Без лица

Молодая ведьма живет за Пазухой, не хворает и не знает людских бед. Ведьма белокура и скрывает истинное лицо под личиной.

У ведьмы где-то спрятано сердце. Она достает его иногда из своих закромов, как мама – мужнин медальон, и глядит в него часами, так, что крученным кипятком кровь ей жжет грудину и сжимает горло, очищая от зла. Стоит зима, ведьма садит гостью ближе к огню греть руки да пить отвар из белых маргариток. Ведьма пронзает сердце острием ножа и разыгрывает вновь свою сказку, ставшую былью.

Многие плакали, плакали все, кто не был знаком с мальчишкой-обманщиком. Гостья не заплачет, не сбежит. Да и разве можно бежать с цепью на шее? Гостья смотрит чужую жизнь в полых узких глазницах колдуньи и прекрасно знает, за кем герой мчится сейчас по горам.

***

Мать моя, знавшая три десятка гаданий, одно мне в детстве сказала: «Беги от мужчины со льдом вместо сердца, он тебя погубит».

Было время на юге, когда дороги не вились, не ложились узкими кругами, не следили за каждым нашим шагом. Я тогда вплетала прострел-траву в свои длинные белые косы, спеша на глупую дворовую драку в соседнюю деревню. Ваня учил меня, как меч держать, как отражать удар. Тогда единственным и единым врагом нам был частокол, богатством – не золото из рудников, а солнца свет. Тогда Ваня разражался смехом лишь от взгляда в слезящиеся от солнечного света медовые глаза. Тогда играли в гляделки на интерес: кто дольше? Там Ваня видел меня всю насквозь, знал все мои страхи… И был лишь ручей, не река, не пустырь…

Там я спрашивала: «А если нас разлучат годы, расставят по разные стороны?»

— Снова будем вместе.

— Но на чьем берегу?

— На сгнившем мосту, по пояс в воде, хоть по шею, хоть мертвыми посередке. Да?

— Да.

Тогда слово «дружба» не пробивало висок навылет, тогда не знали второго смысла в слове «преданный», тогда не нужны были ни драгоценности, ни дорогие льняные ткани, ни звенящая слава, ни бессмертие. Тогда было так легко.

Но грянула десятилетняя война. Не хотели южные народы да служить царю, что сидел на севере. Ополчились против него люди. Говорил мне Ваня: «Победим – заживем по-хорошему. А когда новый царь царевну, младшее дитя, в жены возьмет, и северяне и бунтовать-то не станут».

В лукавых Ваниных словах столько дыму было для меня, а вот настоящего огня, кажется, и не было ни разу. Все скорбел мой друг: нет у него той силы, что даст заслужить средь людей почет, чтобы шли за ним, чтоб не быть самому слугой, чтоб царев дворец смотреть не с земли, а с изнанки. Просил меня научить его премудростям волшебным, дать испытать себя с силой огненной. Отвечала я: «Откуда бы взяться в тебе огню?» Уходил мой друг в бой ни живой, ни мертвый и смотрел в меня так, будто я из него душу вынула.

И что ж? Забирай свое, вот огонь и меч. Позвала к себе на седьмой год да колдовать принялась: «Гори, гори ясно, огонь мне неподвластный. Отныне и присно». И учила его силой новой сталь закалять, строить на века, разводить костры, целить, что врага, что друга.

И многие южные народы пошли за ним, ибо поверили, что победа возможна.

Все думала я в ту пору, не сходить ли к гадалке да в дальнюю деревню, пусть наперед мне всю судьбу расскажет. Может, тогда привыкну, стоя босой на крыльце да под скатом крыши, наблюдать уход милого друга без камня на сердце.

И пошли мы с Ваней вместе. И вышла гадалка в горницу лебедушкой и сказала знакомым голосом: «Дай ручку – погадаю».

И водила она пальцами по Ваниным ладоням, и впивалась ногтями в узор линий. И были его руки льда холоднее, а душа его безрассудней игрищ.

— Носить тебе корону, лучезарный мой.

Говорила, что станет храбрей и пригоже. Говорила, что в грядущем он будет значимее восходящего солнца, выше неба, что не найти будет лучше него советника на всем белом свете. Говорила и молила о водке и краюхе хлеба. И снова повторяла: «Ужель мне не веришь, золотой мальчик? Задавай вопросы».

Долго ли коротко ли молчал, а потом испрашивал о прошедшем. И вмиг завяли белые цветы груши на пестром платке. С грошовой брошки соскочил, взвился ввысь авгур и рухнул камнем о землю. И казалось мне: потеряла она свою веру. И кричала она, но ни звука не вырвалось из ее рта, и сдирала она лед, намерзший на перчатке. И как ни старалась, не могла выпустить из руки ладонь, скрючивала пальцы. Под его кажущейся белой, как молоко, кожей, проступала тьма, и снова ему хотелось хохотать горными обвалами, хотелось выжечь города до золы. Застревали слова в хрипящей глотке громадным комом из сгоревшей корки, смоченной водкой. Вот бы я держала рот тогда на замке, а не возносила молитвы.

«Лучезарный мальчик» давно уж был коронован самой дурной и самой мрачной силой.

Любил меня Ваня, а еще он любил булат, и вот эта-то любовь оказалась гораздо прочней. От его вина краснели тонкие стенки хрусталя, а мое лицо зеленело болотной топью, на щеках играли огни костра. Говорил он мне: «Не показывайся мне на глаза лишний раз, солнце мое, если хочешь от тени уберечься, не ходи в мой дом, не кажись соседям». Сизую дымку костра ветер поднимал все выше, и так уходил он в кромешную тьму.

Ваня пришел растрепанный во рванье, но со щитом. Я глядела на него и видела пламя. Я касалась его и чувствовала жар. Я дыша им и обжигала все тело…

Я его отпаивала пять ночей, не двигалась с места, хоть кровь и ползла к подолу. Я лечила его водой. И ее хватило бы, может, нам три сотни лет прожить, а его огня – только три зимы. Я почти свыклась – он все равно уходил чуть забрезжит свет, забирая душу и силу. Я почти смирилась – он шел на войну. Я ворожила, шептала наговоры в воду: «Прекратись, война».

А чужая злоба и зависть стали собираться в гной под моим языком. Просыпаться я стала не от петухов, а от стуков кулаков в дверь…

Лунный свет падал на каменистый берег реки. Ванюша сказал, что придет в полночь. Вороной конь не входил в воду, щипал горькую траву у берега, фыркал от дыма: кто-то устроил пожар посреди села. Серым стал воздух вокруг. Вода реки дрожала. «Ванюша, дружочек мой…» — вырывалось прерывистым седым паром изо рта, а вода реки поднялась уж до живота. Конь, вступив копытом в ручеек, недовольно фыркнул.

Снова ртом весь воздух из груди. Полный вдох. Раз дал слово, значит, придет?.. Тонкая пленка ила пристала к юбке. Плот, что утром собрали ребятишки, разбился о торчащие в реке скалы в щепки. Ветер бряцал уздой, свистел, приносит крики: «Пошел! Вперед!» Волны все нарастали вместе с тревогой, ударяли, выбивая слезы из глаз. «Ванюшка, приди же! Ну, где ты?.. Против нас будто встал весь подлунный мир. Розно помрем. Будь я ведьмой или нет, тебе же неважно – вместе нужно бежать. Бежать!»

Вой собак слышался все ближе. Сталь меча по эфес утопает в побережной траве – он у них! Сердцу нельзя солгать. Волны кипели и шумели, ударяли в грудь под крик: «Отпустите! На нем нет никакой вины!» Селяне подбирались с факелами и вилами. Взгляд метался от к одному к другому. Вот и конец. Люди встали на берегу. С вилами и факелами. С Ванюшей… в вожаках.

Кто мог подумать, что через сотни часов во мгле этот худенький мальчик вернется войной ко мне? Что я стану, черт побери, простой добычей. Что я буду слезы лить. Что мы начнем бой. Столь яростный, что испарится вода в реке.

Воюя с ним, я могла бы стоять и без лат. Все равно их покрыла ржавчиной боль, стоило ему холодной своей рукой навести на меня стрелу. Стоило ему лишь сощурить голубой свой глаз, как воздух мне перекрыл ком из воспоминаний.

Он прищурился. На языке растекался кровью вкус детского обещания. Так дрожала под ногами его земля, так бурлили волны вокруг меня, что понятно всем стало: быть грому и молниям.

Но нет врага страшнее, чем давний друг: он знает куда стрелять. И огонь его нельзя было потушить даже самым сильным потоком.

Только первый урок запомнил мой Ваня и сам изучил другие: как воевать без жалости, как закрывать рты неугодным, как рукой вершить судьбы, как женщинам сделать больнее.

Кто мог знать, что кругом лишь ложь? Что он вырвет язык мой и сожжет нежную кожу губ, чтобы больше ни слова не вырвалось из моего рта. Что буду себя убеждать: «Это не кровь, это не вкус железа…»

Мне не понять, он всегда выбирал войну.

Полночи я выслушивала ревностные крики, полночи лила слезы, пока шла туда, где когда-то нас было трое родных. А теперь пустошь. А за домом когда-то был лес такой высоты, что обнимал луну. Мрачное было время. И двух сестер на моих глазах вели воевать со смертью. Они шли медленно, без спешки, царапая ногтями кору дерев. Виден каждый шаг, слышен каждый вскрик.

Разве мог лес вот так сгореть? Без того, чтоб на коже одной не плясал огонь? Без того, чтоб другую не разорвали цепи меж двух сосен? Без того, чтоб не пропахли дымом волосы третьей?

Только я возвратилась тогда, а дом – вместе с ними умер: мой друг освятил огнем. Я упала лицом в пепел, выплакала все глаза, тряслась как в припадке, но безмолвствовала, без голоса проклинала весь ведьмин род и хриплый шепот в темноте сестер, принесенных мне в жертву.

Кто мог предсказать, что это переломит мой стальной хребет? Что стану ручной тварью, молящей о том, чтобы ее не отдали в хорошие руки.

Не счесть деревень, сожженных обоюдным огнем. Четырежды мне на спину взбирался мой повелитель, столько же раз я разрывала с ним небо крылами. С тех пор пошло поверье по всем народам: коль пляшут неистово огненные тени — быть сече яростной.

Во всякой истории есть урок, но нужно осмелиться его отыскать. Ваня и царевич внешне – две капли воды, с какой стороны ни взгляни. Один был охотник, другой – рыбак. Видно, боги сыграли злую шутку, когда создавали их зеркалами, так? Один оттеснял зверя своим щитом, другой раздавал советы, оставаясь в тени. Один встречал изумление и тревогу во взгляде загнанного зверя, на клыках которого пенилась кровь, другой прятался на берегу, ожидая, что улов от него никуда не денется.

Похожие внешне, они противостояли друг другу внутри.

Один видел мир таким, каким он на деле был. Он предпочитал поступать стремительно, резко, наверняка. Когда пришла беда и мир грозился рухнуть, он взял войско в ежовые рукавицы и приказал: «Пустить по нашим землям весть и исцелить этот бич каленым железом! Кашляет, а на теле язва, хоть и одна? Прост ответ: запереть на сотню замков или гнать с наших земель взашей!»

Деревенский мальчишка не мог ждать подарков от богов, потому вскоре земли запылали в вихре пожаров. Огонь – всего-навсего выражение света, беспомощное и слабое, но трупную чуму убивает вмиг!

Царевич на пороге падения своего царства, ушел в храм. Искал там счастья и оружия, что принесло бы утраченную благодать. Войско? Ответный удар? Хитрость? Ничего этого он не знал и не хотел знать. Оба старались спасти свет, по правде говоря. Оба пытались, но смог лишь один. Кто же это был: мальчик, знавший мир, или юноша, увязший в глупых мечтах?

Великодушный Иван завел новые порядки, он испепелял тела пораженных; гнилозубые старики с помутившимся рассудком шептались о живых, но Иван сам убедился: в кучах не было жильцов. Плоть, политая маслом, занялась мгновенно, пыхнула жаром, зашипела кожа да жир, полопались яблоки глаз, и поднялся костер до самого солнца и затмил его.

Иван был во главе войска, держал бой. Другой просил ласки у бога, король-сеятель мира, Назар, совсем не такой. Он позабыл, а. может, и не знал никогда, что всякий король свою судьбу в кузнице войны отливал. Царевич, витун, не от мира сего…

Царевич отказывался от войны, Иван не обратил внимание за сковавшее южные земли кольцо. Моя ли вина, что огонь слизал кожу моей шеи и пол лица, что так моим другом были любимы, на его глазах? Я слышала, нет, чувствовала скрежет своих зубов, я распласталась перед ним, запрокинула голову в непереносимой муке. Подбирался огонь к моим глазам и носу — только их смогла защитить, смотря на одинокую неба звезду. Разве может человеческая глотка издавать подобные звуки? Оказалось, может, когда кожа выгорает дотла. Жаренная в одежке дракона помощница на ужин. Понравилось ли Ванюше тогда такое блюдо? Серебристой змеей обвивают мое тело и сейчас шрамы – кровь под кожей раскалилась так, что оставила раны. Оболочка кожаная разошлась, обнажила обугленные косточки на запястьях, обратилась в прах правая часть груди, в первые я почувствовала ужасающий страх, горько жалела, что сняла на мгновение драконью шкуру. Зараженный, ожидавший часа своего сожжения, меня узнав, потешался, усмехался: «Что, не можешь совладать со своей же силой?»

Но мой друг только мертвецов сжигал, и всегда он шел впереди всех. И я, верная ему, добровольно заживо сгорала, а Назар…был ведомым.

Один не оставлял своих людей. Другой бросил их в вечной тьме, чтобы найти лекарство. Иван сын Луки основал свой город на землях, что принадлежали царю юга и срединных земель, он принес своему народу благополучие и радость, другой сел на трон, потому что был прибит к нему своим отцом.

Во всякой истории есть урок, но какое бы чудовище могло его назвать? С кем суждено жить, с кем – умирать? Никто не в силах спорить с судьбой, ни один герой. Каждому воздастся по заслугам. Теперь ты знаешь, каким был один, сейчас узнаешь – каким второй. И решай сама, кто больше заслужил победу в той маленькой десятилетней войне.

И поняла я после ночи одной звезды: не носить мне больше венков из ивовых ветвей, не прясть козьего пушка, скрываясь в красном углу, не прятать от всех лалик. Не украсит добрый друг мне персты кольцами, не поведет под венец с тонкими лентами в волосах. Сомкнется то, что звалось лесом, крепостью за спиной, куполом над головой да во мне – стеной. Говорил друг мне: «Не смотри мне вслед, не кличь ранним утром. Я свободен и легок, как перо. Ты же – обманчивый блик в речной заводи. Коснешься меня – погибну».

Я сбежала тогда в чужую сторону, к Серному морю. Исцелила там тело свое, но не спасла лица. Стар был царь наш и болезнь разрушила его бренное тело, и потому правил теми землями царевич да помогала ему сестра его. Выходила я на песчаную косу и ложилась на нежные волны.

Жили там люди глубоко верующие и суеверные: все крестились да плевали через плечо. Но не было ни одной семьи во всей сотни сел, из которой бы ко мне хоть раз не пришли бы. Все меня знали как врачевательницу, все просили о разном. Там теплели бывшие губы от молчаливых слов, там готовила талисманы из лоскутов да сухих листьев и давала на руки просто так…

Не в первой я приметила: вьются за мною следом, куда ни пойду, красногрудые малиновки. Всю жизнь мою мне сопутствуют, что-то жуткое вечно пророчат…

И пришла беда и в это село. Замечать стали люди, что дичь прячется по лесам, а потом сморило весь скот, только и видны были жужжащие жирные мошки. Поговаривать стали, что поганая пора настала. Мол, у ведуньи любовь со смертью до гроба и лучше обходить море за три версты да ее избу, чтоб не накликать на села еще больших напастей.

У меня в избе почернели все кружева. И вода у берега моря стала глубже в три раза и пугала своей темной гладью. И гнили все кадушки да колодец, да ведро – все, что мной заговаривалось не раз. Оползла вся кожа с моих рук от постоянных заклинаний и молитв.

Селяне стали гибнуть страшной смертью. Неба было не видно от мух да комаров.

— Колдунья Варвара, ведьма. Всех со свету сживет!

И будто весь свет померк в моих глазах. Смотрела – и людей не видела от слез, застилавших глаза. Тела не чувствовала от побоев, от раскаленных прутов. И толкнули меня в спину, и повалилась я на дорогу. И весь дух из меня вышел и возвратиться не смог. Не могу с тех пор дышать как прежде. И коль гарью потянет – не учую.

А за моим двором все кипело море – что-то там на глубине, что алкало большей жатвы, все старалось разорвать наложенные мной паутиной цепи, которые держали из последних сил в узде эту жуть.

Выходила я на песчаную косу и ложилась на гладь помирать.

Но согласилось мне неведомое уйти из этих краев, не губить буренок и жеребцов да людей, но не бывать мне больше огнедышащим черным драконом.

Откуда – мне не известно, может, соловей али крапивник донесли весть, но узнал царевич об исцелении северных земель и пожаловал ко мне в гости. Рассказали мне, что пришло чудовище из далеких земель, что лежат за Пазухой. Ходила молва, что черти там живут припеваючи, всех людей с из родных домов выжив. А царевич полюбил меня, убогую, и взял себе в жены.

Одели нас в шелка и редчайший бархат, водрузили нам на лоб златые короны. И прошептала я молитву одними губами.

А нежность пламени была чуть легче грубых губ. Ветер северных земель, ко мне ревнуя, сдирал с них кожу. И поцелуй Вани был прост. И напорист. И жарок. И не он целовал меня — огонь. И будто бы сильнее во мне кипела сила врачевать, мешая воду с кровью, и окружал нас туманом мягкий пар. И я была живой, и дышала только с ним одним.

Я не могла оторвать глаз от того, как пламя робело округ его рта, словно страшась, но все равно он целовал меня снова.

А пламенные пальцы были чуть мягче холодных рук. Слишком многое в принце Севера было со мной в родстве. С ним грудь сжималась так, что не продохнуть, от совершенных объятий, от рук, обвивавших почти ровным кругом, от силы, что таилась в мышцах. С ним путались пряди волос, а не мысли. И чувствовалась в нем честь, стойкость, преданность.

Черт тебя дери! Я с ним всегда знала: до последнего будет предан слову.

Сила огня не сильнее моей любви. И Ваня познал это очень скоро.

Открыла я мужу: «Огонь не убьет дракона»…

Люди звали драконов, стучали в бубны, с каждым ударом сердце мое билось все чаще. Запретный это обряд, появился он на заре времен, слишком рано, чтобы помнить причины его рождения, и передавался он из уст в уста среди красных девушек.

И плакали в тот день девушки великим плачем, до краев наполнили обрядную чашу и бросились, задыхаясь, в синее море со скалы, и разбились все ради одной. Я ждала их там на камнях в платье, испачканном вином, с холодными руками, на которых перстней не счесть. Он смотрел с высоты.

Я стояла там одна, в раздражающе-белой, обрядово-белой, волнуемой ветром ткани, но смотрела я не жертвой, а забирала взглядом с глубин их почерневших душ всю злобу, когда они срывались с нечеловеческим криком, тревожили пущу вод. И все для того, чтобы их тела легли ничком у стоп одной. Той, что должна спасти словами. Той, что единственная помнила язык драконий и могла на нем спеть. Но я не могла.

И потому не пришли драконы. И потому драконом стала я. Вторым и последним из морских драконов. И принесла я в жертву духам не только три юные души, но и свой слух.

Чуткий слух. Этот дар мне преподнесла сама природа. Звуки – это самое прекрасное, что можно почувствовать. Я находила каждый звук прекрасным, даже те, что иных злили и отвращали.

Перемешались все голоса в моей голове в одно варево, одно за другим ослабли все чувства, что у меня оставались: слух, осязание, зрение… Вот здесь начался конец. Все смешалось в одно целое, осталась я одна, но стала я в это время едина со всеми. Нужно было только мне разузнать, где мой враг, и что говорят вокруг голоса, только глаза мои еще имели смысл.

Но и тут я вывернуться смогла. Закляла слова ближних, и отпечатывались они на моих руках багровой резьбой, застывали, и вновь затягивалась кожа.

В бушующем огне Ване пришлось вспомнить ту ночь, когда сделал меня перевертышем.

Облетела я все земли три раза и заманила его, наконец, обращенная, к замерзшему водопаду магией. Весь продрог он в своей карете. Был при мне стальной клинок, но не смогла им ударить, глядя в его блестящие глаза — согревающее пламя. Кипела во враге кровь, все устрашал, что разрубит моего царевича да части сбросит в отхожее место. А мне, заржавленной цепью связав крылья, плетью исхлестал всю золотистую кожу.

Роняла я драконьи слезы, и разбивались они огромными льдинами о заиндевелую землю, а он стоял рядом победителем.

Обманщик-герой был донельзя собой доволен… Царевичи, увидев ветвистые узоры на коже через зеркальную гладь воды, связавшую дворец с моей ледяной пещерой, лишь молча кривил губы, понимая меня без слов.

Но мой русый царевич возненавидел всем сердцем мои слезы. Не простил он Ване драконьей обиды.

Царевич не должен был ревновать. Он не ревновал… Нет, на самом деле, ревность пожирала его. Знал он, как хотела разрезать я платье, что бегу мешает, как хотела сбросить бесполезный царский венец с волос, выбросить хризолитовые туфли и танцевать не в нарядных одеждах, а в тряпье. Уже то, что, помани меня Ваня хоть пальцем — я бы кинулась за ним вслед и, как шавка, лобызала покорно руки, бросила бы его, царевича, а тот юноша на его глазах покинул девушку, которая билась за него так отчаянно долго, черной, злой ревностью душило его.

И прознало тогда все царство и на века запечатлело предание: раз полынь и ковыль вьются под ногами и от травы тянет тиной, раз во всяком колодце цветет вода, а ветер разносит запах завядших гвоздик, верно, плачет опять дракониха в своей пещере, не способная содрать тугую шкуру и познать простое счастье людское, именуясь царевной. Верно, опять придет царевич ее учить уму-разуму, наскучившую премудрость фраз обращать в девичью тоску. Да, за этими фразами, пожалуй, было больше, чем сказка, если слезы текли солонее моря.

Что мне было взять с царевича слов красивых, коли Ванюша все смотрит на чужое подворье? Коли об мое обломал все стрелы? Коли другая царевна ему люба за кровь ее отца? Коли врагом считается та, что пахнет смертоносным дымом пороховым, а не цветами роз?

Перед решающей битвой бежала незнамо куда царская дочь. Сколько искали, не могли найти, пошла лишь молва, что, наслушавшись о пути по нетореным тропам, пошла свою судьбу искать, высшей цели спасения служить. Знал бы тогда Ваня об этом… Попади она раньше мне в руки…

Там на поле – жадно-алым теплился огонь, словно бездна смотрела в мои глаза. И он жег меня, как свечу.

И не узнать было царевича в распалившемся юнце, ведь царевич всегда был в стократ достойнее. И оказалось море гораздо сильней огня. Покатилась по земле Ванина головушка. И взвился вдали лебедь и камнем бросился вниз.

И настал конец войне, и пришел закат, и началось новое время, и икрился смех моего серебряного над полем жатвы, а нынче на тех дорогах – не земля, а жаркий песок. На горе ему я оказалась дороже прочих, нельзя смертному звать ведьму женою.

Гасли той ночью одна за другой все звезды… И все пели тризну. Искали меня иль мое человечье тело все слуги. Звали меня стройным хором голосов. А потом сказали: «Почто мы кличем ее, если она все равно нас не слышит? Коли была наша царевна здесь, то подала бы хоть какой-то знак! Все без толку, все потуги наши бессмысленны, нет от нас пользы!..» А звезды все гасли и гасли, и потухли все… А потом раздался вблизи ветхой часовенки рычание взбешенной своры гончих…

Наступает время, когда все пожинают то, что посеяли.

Нет больше у милого моего врага оружия. Расседлан конь его, а сам он убиен. Мне принесли ключевой воды для обряда. Лип к рукам тусклый северный шелк, срезанный с одежды, второй красной кожей обвившей тело, руки мои тряслись. «Лучше бросьте его тем же псам. А коль поизмываться хотите, то велите девахам его омыть, вам ли возиться…» Я прижала клинок к глотке ослушника, и все несогласные захлопнули рты, всех выгнала вон.

Вот так и остались мы опять с ним вдвоем. За заборами хозяйка колотила лающих на худую луну псов. Преданный воин загородил дверной проем своей могучей спиной, и я знала: он, и смерть встретив, не подвинется. Пришло время создавать вечную жизнь. Ладони его я сжала – обожгли, как лед, но сожгли волдыри на моих перстах. И суть обряда была такова: на каждый шаг, что ступил он на землю или снег в старой жизни, тысяча других придется в жизни новой. Все, что зовется истинно темным колдовством, моему безгрешному не довелось узнать.

На своей груди ради жизни без конца и растущих сил я рисовала знаки одной рукой, а другой – вырезала сердце моему милому и заменяла его другим – царским. Вспоминала тогда, как Ваня просил просто смотреть в глаза, и плотный жар разливался во всем моем теле, как водил по моим шрамам, видным лишь изнутри. А когда они проступали, то отпугивали всех, но не его.

Напрасно он тогда ушел.

Напрасно повел войска под черным флагом, напрасно его искала я всю войну и всю войну называлась заклятым его врагом, самым страшным. Напрасно ли скормила его убийц дворовым псам?.. Знаки в груди пылали. Наклонилась к нему: лоб ко лбу, нос к носу, а глаз уж моих и нет: все ему. Закляла: «Открывай глаза, мой друг».

И стал он царем, как и было предначертано.

Все, что знает он теперь – свое имя. Он погиб, но нет. Каждое слово горчит на его языке, но еще более тошно ему петь, но он все же говорит и поет, часами напролет. Он сызнова учится шутить и скулить. Свод правил новой жизни высечен на его хрящах. Все, что от царевича, – лишь кровь, лениво текущая в венах. Он чудовище, но не такое, о каких привыкли рассказывать в сказках. Он принюхивается к ветру, ощущает вкус воздуха на конце языка, видит свет так ярко, что тот обжигает и колит.

И все говорю сейчас о прошедшем бесстыдным его языком: за тобой пришел.

***

Ведьма прячет сердце в ларец – полое, червивое, не свое.

Ведьма молчала всю историю о себе – златовласой девушке без лица. Все на земле можно увидеть, услышать, потрогать, попробовать на вкус. И все можно почувствовать. Но ей темнота врезается в глаза… Тишина глушит слух… И глаза ее никогда не раскроются… Не узнает она в шепоте лиц, не почувствует вкуса, и пламя свечи не разгонит выползающий из-за углов мрак. Все могла она раньше: сбивать оковы и видеть небо, ненавидеть пламя и отзвук стали. Но ныне слышит она то, что никто не слышит, и видит то, что никто не увидит.

Царская дочь не ревела, как ревели все до нее. Она ведь знала: он всегда выбирал ее.

Молодая ведьма живет-не хворает и бед не знает… Но десяток лет грезит лишь о святыне – с обожженным телом и больной душой она живет за Пазухой у чертей.