Как я посмотрел в зеркало и увидел ребенка

Много трудного существует для духа… всего самого трудного и тяжелого жаждет сила его.

Ф. Ницше. Так говорил Заратустра.

 

1. История.

Тёплым летним вечером, когда соловьи пели на редкость равнодушно, глаза чесались от запоздалого поллиноза, а люди, казалось, окончательно разучились вести себя, как я того от них хотел, я решил покончить с собой.

Записку сочинил сразу. «Так надо». Строго для критиков, сурово для моралистов и загадочно для мечтателей. Осталось выбрать способ.

В смартфоне подходящей функции не было; а этот крохотный сгусток полимеров и пластика, признаться, успел уже знатно попортить мой характер: я разучился ждать. Сама мысль, что ради самоубийства еще надо куда-то идти – раздобыть веревку, разжиться лицензионным оружием, полить себя бензином или отыскать достаточно глубокий пруд, — виделась мне почти возмутительной. Я бы еще мог зайти в соседнюю аптеку, но травиться таблетками совершенно не хотелось. И даже гениальная идея выброситься из окна вдруг ощетинилась отвратительным налетом эгоизма, как только я представил случайного прохожего (или прохожую), чья мирная вечерняя прогулка будет бестактно прервана окровавленным мешком с костями. Я содрогнулся, представив этакую глазастенькую старшеклассницу, подносящую руку ко рту и затем уже вопящую на всю улицу… угрюмо повалился на кое-как сколоченную скамейку и погрузился в раздумья.

…

…

Циферблат часов укоризненно уставился на меня половиной первого, когда я наконец-то удосужился о нем вспомнить. Совестно было признавать, что все это время я не решал проблему, а тупо смотрел на небо и вообще наслаждался жизнью. Но совесть уже почти спала, да и сам я давно зевал как скучающая Харибда. В ходе равнодушного маневра извилин я решил, что сон тоже можно рассматривать как репетицию самоубийства, и поплелся к себе, лениво сокрушаясь, что не разместился прямо на скамье, как предполагала эпичность ситуации.

 

***

 

Пробудившись, я не поверил, что мир существует. Минута или две улетели во вселенский мусор, прежде чем я вскочил, не без труда отлепил пижаму от вспотевшего тела, накинул подвернувшееся под руку тряпье и ринулся записывать… сон?

Приятного в этом деле оказалось мало; радость творчества, очевидно, приказала жить где-то в альтернативной реальности. Я отлично помнил свой сон; но слова не складывались. В опухшем сознании пульсировал образ единственного героя, но и его описать никак не выходило; невероятно, но мне так не вспомнилось ни единого сказанного им слова и ни единого цвета, словно бы сон был черно-белый и немой, хотя он не был. Я силился передать свою историю прежде, чем она окажется забыта, но меня тошнило от того, сколь коряво, плоско и неточно я выражался. Во сне определенно была логика, я же лишь вставлял ее, словно челюсть в чужую глотку. Там все не было бессвязно, здесь я фантазировал, спасая остатки последовательности. Наверное, я бы и бросил все к чёрту, но когда-то я вел дневник, и он приучил меня, что жизнь не кончается, даже если ты не в силах найти слова для того, что и так отлично знаешь. Со мной осталась сама композиция сна, и я все еще слышал ошибку, если передавал эту мелодию фальшивыми нотами.

 

2. Текст.

 

Места и предыстории я не знал, но жар был нестерпимый. N-нный круг Ада? Космическая баня? Очень светло. Больно глазам, и кто-то рядом. Высокий, с крыльями, но не черт. Он смотрит на меня, и мне не по себе.

— Еще один малолетка-фантазер, да?

Говорит он строго, но без злобы, в голосе прячется искорка любопытства. Мне нравятся его интонации.

— Ты типичный малодушный юнец, — продолжает незнакомец, — решил поставить собственную голову в центр мироздания. Голове твоей там неудобно, и глупо винить в этом кого-то еще. Самоубийство – это плохо, выбирают его злые и слабые. Они втайне хотят посмотреть, как после их ухода мир будет мучиться и переживать. Напрасно. Даже если бы увидели, — усмешка, — зрелище разочаровывает.

Я киваю, потрясенно.

— Ты тоже разочаровываешь, юноша, погружаясь в столь жалкие раздумья. Строгий выговор тебе. На этом с формальной частью предлагаю покончить.

— Нет! — воплю я. Не в качестве ответа, а потому, что собеседник приблизился, и в мозгу моем снова круги Ада и истории о сковородках. Отступаю на пару шагов, но это ничего не меняет, как если бы я хотел ретироваться от назойливой падающей звезды. – Не подходи! Мне же…

Я осекаюсь, увидев перед собой ангела. Белоснежного, спокойного, горящего заживо ангела. Он похож на феникса, но белый и лицо за языками пламени очень человечное; мне страшно от того, насколько жарко, наверное, ему.

— Это сон?

— Бессмысленный вопрос, — отвечает ангел. – Хотя большинство моих собратьев на моем месте ответили бы тебе резко отрицательно. С их точки зрения, понятие реальности имеет смысл, и реальность именно здесь. Я не могу облегчить твой жар, — резко меняет он тему. — Этот огонь – я сам. И я не стану уничтожать самого себя, после того, как проповедовал, чтобы ты так не делал. Я отойду подальше, хотя мне жаль, что ты не разглядишь за пламенем лица. Для людей лицо много значит, тебе было бы легче понимать меня.

Я не нахожусь с ответом. Почему-то я не думал, как и зачем началась эта беседа, и, конечно, не знал, когда она закончится. Ангел вроде бы хотел беседовать со мной, но теперь он молчит, словно бы это я должен задавать тон.

— Ты – ангел?

— Это тоже лишь условность, — огненные языки лижут его лицо, их точно не становится меньше. – Но для простоты я скажу, что пока да. Я ангел.

— И они все… такие?

— Нет. Но такие – это какие?

— Пылающие…

Он уже далеко, мне начинает нравиться царящая теплота.

— Не все, — ангел разводит руками, подобный огненному магу, вооруженному боевыми шарами. – Хотя это странно. Ведь по задумке огонь – сама наша суть. Но задолго до моего рождения было зачем-то решено, — он мрачнеет, — что огонь жжется. Поэтому большинство ангелов почти не пылают. Им все сложнее биться с чертями, но теперь считается, что это не так уж и нужно.

— Поэтому ты сказал, что лишь пока еще ангел? – осеняет меня. – Ты пылаешь больше, чем полагается?

— Именно, молодец! Скоро я уже не смогу выполнять свою работу. К слову, мне и не хочется. Здесь желания и смыслы очень тесно связаны с фактами, если между ними вовсе есть разница. Наш мир логичен, хотя и суров. От меня хотят, чтобы я называл это высшей справедливостью и служил ей, это и есть мое главное дело.

Я снова бессмысленно отступаю, в голове крутится мысль, что это действительно очень странный ангел.

— Я боюсь тебя.

— Правильно, — ангел вздыхает. – Я же говорил, что огонь жжется. Очень долго я закрывал глаза на то, насколько это трагично. Но… Еще ваши далекие предки понимали, что между светом и теплом есть неразрывная связь. Воплощение этой связи встречало их всех каждое утро, оно называлось Солнцем, догадаться было несложно. И философы и впрямь быстро поняли, что высшее Благо жизни подобно Солнцу, ведь жизнь вечно стремится к свету и теплу. Тогда же они поняли, что высшее Благо жжется и слепит. Это объяснило философам, почему же их сторонятся, продают в рабство или заставляют пить цикуту. Они приобщаются к Благу, и люди не выдерживают этот сияющий жар. Ты не зря попросил меня отойти,  именно поэтому до тебя почти не доходит смысл моих слов.

И смысл не доходил до меня, я понимал лишь, что с ангелом случилось что-то страшное и я, кажется, совсем не мог ему помочь. Ангел отошел еще, и я вдруг почувствовал течение времени. Момент исчез, началось прошлое и будущее, и мне захотелось домой.

— Огонь означает чувства? – спросил я зачем-то.

— Ты действительно хочешь, чтобы я ответил? – ангел печально улыбался.

— Ну… — я не мог выдавить из себя отказ, — да…

— Нет, огонь совсем иной природы. Я слышал метафору с чувствами, на земле ее любят, но она лишь путает. Чувства в целом статичны, в них нет той жадности: они снова и снова ходят по привычному и заранее известному кругу. Их острота затухает и возвращается, за всплеском неизбежно следует успокоение. Прилив-отлив, прилив-отлив…. Чувства не любят нового, им не нужны кардинальные изменения. В сущности, они всегда стремятся к гармонии и славят то, что есть. Поднимающаяся волна может сбить с ног и даже уничтожить, но вода всегда откатится обратно. Чувства – это вода. С незапамятных времен именно эта сила лучше всего глушит пламя Блага, уравновешивает мир, благословляя все его несовершенство и видя в нем норму жизни.

И я замер, потому что вдруг понял, что и сам прежде думал об этом; или не то чтобы думал, просто уже давно был готов услышать именно эти слова. А ведь они означали, что я ошибался, и ошибался серьезно. Было странно, даже почти невозможно принять это, но я принял.

— Что же тогда огонь? – спросил я напряженно, и ангел ответил с сочувствием.

— Идея. Стремление дотянуться до каждого уголка этого мира и понять его. Понять, осветить, насытить теплом. Огонь стремится связывать: он хочет довести себя до всего, что пока ему чуждо. Не случайно у пламени есть языки. Оно ими разговаривает, — и Ангел вздохнул. — Пламя идеи. Оно есть не всегда, сначала оно ничтожно, ему нужна пища, чтобы создать себя. Но, сперва столь беззащитное, снова и снова идет оно навстречу миру. Оно не выносит тьмы, не хочет мириться с холодом, не принимает компромиссов.  Даже у сильного чувства есть берег, но огонь безбрежен. Всякий раз он встречает сопротивление; его тушат и загоняют, не давая озарить всю тьму мира, и он не может вынести этого, вскоре угасая в предсмертном шипении. Огонь – это сияющая жажда ясности, связности, единства. Он обитает не в твоем сердце, но в твоем разуме… — повисла долгая пауза. — Есть причины, по которым ангелы молчат об этом. Я считаю их недостаточными,  но я ненадежен, посмотри на меня! Во мне уже кричит вся эта бескомпромиссность. Я должен был всего только предупредить тебя, чтобы ты не поддался малодушным, греховным, незрелым мыслям. Вместо этого я нарушаю все правила и говорю о мироздании. Я больше не сдерживаю себя, а значит, скоро это пламя загасят.

И мне нечего было ответить. Я не мог изменить этого ангела, мог лишь сгореть вместе с ним. Впрочем, и этого я тоже не мог. Для этого надо было добежать до него, а только он определял расстояние между нами, один его шаг обессмысливал любые мои движения. И ангел отступал. В последние минуты нашей беседы я постарался успокоиться.

— Ангелы приходят… к каждому грешнику?

— В поворотные моменты жизни. Есть мысли, которые мы не можем оставлять без внимания. Тогда мы приходим и разговариваем, делимся нашим… теплом…

— Но…

— Почему тогда люди не верят в ангелов? На это тоже есть причины. И думаю, ты уже догадываешься о них. Я и сам порой в себя не верю. Не может же справедливый порядок вещей быть таким, правда?… – языки взвились, как бешеные. — Мне нравится правило, — продолжил ангел спокойнее, — по которому люди не вспоминают нас, пробудившись. Но по более высокому правилу мы должны предоставить каждому сознанию свободу, и это мне нравится еще больше. Ты можешь забыть этот… мм… сон, — так решает большинство, — а можешь оставить все как есть.

— Я оставлю, — не задумываясь и секунды, ответил я.

— Ясно, — и горение ангела чуть ослабло, он улыбнулся. – Что же, меня огорчает, как часто люди решают иначе. И знаешь, что самое грустное? Люди забывают все это, потому что они боятся – и не огня, не блага, а своих собственных соседей. Им несподручно видеть ангелов, когда люди вокруг их не видят.

— Откуда ты знаешь их причину? – возмутился я. – Разве….

— Это несложно. В конце концов, я высшее существо, пускай и догорающее. Я знаю и твою причину, и поверь, она очень умиротворяет меня. Прохлада чувства разливается по моим крыльям. Возможно, с тобой я проживу чуть дольше…. Прости, я снова не о том начал говорить. В сущности, мне пора. Возможно, я сказал тебе слишком много. Но если ты справишься с этим, то точно решишь ту проблему, из-за которой я был к тебе направлен.

 

< и тут мой текст оборвался, потому что я не смог описать, как ангел уходит. Помню, что мне стало так неправильно и обидно, так несправедливо оттого, что беседа закончилась и что прошла она именно так. И я не хотел, чтобы ангел уходил, но мои желания не имели никакого значения, потому что я понял, что ангел хотел мне сказать. Я должен стать чем-то помимо воды, безвольно текущей по руслу привычных реакций. Я более не благословлял порядка вещей, но и не отрекался от него, потому что однажды свет должен победить, а значит, огонь должен измениться, он должен сдержать себя сам. И начать следовало прямо сейчас.

«Что будет с тобой?» — закричал я изо всех сил. – «Что будет дальше…. с твоим горением?»

Ангел ушел уже так далеко, что даже не казался гигантским. Но все же он услышал меня и остановился. Минутное раздумье, или же он просто ждал чего-то. Но потом он решился, и со мной остались его последние слова.

«Не знаю. У нас здесь принято уповать на милосердие. Это не так уж много значит, к боли тут относятся легкомысленно, но не к окончательной смерти. Я думаю, что будет новый старт. Возможно, мне тоже предложат все забыть, и тогда я, как и ты, откажусь, хотя у меня и не будет столь веской причины…» >

 

А потом я проснулся и в мучительных искажениях записал свой сон. Я хорошо помнил главное, лишь много позже до меня дошли события вчерашнего вечера. Я ощутил стыд, но еще и чувство, что все это пройдено, что теперь я стану честнее, мужественнее… мягче. Чувство, что я больше не доверяю чувствам и не иду, бесславно шатаясь туда-сюда, у них на поводу. Сон действительно стал репетицией, и эта репетиция удалась так, как я не мог и предположить.

 

3. Не сон.

 

Типично теплым сентябрьским утром я спешил на занятия.

Пробегая вверх по эскалатору, споткнулся, потому что увидел человека в теплой куртке. Я замер, не в силах отвести от него глаз. У меня не было ни единого доказательства, но, хотя за последние месяцы я недурно приучил себя старательно сомневаться, и сомнений не было тоже. Я узнал этого человека, ведь именно его я видел во сне.

— Не может быть, — произнес я вслух, не веря своей уверенности. Я просто не знал, как это может быть правдой, и почему же, почему же я настолько бесповоротно знаю, что это действительно он. – Вам… вам не жарко?

— Здесь все время прохладно, — ответил падший ангел удивленно. – А почему вы спрашиваете? Мы знакомы?

 

ЭПИЛОГ.

На этом все кончилось. Утро, подземка, люди вокруг, да и что я должен был ему ответить? Что он, я думаю, разжалованный ангел, сброшенный за превышение полномочий с небес на землю?

Эскалатор, не ведающий ничьих тревог, выбросил нас наверх, где бегущий наперерез людской поток быстро развел наши тела в разные стороны. И мне показалось, мне просто показалось, что на его лице в последнюю секунду мелькнуло разочарование. Я ему не помог.

Что было бы, если бы я раскрыл рот и объяснил, что он спас меня и, наверное, еще многих? Выделявшаяся в толпе теплая куртка была еще видна. Я рванул за ней, усердно расталкивая чужие плечи.

Кто-то ощутимо хлопнул меня по спине. Улыбающийся однокурсник складывал в карман потёртые наушники и пристраивался к моему шагу:

— Привет! А ты сегодня рано. Отлично, я как раз хотел…

Он говорил что-то еще, но я не слышал. Я думал о том, другом.

…В конце концов, мало ли похожих лиц? Да и не могли же они отправить его на землю без воспоминаний? Даже если все правда, даже если не сон, он наверняка ведь уже помнит детство, которого не было, носит имя, которого не имел, живет нормальной жизнью, которой не жил. Совсем как я, в сущности.

Уже вечером, засыпая, я подумал, что еще увижу ангела; непременно увижу.

Потому что иначе несправедливо, — а на справедливость принято уповать.