Конец человечности

Странное дело: Природа и Технологии — как две противоположности, что держат друг друга в равновесии. Природа — создатель человека. Это знают все. Но Природа не идеальна, в этом её живая душа. С другой стороны Технологии, творение человека, — само совершенство. Конечно, мы должны держать всё в равновесии, но… Человек вообще существо интересное: всегда тянется к лучшему, к совершенству. А что, если человек уже перерос Природу? Не лучше ли сделать выбор? Вы скажете: «Это аморально!» Но что такое мораль? Её ведь можно и поменять.
И люди перешагнули через Природу, бросили её, потянувшись к звёздам. Построили технологические Города и огородились стенами от остального. И их Мир стал наполнятся всё более и более яркими красками. Красками, которые, впрочем, закрывали общую пустоту. Но всё же в каждого человека помимо рвения к идеальному заложена и совесть. Были те немногие, что назвали Новый Мир бесчеловечным. Но какая от них выгода? И их вытеснили в деревни, от греха подальше. А время шло, и чем больше рос и пестрел Город с его обитателями, тем сильнее задыхались от его выхлопов жители деревень, день ото дня чахнувшие со своей Природой. Говорят, однажды они просто замолчали и ушли в степь, унеся свою горькую правду с собой. И стали по две стороны баррикады: с одной — не люди, с другой — нелюди. Но не буду забегать вперёд, ведь всё это вы ещё услышите. Сейчас же пора представить вам Чарли — нашего героя.
Я Чарльз Уинслоу, учёный в сфере нейропротезирования, и я верю в человека. А это моя исповедь.
2055 год. Всё совсем не так, как они думали. Даже матушку-Британию теперь не узнать (так она погрязла в рекламе, хехе). Всё шумит, кричит, смеётся. Человек стал лучше, сильнее. Экзоскелет из громоздкой амуниции превратился в лёгкую и аккуратную обыденность, наряду с чипированием — спасение от всех недугов и болезней. А голосовой модуль (гибкий чокер, способный электромагнитными волнами менять голос как угодно, вплоть до перевода на другой язык) раз и навсегда разрушил языковые барьеры. Теперь каждый может быть кем угодно, и каждый счастлив. Разве это не главное?
…Каждый хочет оставить после себя след. А мы оставляем отпечатки ладошек на незастывшем бетоне и смеёмся. Город понемногу расширяется, и вот мы внесли свой вклад в новый квартал. Шалость, впрочем, кто нас осудит?
Я смотрю на неё — мою Милли. От неё пахнет ванилью, и она любит, когда её называют Милка (считает, что так романтичнее). Она моя идеальная пара. Изящные черты лица, карие глаза, шёлковые каштановые волосы, экзоскелет новейшей модели с заменой нижних рёбер для сужения талии. На шее голосовой модуль, ловко замаскированный под простой кружевной чокер; он делает её голос нежнее. И вся она такая милая и хрупкая. Да, она моя идеальная пара.
Милка всегда выбирает необычные места для свиданий. Теперь же мы приближаемся к Окраине. Я оглядываюсь на Город. Массивные многоэтажки с пёстрой рекламой, ухоженные садики под куполами на их крышах, гудящие в пробках машины, а над ними электрические полозья для скоростных такси — дорого, но эффективно, — толпы идущий по тротуару людей… Всё движется, шумит, хохочет. Почти утопия. Но это мой Город. «Будущее уже не за горами с новым экзоскелетом-…» — гремит очередная реклама.
— Как думаешь, а каким он будет… этот человек будущего? — внезапно спрашиваю я.
— Не знаю, — пожимает плечами Милка. — Такое чувство, что все сейчас только об этом и думают. А меня и настоящее устраивает. В нём ведь есть ты, — она нежно улыбается и, видя мою улыбку, шутливо продолжает: — С тобой на край света, — Милка смеётся звоном маленького колокольчика и берёт меня за руку. Я счастлив.
Окраина. Поскольку здесь будет строиться новый квартал, в стене, обыкновенно окружающей Город, появилась брешь в Остальной Мир. Стоя здесь, на краю города, чувствую, как мурашки пробегают по коже. Пустота. Пустота до самого горизонта. И голая, почерневшая земля с жалкими пучками жухлой серой травы тут и там. Лишь где-то вдалеке виднеются мрачные коряги, гротескно чёрные на фоне кровавого заката. И тишина. Мёртвая, точно онемевшая, как и всё вокруг. В живом Городе всегда шумно, но здесь… Вдруг порыв жёсткого осеннего ветра бьёт мне прямо в грудь и я, окунувшись в него с головой и проглотив его холод, немощно делаю шаг назад, в страхе сжимаясь всем телом, ведь он приносит отголоски безмолвного вопля Земли, бьющейся в предсмертной агонии, а вместе с тем и едкий запах её глинистой плоти. Пискнув, ко мне прижимается Милка. Она трепещет всем телом, но я не могу не думать… чувствует ли она то же, что и я?.. Весь Мир будто давит немым укором; я поспешно отворачиваюсь. Нет, так не может быть. Человек этому вина, человек же это и исправит. Я верю в это.
— А, Чарли!— Знакомый голос резко возвращает меня в реальность. Некто Винсент Вермин, мой коллега и по совместительству лучший друг, с распростёртыми руками идёт к нам. Крепко обнявши меня, а затем и Милку, он хитро щурится: — Какими судьбами?
— У нас свидание, — игриво щебечет Милка, моментально меняя тон. Вермин растягивается в лисьей улыбке, однако же, заметив мою рассеянность, словно невзначай замечает и брешь:
— Да, печальное зрелище, — он вздыхает. — Что поделать! Увы, такова была цена будущего. Впрочем, не стоит унывать: лет через двадцать уже во всю будет идти колонизация Марса… — Я ещё раз окидываю его быстрым взглядом. Блондин, породист и дерзк, Вермин всегда высказывал всё прямо в лицо, надменно и колко, оставаясь при этом всеми любим. Он американец, и всё же носит голосовой модуль, который исправляет его страшный акцент. Хоть этот порок он отнюдь не скрывает, добродушно в себе высмеивая при первой же возможности.
— Совесть гложет. — Перебиваю я.
— Тебя-то?! — Винсент неожиданно заливается громким смехом. — Чарли, дружище, слишком много на себя берёшь! Ты и так столько сделал для Человека! Посмотри-те только: учёный, новатор и вообще умница. У тебя же всё есть! Породист, прекрасно выражаешься без модуля (а таких, заметь, немного), да и с Милкой вы идеальная пара. Чего ещё желать? Просто будь счастлив!
— Может, ты и прав. — Его слова меня ободряют. — Ты-то как здесь?
— Да бумаги надо было кое-какие закинуть, — его глаза хитро блестят. — Да, нелёгкие сейчас дни, — он наигранно томно закатывает глаза. — Ты ведь знаешь: ядерный конфликт зреет. Но, чёрт, Чарли, мы им такую фигу покажем, пусть только сунутся!
Милка тихо хихикает; я и сам невольно усмехаюсь. Вермин болтает много, но с ним легко.
Беседа уже идёт во всю, когда внезапный шум притягивает моё внимание.
— Это ещё что?
— Да, Чарли, погоди, — порывается остановить меня Винсент, но поздно: заметив группу полицейских, я с любопытством тянусь туда.
На полдороге я вдруг застываю. Действительно, трое полицейских в массивных стальных экзоскелетах ведут скованное, скрюченное существо, закутанное в слои жёсткой ткани — дряхлая защита от осеннего холода. «Плакальщик,» — почти неслышно слетает с моих губ. Эти люди когда-то ушли из Города. Гниющая Природа приютила их, поцеловала дрожащими губами и вылепила из них отвратительных уродов. Мускулистые животные ноги (плакальщики ходят, опираясь на все четыре конечности, как звери), здоровые жилистые руки с когтями вместо ногтей, омерзительные бугристые рожи с распухшим носом, вечные мешки под глазами, впалая челюсть, что часто отвисает, когда они, хрюкая, переводят дыхание, и эта неестественно длинная шея… Но самое жуткое — это их огромные раздражённо-красные глаза, в которых шевелится ещё что-то совсем живое, но уже дикое и оттого пугающее. Эти глаза всегда слезятся странными глинистыми слезами, не то кислого воздуха, не то просто от грязи. Но выглядит так, будто они что-то оплакивают, откуда и имя. Нет человечности, нет даже собственного языка. И сейчас этот плакальщик смиренно бредёт под стражей, переодически угрюмо фыркая. Но что это? За странной процессией ещё один. Нет, это девушка. В таких же лохмотьях и с серьгой в ухе, она плетётся за своим сородичем, немощно тянет к нему шею и тихо воет, но полиция на неё не обращает никакого внимания. Вдруг она останавливается и поворачивает голову ко мне. Наши взгляды встречаются; я словно окаменеваю. Эти глаза!.. Ярко-голубые радужки на фоне кровавых белков. Они дикие, и их звериная ясность сводит с ума, ужасает, приковывает… Но это не всё. В холодной их бездне виднеется тусклое отражение сознания. И я отчётливо слышу последний вопрос человечности, когда оно исчезло из этих глаз: «За что?..» По её щеке катится грязная слеза. Она когда-то была человеком.
— А, мистер Уинслоу! — Окликает меня один из полицейских. Работа явно доставляет ему удовольствие.
— Что всё это значит?
— В стене-то, как видите, дырень, вот эти твари к свету и потянулись. Ходят да таращатся; ну, одного и взяли — остальным чтоб не повадно было.
— Но они же ничего не делают! Пустите… Можете под мою ответственность.
— При всём уважении! — Он качает головой. — Вот так раз спустим, они и до Города дойдут. Из любопытства. А народ шугается!
Полицейский идёт дальше. Я смотрю на девушку; в её глазах вдруг мелькает искра. Что это? Благодарность? Но они тотчас снова затуманиваются пустой тоской, она отворачивает длинную шею и вновь следует за другим плакальщиком. Ко мне подбегают Милли и Винсент.
— Чарли! Мы так испугались! — встревоженно чирикает Милка, обнимая меня.
— Будь моя воля, я б их всех перестрелял… — презрительно добавляет Вермин.
— Но они ведь тоже люди!
— Чарли… — мягко начинает Милка. — Они были людьми. Но теперь это просто дикари. Тот второй… Он не напал на тебя только лишь потому, что нас было больше.
— Она. — чуть слышно поправляю я.
— Прогресс всегда имеет сторонников и противников, — продолжает Вермин. —Они отказались от нового Ира — ну и пусть получают по заслугам! А мы? Мы пошли дальше! Мы — люди будущего! И только посмотри, на что мы способны! Человечество — звезда, и сейчас она горит ярче, чем когда-либо! Ну? Что, остаёшься в Городе Людей, или предпочтёшь Природу Дикарей? — Он с доброй издёвкой смотрит на меня. Я отвечаю лишь улыбкой. Искренне расхохотавшись, он хлопает меня по плечу. Да, таков мой мир; я в него верю и готов его защищать. В конце концов, я просто человек и просто хочу быть счастлив.
…Это случилось 29 февраля 2056 года. Кто бы мог подумать, что человечеству суждено слечь в этом временном аппендиксе? В то время я гостил у своего коллеги, Германа. Будучи в возрасте 85 лет и слывший полным безумцем, он обладал, однако, весьма интересным складом ума, хоть и с примесью жуткой, порой даже чудовищной иронии, которую сам он обожал. Герман жил отшельником вдали от Города, хоть и со всеми удобствами.
…Трансляцию запустили в полдень. Я был обязан следить за мирным ходом международной конференции по вопросу ядерного оружия. Обстановка была напряжённая, но так всегда, и всё кончается хорошо. Всё должно было быть хорошо. Но одна секунда, и всё рухнуло. Никто даже не понял, кто там виноват. Страны просто запустили друг в друга всё своё ядерное вооружение, накопленное за многие годы нервного ожидания. Началась Третья Мировая Война. Отупевшим взглядом посмотрел я в окно, но тут же почувствовал цепкую хватку Германа, который мгновенно утащил меня в глухую бетонную тьму. Это последнее, что я помню.
Говорят, всё смолкло в тот же день. Весь мир просто разом смолк. Конечно, кто-то и выжил, но это уже не имеет значения. Настал конец. Конец человечества.
…Прошёл месяц. У Германа оказался на удивление хорошо оборудованный бункер. Но мне всё равно. Я почти не встаю со своей койки, так, разве что поесть. Я не верю. Их нет. Родители, друзья, Милка…
Ничего.
В животе урчит. Машинально встаю, меняю свой чип на противорадиоционный и только потом понимаю, что я только что впервые за три месяца поднялся наверх… Солнце бьёт в глаза; я жмурюсь и понимаю: крыши нет. Дома, впрочем, тоже нет. Уцелели только кухня и половина гостиной. Может, оно и к лучшему: Герман давно хотел сделать в гостиной выход на улицу. Самого же его я нахожу в кухне, возящегося с огромным ножом над каким-то корнем… или это морковь? Услышав меня, он вдруг останавливается.
— Это должно было случиться, — не оборачиваясь, говорит он. Странно, но Герман единственный, кто использует голосовой модуль по назначению: будучи немцем, он говорит на родном языке, а модуль переводит. — Ещё Дедал говорил Икару: «Не подымайся близко к солнцу: жара может растопить воск, и разлетятся перья,» — Герман кладёт нож и вполоборота смотрит на меня. Сухие зелёные глаза насмешливо блестят. — Вот тебе и Венец Природы. Технологии — главный инструмент человечества. Но, пока мы из настраивали, они успели настроить нас… Ты… можешь снять свой экзоскелет?..
Я молчу.
—Ты можешь снять свой экзоскелет?! — Рявкает старик, содрогаясь всем своим телом; в глазах горит холодный цинизм.
— Нет, — тихо отвечаю я.
—То-то, — он снова, как вроде по-доброму, улыбается. — Не смотри так на меня, я тоже не могу, — из его груди вырывается сухой смешок. Он больше не смотрит на меня, но я замечаю внезапный безумный блеск его глаз. — Человек хотел стать сильнее — надел стальной костюм. Был человек — стал червь в банке! — Герман взрывается желчным смехом, сверкая изумрудными глазами, точно дракон, истекающий едкой слюной, играя с любимой драгоценностью в лице иронии. — Налепил этикетку «рыцарь» и пошёл в крестовый поход, навязывать свою веру! А, да что там религия! Смешалась с историей и сказками в одну кашу, от которой уже и дети нос воротят. Счастье — вот ваша религия! А? — Он прожигает меня взглядом, всё более мрачнея, но вместе с тем будто набирая силу. — И лазали за ним по каким только помойкам, как крысы, что даже не замечают колеса, в котором бегут! А крысе что? Ей всё равно: бежать по чьей голове, или бегут по её — она видит только кусок сочного мяса перед собой, наживу, за которой она бежит. И крутится это кровавое месиво, как крутятся колёса велосипеда, что едет вниз с горы. Быстрей-быстрей! Ха-ха-ха! — Он вдруг наклоняется ко мне, близко-близко, и продолжает совсем тихо, словно боясь, что с очередным холодным вздохом из него выйдет сама жизнь: — А знаешь, в чём ирония?.. Велосипедист будет в равновесии ровно до тех пор, пока колёса крутятся. Но, стоит ему остановиться…
Я отстраняюсь от него, кривясь в отвращении. Странный ком иронии с сумасшествием застрял у меня в горле.
—Спасибо, накормил, — сухо бросаю я. — Пойду переваривать. — Отвернувшись, слышу, как Герман заливается хрипящим смехом.
Уже на лестнице меня догоняют его слова:
— Пока не забыл, — я останавливаюсь, но не оборачиваюсь, — Совет стягивает выжившую учёную элиту через неделю для обсуждения дальнейшего плана действий. Пёхом далековато, но если ты хочешь(настаиваешь)… —Не дав ответа, я спускаюсь в бункер. В душе моей, однако, вспыхивает Надежда. «Совет. Дальнейшие планы. Значит, ещё не всё потеряно. Надо бороться. И мы найдём выход».
На следующее утро я ничком лежу на койке. Мыслей много, но одна из них выпирает, аж давит на череп. Какая-то незавершённость тянет меня в Город. Я хочу в последний раз увидеть его, увидеть, что от него осталось. Но вот это это уже идея, а я, повинуясь, вылезаю из бункера. На поверхности меня тут же встречает старческий кашель Германа. Он снова на кухне, с тем же ножом. Хрипит, корчится, но безудержно смеётся. — Они хотели оставить после себя след! — вырывается сквозь порывы смеха. — И оставили!
— Герман.
Он вмиг замолкает, дикое веселье исчезает в холодном блеске зелёных глаз.
— Я иду в Город.
Поджав губы, Герман молча отворачивается. Только когда я переступаю остатки стены, меня догоняет его тихий голос:
— Береги себя, мой друг…
Город открылся моим глазам слишком внезапно. Я вздрагиваю. Мой дом, моя колыбель… Теперь голый пустырь с ошмётками-руинами, точно лопнувший волдырь. К глазам подступают слёзы, я хочу вскрикнуть, но не могу, словно спёртый воздух отобрал у меня голос. Забираясь всё дальше и дальше, я задумываюсь: «Странно: в Городе никогда не гасли огни. Как если бы кто-то нарочно не тушат свет, чтобы люди не увидели, как вокруг темно… Нет, вздор. Так быть не может». Я даже усмехаюсь своей подозрительности, невольно начинаю вспоминать былое величие этого места… «Человечество — звезда, и сейчас она горит ярче, чем когда-либо!» — я холодею. «Он был прав. Человечество — звезда, а звёзды горят ярче всего… перед смертью,» — от этой мысли меня передёргивает. «Так что, если мы уже давно себя выжигали?.. Фу, бред!» — от отвращения я сплёвываю, окончательно выкидывая таким образом навязчивую мысль, и предаюсь тщательному разглядыванию остатка каких-то ступеней. Но что это?.. На них осталась человеческая тень, совсем без хозяина. Оглядываюсь и вижу ещё несколько: на стенах, на тротуаре… «Бедняги, во время взрыва их тени впечатало в стены световое излучение…» По спине пробегает холодок: я вспоминаю кривой смех Германа. «Так вот те следы, что оставили после себя те люди…“ Отшатнувшись от ступеней, угрюмо вжимаю голову в плечи.
Тучи собирались уже давно, и вот к вечеру полил дождь. Я уже промок до нитки, но не прячусь, позволяя огромным каплям течь по лицу. В нём есть что-то даже успокаивающее. Может оттого, что шум дождя заглушает мои мысли. Шум… Нет, это не дождь. Вслушиваясь, напрягаюсь, заворачиваю за угол полуразрушенного здания… и застываю, с удивлением всматриваясь. Вновь плакальщики. Вновь те двое. По-животному, на четырёх лапах, они не спеша куда-то идут, мерно покачивая длинными шеями.
Вдруг девушка останавливается. Её лохмотья промокли, по лицу с водой течёт грязь и… кровь. У неё пробита голова. А она стоит спокойно, стоит и смотрит мне в глаза. Кажется, я больше даже не слышу дождя. Только немая тишина и слова, слова в её глазах заставляют меня до дрожи сжаться.
«Какого это: осознавать, что всё, чем ты дорожил, убили люди? Те самые, в которых ты так верил…»
Во мне что-то обрывается. Сорвавшись с места, зайцем бросаюсь прочь. От неё, от правды, от самого себя. В ушах бешено колотится сердце, вот-вот выскочит наружу. Нога резко скользнула по грязи… Вскрик… и темнота…
Я лечу в пропасть. Окунаясь с головой во мглу, я хочу истошно вопить, но тьма высосала весь мой голос с беззвучным выдохом, налив лёгкие свинцовым страхом, тянущим меня ещё стремительней вниз. Подо мной немая бездна уж открыла свою зловонную пасть с тысячью белёсых зубов…
Со вскриком просыпаюсь я от безумного кошмара, резко сажусь и пытаюсь отдышаться. Кажется, я сижу на своей койке. Ошарашено оглядываясь, осознаю, что действительно нахожусь в бункере, под присмотром насмешливых очей Германа. Но с ужасом понимаю я то, что она тоже здесь; стоит в углу, точно призрак, преследующий меня, безмолвная тень укора.
— С добрым утром, соня, — Герман растягивается в сухой улыбке.
— Какого чёрта я тут делаю?! — вырывается из моей груди, и я чувствую, как с гневным возгласом вылетает и часть тревоги, слегка уменьшая болезненное напряжение.
— Ты ударил в грязь лицом, Чарли, — отвечает Герман и ироничной улыбкой. — Тебя притащило вот это юное создание, — он кивает в сторону девушки. — Разглядела, значит, что-то в твоей породистой морде. Стоит тут битый час, ну прямо личный оберег, — изумрудные глаза-щёлки лукаво усмехаются, но этот взгляд только заставляет меня судорожно вздрогнуть. В моей голове тут же шевелится навязчивая, совсем живая мысль. Нет. Гоню её прочь.
— Но… зачем? — я почти шепчу, подавляя отвратительное чувство, накапливавшееся уже давно, как вдруг та мысль резким рикошетом колит в мозг, отдаваясь в висках.
— Потому что тогда ты попытался, — прорезают тишину её слова. — В тебе и вправду что-то есть, заблудшая тень, — её голос спокоен и мерен. Она подходит ближе, холодом небесных глаз врезаясь в душу, будто желая вывернуть её наизнанку.
— Меня. Зовут. Чарльз, — процеживаю сквозь зубы я, ощущая, как сдерживаемая мысль разливается по всему телу яростной дрожью; я словно пружина, которую сжимают всё больше и больше. — А ты, оказывается, у нас и говорить умеешь?
—Конечно. Это не мы не умеем говорить, а вы не умеете слушать. Мы замолчали, когда поняли, что проиграли Третью Мировую — войну за человечность. А человек без человечности — бомба замедленного действия. Так уж луче молча склонить голову перед реальностью, чем прятаться в блестящей скорлупке и думать, что всё хорошо.
— НЕ СМЕЙ ТАК ГОВОРИТЬ О ГОРОДЕ! — я взрываюсь, вскакиваю, колотясь от бешенства. — Ты ничего не понимаешь, ты — зверь, пережиток! Ты не видела, на что мы были способны! Мы горели единой идеей! — я напираю, почти наскакиваю на неё, смотря ей в глаза. Но её спокойный взгляд прожигает мою ярость, высвобождая стиснутый в глубине её… страх.
— Вы горели, как горит шальное пламя, опьянённое раздольем, пожирая всё, что его окружает, и в итоге выгорающее изнутри. Вы так рвались к власти, что сами себя затоптали. А мы плакали, умолял одуматься, но никто не послушал. Знаешь, почему? Потому что кого больше, тот и прав. Вот и вышло: мы — угроза обществу, пережиток, а вы — светлое будущее, — она делает паузу, от которой мне только становится ещё более тошно, а затем наклоняет голову набок и с любопытством продолжает: — Смотри-ка, а теперь нас больше. Значит, ты пережиток.
Внезапный смешок, похожий на скрип, рвётся, а затем перерастает в безудержный хохот, громовым рокотом отбиваясь от стен. Герман, судорожно дёргаясь, душится безумным смехом.
— Вот он!.. ВОТ!.. Человек будущего, которого все так искали!.. — указывая на девушку, в исступлении орёт он, сжимаясь и корчась от блаженного припадка. В душе что-то рвётся, я почти падаю на койку. В глазах темнеет, вновь бросая меня в пропасть. Её пасть всё ближе, ближе… Как сквозь сон вижу я, что Герман ушёл из комнаты, мы остались одни. Да, я боюсь её и взгляда её диких глаз. «Нет, не её, это ведь просто девушка из плоти и крови. У неё ведь даже голова пробита…»
— П-подойди-ка… У тебя голова пробита… дай перевяжу… — будто в подтверждение своих мыслей говорю я; она молча повинуется. Рана её на удивление оказывается неглубокой. Промывая её и перевязывая голову, я дотрагиваюсь до её кожи — она холодная и влажная, точно глина; чувствую её запах — запах сырой земли. Но я нервно избегаю её взгляда.
— Ты словно боишься, — вдруг почти шёпотом произносит она и хватает меня за руки, заставляя вздрогнуть, взглянуть в глаза и застыть. — Не меня ли, а, Чарльз? Не потому ли ты тогда бежал? Или, быть может, ты испугался собственного отражения? — я хочу с криком вырваться и убежать, закрыться и всё забыть. Но эти глаза парализовали меня и беспощадно тянут из самой глубины души всё, что я изо всех сил прятал. А голос продолжает, крючьями-словами врезаясь в сердце: — Ты понял, что пустота всё это время была не снаружи, а внутри. Внутри Города, внутри каждого лица, которое ты встречал, внутри тебя самого… А Ядерная война уничтожила всё прекрасное — красочную оболочку, внутри которой не ничего, кроме мрака. И, высвободившись, он просто забрал обратно к себе все безликие тени… Впрочем, пустые лица всегда оставляют после себя лишь тени…
Душу щекочет воспоминание: ведь каждый вечер, лёжа в кровати в одной из крохотных комнатушек упирающейся в небо многоэтажки, я вспоминал минувший день: еда, работа и влюблённый смайлик от Милки на ночь. Год за годом. «…Как крысы, что даже не замечают колеса, в котором бегут…»
Нетнетнетнетнет, не правда!
— Это не так… Я-я сам сделал много человечного! Ведь я был новатором, я создавал протезы, помогал людям… — мой голос дрожит.
— Богатым людям, Чарльз. Твоя человечность также захлебнулась в алчности…
Бездна. Поравнявшись с белёсыми зубьями, вижу бледные лица. В тот день они окружили нас с Винсентом, когда мы шли домой, не давали пройти, плакали, просили… Один из зубов особенно крив. Я его помню: Вермин пнул его ногой, когда тот шарахнулся ко мне с мольбой…
— Все идеальны, все породисты, все равны. Мёртвая ровность на мёртвых лицах одинаковых теней, которые не знают, куда идут, — её холодные пальцы оплетают моё запястье, пуская леденящий кровь ужас осознания по моим жилам; голос мерен и спокоен, но в моей душе он отражается отголосками душераздирающего вопля. — Ваше счастье — только мимолётная радость. Бесконечная яркость развлечений, что яркий поток ощущений, который затягивает, гипнотизирует, заставляет забыть о смысле, морали, милосердии…
«Странно: в Городе никогда не гасли огни. Как если бы кто-то нарочно не тушат свет, чтобы люди не увидели, как вокруг темно…»
Резко вырвав руки, на ватных ногах шагаю вперёд, немощно шевеля губами: —Нет… всё не так… не может быть так… как же Совет… — вот я окружён идеальными лицами, кривящими онемевшие рты в гримасах, пытаясь придумать, как выкачать что-то ещё из опустошённой Земли. Их мертвенное мычание сливается в дикую какофонию; она сжимает меня всего, толкает к обрыву в рокочущую бездну, что вторит им. Ропща, я пячусь, но затем понимаю: нет никакого обрыва, я уже так давно падаю в эту пропасть… И, вздохнув, я позволяю ногам подкоситься, отдалённо слыша, как захлопывается поглотившая меня пасть, разом прекращая все стоны и оставляя меня наедине со мглой…
Измученный лихорадочными судорогами, я даю волю слезам. Внезапно чувствую, как холодные руки обвивают моё тело, а такой знакомый голос шепчет на самое ухо, проникая в мою тьму: — …Тебе слишком долго светили фонариком в глаза. О, мне так жаль, Чарльз… я должна была… — и её глиняная влажная щека прижимается к моей. Неожиданно я ощущаю биение её живого, горячего сердца. — Как печально, что многие жизни вдруг обрываются, не успев и начаться… Кто задумывается, на что тратит своё время?.. И всё же ты жив, значит, это не конец…
— Какая разница? — с трудом произношу я, даже не зная, говорю ли я на самом деле. — Земля умирает… теперь слишком поздно…
— Знаешь, почему даже в самую тёмную ночь нужно безостановочно идти вперёд?.. — мои глаза закрыты, но я знаю, что она улыбается. — Потому что каким бы беспомощным ты ни казался, как бы ни выла и ни скрежетала зубами мгла, всё закончится с первым проблеском утреннего солнца. Земля ещё не мертва, Чарльз. Её уголёк всё ещё тёплый. Возможно, однажды он вспыхнет. И придёт весна, всё вновь оживёт. Нужно лишь дождаться… — она аккуратно опускает меня на кровать. Голова совсем медная, я провариваюсь ещё глубже в темноту и словно уже во сне слышу её последние слова: — …Мы уходим завтра. Идём с нами, Чарльз…
Мне приснился сон.
Огромный Город. Кругом мгла, но он освещён большими лампами. К ним тянутся бледные мотыльки; их так много, что они волнами накрывают свет, делают его совсем тусклым. Я смотрю на небо, и понимаю, что оно — чёрный купол, в котором есть дыра. Я тянусь к ней; но это просто выход из бункера. Выхожу; теперь я в бескрайнем сером поле. В воздухе стоит мёртвая тишина, но внезапно поток ветра приносит мерное дыхание Земли. Она спит.
Проснувшись, я выхожу на улицу. Меня встречает тёплое утреннее солнце. Выпрямившись, я смотрю на наш Мир.
Я всегда знал, что увиже пустую землю. Я никогда не думал, что увижу что-то живое. Я чувствую землю, слышу мерное дыхание Природы в колыхании серой травы. Всё смиренно замолкло; лишь ветер тихо шепчет спящей Земле, взъерошивает пучки трав. Ветер дует мне в лицо. Он тёплый. И я вспоминаю, что сейчас весна. Но всё замерло. Застыли и чёрные коряги Природы, как тянущиеся в безмолвной молитве к небу руки, прося благословения на будущий день, на будущую жизнь…
До меня доносятся отголоски странной мелодии. Торопливо перешагнув руины стен, я с замиранием сердца вижу огромный табор плакальщиков. Тянущиеся бесконечной чередой, они мерно идут сюда, покачивая длинными шеями и неся свою песнь. Она то совсем стихает, но вновь возносится к небу самыми разными голосами. Одни мычат, другие клокочут и хрипят басом, третьи точно выговаривают слова на неведомом языке, прерываемые четвёртым, резко вскрикивающим и переходящим в затяжной вой. Все эти леденящие кровь звуки сливаются в один неземной напев, тянущийся, кажется, вместе с ветром до самого горизонта.
— Иди с ними, Чарли. Иди вперёд… — обернувшись на голос, я вижу Германа. Он сидит посреди кухни на стуле, в руках с газетой, дряхлой, как и стул и, собственно, он сам.
— …А ты?
— Ишь, чего удумал! — Герман хохочет, впервые обычным, дедовским смехом. — Я уже стар для всего этого- — он неожиданно кашляет. — …И всё-таки схожу, пожалуй, на Совет. Хоть посмеюсь от души напоследок… — Герман усмехается.
В душе что-то вздрагивает, однако я, приосанившись, шутливо отдаю ему честь и окончательно покидаю руины, иду к навстречу плакальщикам.
…Она вышла ко мне, с немой улыбкой смотря в глаза.
— Ну что, идём?
— Идём… — отвечаю я, беря её за руки.
…Растворятся в ночи последние проблески солнца. Растворится в ночи табор. Канут в немую бездну голоса, унося с собой последние лучи человечности… Спит Земля. Спит, ожидая своего нового Рассвета…