился за пояс – не толстый, потёртый шнур, сплетённый из трёх тонких пеньковых верёвочек, но не для того чтобы выхватить нож. Он достал грязно-коричневый мешок из грубой шершавой ткани и, крепко взяв косого за уши и освободив его ноги от петли, сунул зверька внутрь, накрепко завязав края мешка. Мешок некоторое время трепыхался и вздрагивал, но затих ещё до того, как Агап закончил ладить новую ловушку и поднялся с земли, отряхивая с коленей приставшие листья, веточки и частички коры. Пройдя по другим местам, человек нашёл ещё двух животных, которых он прибил палкой и содрал с них шкуры, а затем направился прочь из рощи, оставшись, в общем-то, довольным сегодняшней добычей.

Только ещё выходя из леса, Агапу виднелся из-за раскидистых дубовых крон маленький домишко, стоящий под холмом. Было у него два окна: одно смотрело прямо на Агапа, находясь на широкой стороне прямоугольного домика, рядом с увесистой, но сильно выщербленной дверью из трухлявых досок, а другое выходило с торца, устремляя взор параллельно роще на речушку, что неторопливо вытекала из–за деревьев и проходила мимо холма. Домик, который можно по праву назвать уже древним, смотрелся как бы на своём месте, он стал уже частью пейзажа. Немного завалившийся на бок, он утопал в зелени, приютив на своих стенах и крыше не только мох и лишайник, но даже некоторые травы. Они росли и подле него, создавая своими высокими стеблями затруднение любому, кто пытался чётко различить габариты этого скромного жилища. Дом настойчиво вростал в эту землю. Здесь жили когда-то отец и мать Агапа, теперь он живёт здесь, почитая их память.

Зайдя внутрь, человек не стал запирать за собой дверь, а только бросил мешок на пол, взял в углу деревянную бадью и вышел снова. Мясо и шкуры, добытые сегодня, Агап тоже взял с собой. Мясо он собирался обмыть в реке от грязи и песка, а шкурки обмездрить.

Если мы оторвём глаза от боязливо шевелящегося мешка, лежащего посередине комнаты, и осмотримся по сторонам, то поймём, что внутренности дома этого крепенького мужчины вторили во всём своему хозяину. Всё здесь было сделано без тонкостей, однако жилище нельзя назвать лишённым уюта. Этот нелепый дом дышал жизнью, и не был угрюм по натуре своей, но угрюмость всё-таки проявляла себя в некоторой неряшливости, грубости и топорности форм. Единственная комната, которую имел в своём распоряжении хозяин, не пестрила разнообразием, и тяжело было найти здесь предмет, который смог бы задержать на себе взгляд. Маленькая кровать на несоизмеримо толстых ножках стояла в правом дальнем углу комнаты, рядом с ней, прямо перед окном, располагался грубо сколоченный стол из толстых досок, подле него была небольшая скамья, на которой не смогло бы поместиться больше двух человек. Помимо этого, в комнате была ещё каменная печь и несколько мешков, в которых, очевидно, хранились припасы.

И, всё же, дальний левый угол комнаты сильно выделялся из общей картины. Противясь всему облику жилища, его лишённой утончённости простоты, стоящий там предмет был, в некоторой степени, и величественен и изящен, но не лишён гротеска. Основание его было сделано из цельного дерева и представляло собой мощные львиные лапы сомкнутые вместе, когти их, будь-то бы, впивались в дощатый пол домика, действительно оставляя на нём следы. Они поднимались прямо вертикально вверх, а затем закручивались спиралью, сливаясь в столб, больше походивший на ствол колонны, потому что при всём прочем, он был достаточно толстыми для того, чтобы держать на себе конструкцию, находящуюся выше, настолько толстым, что и взрослый человек с трудом смог бы объять его в обхвате. На этом массивном основании располагалась площадка из толстого куска дерева, украшенная по краям незамысловатым орнаментом с изображением стеблей и плодов. На ней были чётко различимы многочисленные вмятинки и следы от ножа, она была буквально испещрена ими и имела в центре некоторое углубление, очевидно образовавшееся от многолетнего использования. Размер этой площадки был достаточно велик, чтобы человек, слегка наклонившись, мог облокотиться, положив на неё обе руки вместе с локтями. Чуть дальше к стене, на возвышенности, холёной свиньёй стояла с виду увесистая жаровня с коротенькими, толстыми опорами-ножками из чёрного металла, на стенках её был едва заметный белый налёт. Ещё дальше к стене, над жаровней, возвышалась искусно вырезанная деревянная фигура, едва-едва не достающая до потолка. На левую ногу приходился основной вес фигуры, правая её нога, согнутая в колене, была поставлена на возвышенность. Пространство от верхней части правого бедра до пупа самым краем своим закрывал лоскут ткани, который уже сполз с широких плеч изваяния и был запечатлён в момент своего падения, торс навязчиво выпирал и был исключительно правильной формы, мастер постарался как можно сильнее его детализировать и приложил немало усилий, чтобы дотошно передать весь рельеф. Руки изваяния были распахнуты, как если бы оно хотело обнять того, кто стоит перед ним, они выглядели черезвычайно сильными и были очень и очень длинны. Из-за спины простирались два гигантских крыла, они спускались до самых ступней, являясь, тем самым, дополнительной точкой опоры. Лицо статуи было скрыто улыбающейся маской, а окружали её локоны длинных волнистых волос.

Всё это сооружение имело своим предназначением почитание великого бога Юта. Ют это не какой-то божок с окраины континента, он проник в самый его центр. Про него писали, что он прошёл по срединным степям как пожар, выжег расчёт и посеял искренность. Он крушил черепа богов, что прежде обретались на этих землях, а осиротевшей пастве их принёс он дар свой и своё слово. Искра Юта озаряла сумрак человеческой души в тот момент, когда она встречала предопределённого спутника, это происходило в мгновение ока. Ют говорил: «Как небо и земля в единстве своём образовали огонь, что породил это солнце, так и двое влюблённых в единстве своём телесном и духовном должны возжигать огонь любви – это священный долг их». Как высшую точку бытия принёс он таковую любовь на эти земли, а люди с радостью приняли его слово. Как воин, Ют поощрял и борьбу во имя любви. Согласно расхожему мнению, искра божественная не могла ошибиться, а это значит, что Великий Ют желает борьбы, борьбы за любовь. И люди боролись. Страдания причинённые оной любовью именовали даром бога огня. Это была высшая точка чувства в понимании всех идолопоклонников. Что же касается тех, кто любви не познал, или посмел изменить правилам Юта, что ж, ни один бог не терпит вероотступников.

Вернувшись обратно в дом, Агап повесил шкурки сушиться над столом и развёл в печи огонь, затем налил из бадьи воду в котелок и оставил его кипятиться, насыпав внутрь немного крупы, а сам направился к ранее брошенному на пол мешку с ножом в руке. Вытащив перепуганного зайца из мешка, он двинулся с ним к алтарю, оранжевые глазки косого вертелись, оглядываясь по сторонам, а носик судорожно подёргивался. Там, уложив животное, Агап с силой полоснул по его тоненькой шее ножом. Кровь закапала на жертвенную доску, заяц забился, скребя толстыми когтями задних лап по дереву, тогда человек привычным движением свернул ему шею и уложил. Сразу за этим последовало отсечение головы. Он легко отделил голову зверя от тела, ударив по ножу подле затылочной кости, затем разжёг в жаровне огонь и положил её туда, а сам, опустившись на колени, принялся бормотать молитву, которую знали повсеместно, и он знал её наизусть. Он читал её тихо, неслышно, и только иногда разносились по комнате слова, которые неоднократно повторял человек: « …и воздай нам любовью Ю-тэ за все деяния наши, ибо нищи мы без неё и страдаем…». По окончании молитвы Агапа, дым из жаровни заполонил весь дом, ужасно пахло гарью и палёной шерстью, но Агап продолжал стоять на коленях до тех пор, пока огонь в жаровне не потух.

После того как пламя в жаровне угасло и остались только угли мерцающие красным, на которых продолжала тлеть не сгоревшая ещё голова, Агап поднялся наконец с колен, снял с трупика на доске шкуру, а затем срезал несколько ломтиков сырого мяса и съел их. После, тушка была убрана с алтаря и брошена человеком за пару десятков метров от дома. Затем, той водой, что осталась в большой бадье, он омыл место жертвоприношения от крови и с аккуратностью протёр деревянную фигуру.

Завершив этот ежемесячный моцион, человек проверил свой обед на огне и увидел, что каша уже готова к употреблению. Сытно пообедав, он сел на скамье и несколько минут смотрел в окно на реку, поджимал губы и хмурился, вдыхая зловоние. Затем встал, поднял лежащую возле мешков лестницу и полез на чердак. Спустился Агап оттуда с большими вязанками различных цветов и трав, которые он там намеренно высушивал, для того чтобы после продать, оттуда же он достал несколько уже готовых лисьих шкурок и сложил это всё в большой плетёный короб. Сверху он поместил добытые им сегодня тушки, уже выпотрошенные и обмытые. Закрыв печь плотной металлической заслонкой, чтобы прогоревшие угли ненароком не вывалились на деревянный пол, человек взвалил короб на плечо и отправился к реке.

Было около полудня, когда Агап подошёл к бережку, что круто уходил вниз к воде, солнце вышло в зенит, маленькая лодочка лежала подле на траве кверху дном. Человек с лёгкостью поднял её и спустил на воду, привязав предварительно к давно лежащей здесь большой изогнутой коряге. Одно единственное весло лежало под лодкой на траве, оно было помещено на борт вместе с коробом, затем погрузился и сам Агап. После того, как верёвка была развязана, лодочку понесло не быстрым течением, человеку нужно было только изредка править веслом, чтобы ненароком не пристать к берегу, и не зацепится за коряги и упавшие древесные стволы и ветви, которые иногда встречались на пути. Эта размеренная речка была притоком большой реки Суры – длинной судоходной реки, которая начиналась где-то в предгорьях, проходила через восточную часть срединных степей, а затем вилась сквозь леса и холмы на восток, до самого Белого залива, на берегах которого стоят великие торговые города отделанные белым камнем. Агап держал путь в город, что расположился на слиянии рек, на том месте, где в Суру впадали Тумэн’ча-тэ и Кат’ча-тэ – реки с исключительно степняковым звучанием. Город образовался здесь не на пустом месте. Из маленькой деревушки он превратился со временем в городок, и совсем недавно этот городок стал прибавлять в размерах, наконец, нащупав нить торговли, за которую и зацепились местные жители – осёдлые степняки.

Подплывая к городу, первыми Агапу завиделись бревенчатые стены крепости, что стояла на вершине холма. Вокруг крепости, на холме и возле расположилось оное селение, суетно клокоча. Оставив свою лодочку на берегу невдалеке и укрыв её ветками от посторонних глаз, Агап направился к городу. Вокруг крепостных стен сгрудились многочисленные кварталы, большинство из которых всё ещё имели невзрачный вид и чернели древесиной, однако были и такие, что целиком уже перестроились и  теперь кичились своими ровными каменными стенами. На пыльных улицах, что никогда не знали покрытия, было людно и суетно, конечно не так как в некоторых столицах, но для лесного человека это уже было чересчур. Агап замечал, что с каждым годом здесь становится всё теснее и теснее, людей становится больше, то тут, то там дома одеваются в камень, целые кварталы молодого города занимают ремесленники, и в разных его частях своей пышностью и величием поражают людей дома купцов. Городская набережная была загромождена доками и складами, где торговцы хранили привозимый товар. Пристань была огромна, и всю её занимали судна и судёнышки идущие в глубь континента или напротив, следующие к Белому берегу и дальше. При богатых домах начали даже открываться мастерские портных, появились мастера, обучающие простым художественным приёмам, для портретной росписи по дереву. Из Белого залива пришла сюда и любопытная забава, о сути которой знали только состоятельные люди, потому как стоило это удовольствие весьма дорого. Один из капитанов, как только поселился здесь, на собственные накопления выстроил большой терем из дерева, высотой в два этажа, туда теперь часто ходят богачи – так проникла в этот город драматургия.

Агап намеревался посетить нескольких лавочников, которые уже знали его и охотно брали разный товар, хотя он, зачастую, и оставался недоволен сделкой. Здесь же он покупал что-нибудь для себя. Иногда он не получал деньги а соглашался на обмен, что тоже ему подходило, если предлагали что-нибудь съестное, что способно долго храниться в мешках. Он бы не отказался и от инструмента, но даже для того чтобы купить один только нож, лесному человеку нужно было продать всё что он с собой приносил, поэтому, конечно, Агап предпочитал обмениваться на деньги, вот только он совсем не умел торговаться, а городской шум и людской говор его сильно нервировали и пробуждали в сердце крепкого и коренастого человека трепетное чувство беззащитности и страха.  Поэтому, часто он просто соглашался на условия покупателя, к тому же, как ещё не слишком опытного и наивного, в силу своей отрешённости, человека, Агапа было довольно легко обмануть.

В этот раз всё шло для него не слишком удачно. Короб пустел, а кисет на поясе не слишком-то отяжелел от медяков. Агап направился к дому знахарки, которая торговала отварами, настоями и разными зельями не дурного качества, и покупала у него травы. Зельеварщиц и знахарей традиционно считали в этих местах людьми мудрыми и выказывали им всяческое уважение, конечно, с появлением нового тотема на городской площади, особенно раболепствующие стали выказывать своё неудовольствие тем, что подобные люди селятся в черте города, но, вероятно, есть что-то в сознании народа, что изменить сложно, насколько бы возвышенные силы над этим не работали.

Леший постучал в дверь хорошего дома сложенного из толстых брёвен с дощатой крышей и огороженным от людских глаз маленьким двориком. На двери висела простенькая железная колотушка в виде сплошного кольца, вероятно сделанная для удобства многочисленных посетителей. Он ожидал увидеть хозяйку – пожилую женщину, согнутую и сморщенную возрастом, ворчливую, но вполне приветливую, а увидел молодое лицо, выглядывающее на него через щёлочку.

– Я Агап. Принёс травы для Ума-тэ. Впусти меня. – проговорил гость не меняясь в лице.

Ему не ответили. Дверь закрылась, а за ней послышался женский голос: – Ума, пришёл травник! –

Через минуту старуха открыла дверь и пригласила Агапа войти.

– Чем ты порадуешь меня на этот раз? – громко спросила она, закрывая дверь и широко улыбаясь своим наполовину уже беззубым ртом: – Может быть, принёс на этот раз фукут? Фукут мне очень пригодился бы! –

– Нет. Тот папоротник растёт далеко. Я не принесу тебе его. – отвечал Агап.

Настроение Умы резко испортилось: – Ну тебя… Показывай тогда что есть и иди давай! День к закату клонится… –

Агап начал вытаскивать из короба травы и раскладывать их на широком столе перед Умой. Старуха щурилась, кривилась и морщилась, пытаясь различить что кладёт перед ней гость.

— Это ведь фукут! Что же ты меня дурачишь, проклятый!? – вскликнула она, когда рука положила перед ней очередную вязанку.

— Нет, Ума-тэ. Это губчак. –

— Ну а это? А! Точно он! –

— Нет, Ума-тэ. Это корневица –

— Знаю я как выглядит корневица! – возмутилась старуха – И цену фукуту знаю! Ты мне сейчас его отдашь как корневицу втридорога! Нет-нет! Сейчас Ину позову. Ина! Ина! Пойди сюда быстрее! –

Из соседней комнаты вышла молодая женщина. Она была смугла и велика ростом, при этом имела пускай не утончённые, но достаточно изящные черты. Широко раскрытые карие глаза не противились взгляду, а скорее сами искали его. В движениях её не было жеманности, хоть и присутствовала некоторая тягучесть, присущая каждой женщине. Казалось, что в действиях, которые она совершала, присутствовала какая-то неотчуждаемая черезмерность. Если ей случалась надобность пройти по комнате, то она срывалась с места, следовала быстрым шагом, громко стуча по дощатому полу, и так же резко останавливалась, а если ей нужно было закрыть дверь, то обыкновенно на косяк приходился сильный удар и звук его разносился по дому. Можно было бы назвать Ину-тэ дёрганной, только вот в ней не было присущей всем дёрганным людям суетности и усталости во взгляде.

Агап сразу перевёл на неё взгляд, как только Ина появилась в комнате. Подойдя к столу, она с силой опёрлась на него, упираясь в столешницу побелевшими костяшками пальцев, и осмотрела то, что было уже выложено на стол.

– Нет, здесь нет фукута, бабушка. Всё. Иди отдыхай. Я сама здесь разберусь. – произнесла она наконец.

После некоторого упрамствования, Ума с неохотой вышла, а Ина-тэ с пристрастием принялась осматривать вязанки.

– Дай посмотреть что у тебя там. – обратилась она к гостю, указывая на короб:           – Выкладывай всё. –

Агап скоро разложил всё на широком столе и после только наблюдал за тем, как женщина бесцеремонно складывала одни травы подле себя, а другие отбрасывала на другой край стола.

— За это всё дам девять медных – сказала, наконец, она, закончив свой скрупулёзный отбор, и указывая на ровно уложенные друг на друга вязанки. Глаза её поднялись на Агапа и встретили взгляд его чёрных глазок, что с увлечением наблюдали за ней с момента её появления в комнате. Ина смотрела прямо в глаза молодому человеку в ожидании, что тот отведёт взгляд. Ей было это необходимо, чтобы продолжить торговаться, никто обычно не выдерживал её пристального, обескураживающее прямого взгляда, но Агап продолжал смотреть прямо на неё не отрываясь. В конце концов, хозяйка нарушила продолжительное молчание:

— Мало значит тебе девяти монет, да? Хорошо. Уступлю тебе ещё три, и полно. –

Она снова подняла на Агапа взгляд больших, красивых карие глаз и молчание снова повисло в воздухе, только с улицы доносились отрывистые неразборчивые звуки, выкрики и звонкие удары о железо.

– Нет, больше никак! – вдруг воскликнула Ина-тэ с возмущением: – Ты скажи мне, что я у тебя взяла? Здесь шестнадцать вязанок! За два чернокорня я отдаю медную, за пять штук губчака отдавать две медных – это уже слишком, но я согласилась! По одной вязанке паслёна, ракиты и подорожника! Да за подорожник платить стыдно, но ведь отдала я за эти три вязанки одну медную! Три корневицы, по медной за каждую! По одной ещё за цветущий чертополох и колокольчик! – тут она сделала паузу и обтёрла лоб тыльной стороной ладони.

– Я ведь тебе согласилась ещё три медных уступить, – сказала она уже спокойно – так что же тебе нужно-то ещё? Не отдам я больше двенадцати за всё это. –

Она снова ждала от гостя ответа, смотря прямо на него, но тот молчал. Тогда, казалось, в голове её промелькнула какая-то мысль, она смутилась, подняла руки от стола и отвела взгляд, затем достала кисет, вынула оттуда двенадцать медных пластинок и положила их на край стола.

– Бери деньги или товар и уходи. – быстро проговорила она – Мне некогда с тобой торговаться! И учти, что в другой раз я не буду так добра и просто не заплачу тебе ничего! –

Она развернулась и спешно вышла. Агап, некоторое время постояв в тишине, вскоре опомнился, собрал отметённые Иной травы, взял медные и направился к двери.

Когда леший шёл от крайних городских домов до того места, где он оставил свою лодочку, на лице его отчётливо виднелась печать мысли: брови снова нахмурились, глаза подрагивали перескакивая с одного на другое, а губы неустанно двигались. Агап шёл и покусывал их своими желтоватыми зубами, таща на спине полупустой короб и увесистый мешок гречихи, который он по удаче успел приобрести. Добравшись до лодочки, он спустил её на воду, бросил в неё свою поклажу, взялся за грубую пеньковую веревку, привязанную к носу лодки и потащил за собой, идучи по берегу. Веревка от старости уже растрепалась, и волокна её торчали во все стороны, щекотали кожу Агапа, но он этого не замечал. Он был глубоко погружён в свои мысли. Агап тащил лодку потому, что для того, чтобы попасть домой, ему нужно было следовать по руслу против течения. Он делал так каждый раз как шёл домой из города. Уже спустились сумерки, но красная полоса солнечного света, лежащая на горизонте мандариновой корочкой, всё ещё виднелась из за холмов. Человек думал о будущем. Он думал о том, что обязательно надо бы постараться и добыть таки фукута, хотя бы немного. Для него это стало теперь очень важно. Человек усиленно пытался вспомнить где в окрестностях он мог видеть этот папоротник и как лучше на него набрести, чтобы собрать как можно больше за день, ведь тратить на это занятие больше одного дня он просто не мог.

Но неожиданно его мысли прервала яркая вспышка, которая раздалась за его спиной так, будь-то с севера взошло новое солнце. Агап тут же обернулся и обомлел. В самый центр города, где был он только что и где бывал каждый месяц, бил огненный столб вставший от неба до земли и колеблющийся из стороны в сторону. Это был ужасающего размера огненный смерч, он закручивал, вспыхивал гудел и вздрагивал. Агап смотрел как он медленно двигался по окружности от центра города и до его окраин, извиваясь змеёй от неба до земли. Горели дома и ремесленные кварталы, мгновенно занялась огнём крепость, но у неё даже не было возможности догореть, потому что это ужасающее торнадо не просто сжигало всё сущее, но и крушило ветром, разбивая постройки на мелкие щепы и камешки. После, смерч поднимал эти горящие останки, кружил их вокруг себя и выбрасывал далеко за город, сея хаос и разрушения. У пристани заполыхали судёнышки, имущество торговцев горело в складах, разрушился в прах капитанский терем. В небеса вздымались столбы чёрного дыма, они завихрялись, закручивались вокруг пламенной оси и уносились под облака вороным шлейфом.

Человек не мог этого видеть, но, тем временем, высоко-высоко вверху, меж облаков, нетерпеливо взмахивая крыльями, невростенично и гутаперчиво трепыхался приносящий воздаяние за деяния людские – Великий огненный бог Ют страстолюбец.

Агап стоял и обомлевши смотрел на действо, что можно назвать ужасным и изумительным: кричали люди, плач и проклятия доносились даже до него. Люди сыпали из города, но это количество было только крохотной долей от общего населения. Где-то промелькнуло пару повозок, что кое-как успели снарядить жители окраины, да и только, стихия обрушилась, мгновенно захватив всё. Руки Агапа разжались, и старая верёвка незаметно выскользнула из них, лодочка, повинуясь тихому течению мелководной реки, поплыла по руслу в самое зарево пожара, унося с собой поклажу наивного человека. Труды пылали.