Кошка и её парень

Я лежу в комнате со своим хозяином. Он почти всё время проводит тут. Иногда читает, а чаще – смотрит в телевизор. Нет, не смотрит передачи, а именно смотрит в ящик. Иногда канал с серой рябью и шипением, от которого мне становится не по себе. Или находит картинку без слов и музыки, в которой шумит ветер. Или быстро-быстро переключает каналы: «Я сняла номер за триста…» – щелчок – «Искусственный интеллект, разрабатывае…» – щелчок – «А теперь добавим корицу и…» – «Звоните сейчас! Средство от ради…» – «Чипирование, которое…» – «Угроза НАТО, заявил уполномоченный со…»

В доме много комнат и укромных уголков, но он предпочитает оставаться здесь. В углу пылится компьютер, за окном – шумит берёза, на которой раздражающе поют по утрам птички. Я часто просыпаюсь из-за них, вскакиваю на подоконник, распугивая топочущих по жестянке голубей. Смотрю. Там, внизу, спешат люди: летом далеко разносится цокот их каблуков, а в зимних сумерках, когда на востоке небо становится цвета вонючей апельсиновой корки, под их ногами успокаивающе скрипит снег.

Зима вообще, муркну я со знанием дела, замечательное время: тепло (а если что, можно удобно растянуться на батарейке), тихо, с улицы не доносится визг человечьих детёнышей (до сих пор шерсть дыбом, как услышу!), нет этой жуткой духоты, когда не спасает даже лечь на сквозняке. Нет, летом, конечно, тоже есть свои прелести. Например, спать на подоконнике снаружи. Слушать по ночам сверчков и проезжающие машины. Гулять по карнизу, нервируя его. Вдыхать запахи, доносящиеся из соседних окон – кто-то жарит рыбку… речную, судя по лёгкому аромату тины, кто-то печёт пирожки с калиной, кто-то варит … ммм, м-мясо! Внезапно захотеть перекусить и погладиться… Или нет! Погладиться и перекусить! Или… Блин, запуталась!

И он не всегда понимает с полумяу! Придёшь, скажешь: «Хочу!» – а он ноль внимания! Или вместо того, чтобы покормить, возьмёт на руки и начнёт гладить. В ритм музыки, что несётся из телевизора. Хорошо, если Чайковского, «Лебединого озера» (кстати, оно стало часто звучать на этой неделе). А то ведь и немцев каких-нибудь, которые командуют: «У тебя есть киска! Так в чём проблема, гладь её, тискай!»

Ладно, потерплю жуткий голод. Пусть хоть ему приятно будет. Хвала Пушистой, шейку и за ушком не забывает почесать.

К счастью, он такой же, как я. Тёплый; правда, голый. А значит, тоже хочет иногда есть. И тогда он встаёт, бесцеремонно поднимая меня с горячего уютного живота, перекладывает на место, где только что лежал сам, идёт в туалет, ругается – я опять наложила мимо лотка (а нечего так редко убирать за мной!) – потом выходит на кухню, гремит посудой. Я выхожу следом, проверить, что за непорядок, не случилось ли чего? Он заглядывает в холодильник, приговаривает:

– Надо бы сожрать чего, что ли?

Машет рукой: «Ай!». Оборачивается ко мне (ну наконец-то! Дозвалась!):

– Что, Мелкий, есть хочешь? – я девочка, но он упорно называет меня котиковым именем.

– Ма! – отвечаю. И повторяю, чтобы наверняка расслышал: – Ма! Ма!

Он заглядывает в шкафчик, насыпает мне остатки корма.

– На пока. Сейчас схожу, куплю что-нибудь.

Это «сейчас» растягивается на часы: пока он попьёт чай (сначала холодный, чёрный, как ботинок, залпом; попозже – горячий, кремовый, с молоком), потом сходит на балкон, развоняет своей сигаретой (наверное, её чувствует даже вон та тупая рыжая шавка на краю света – в углу моего двора), снова выпьет чай, послушает новости («Нынешний кризис, спровоцированный сое…»), начнёт одеваться… Я чувствую, как ему не хочется выходить, сталкиваться с этими бесхозными двуногими, говорить с ними о чём-то… Наконец, он смотрит на часы:

– Ёлки! Магазин через полчаса закроется!

Уходит.

Я быстро проверяю, что он понаписал. Та-ак… «Смотрю телек, и ловлю себя на мысли: я хотел бы верить первому каналу. Верить, что всё у нас хорошо, что будет ещё лучше. И что вот эта «аналитическая программа» с умело срежессированными воплями и мальчиками для битья, олицетворяющими клятый Запад, – не шоу для дураков типа меня, а действительно шабаш умных людей, к которому прислушиваются. А ещё кажется, что вот-вот, и все враги признают нашу правоту, попросят прощения за свои грехи, и все мы стройными колоннами пойдём в светлое будущее. В рай. А, к чёрту! Скорей бы это всё кончилось».

Ну ясно. Не зря он скомкал эту бумажку и кинул мне поиграть.

Загоняю её под кровать. Пытаюсь достать – не удаётся.

Ну и ладно, пойду, проверю владения. Так, мебель на месте… под диваном ничего нового не появилось… и никого… Книги раскрыты на тех же страницах. Перелистываю пару – скука. Без картинок. Камни в шкафу так же пахнут пылью, бензином и полёвками, а кусок малахита – ящеркой. Никогда не видела ящеров, но точно знаю, как они пахнут.

Всё в порядке. Сажусь ждать.

Жду.

Жду.

Пока жду, умываюсь.

Тщательно. Сосредоточенно. Здесь и сейчас. Первым делом – лапки, следом – мордочку, ушки, за ушками. Нужно смыть запах хозяина – скоро идти на Охоту. Пусть во сне, но это всё равно Охота: бескрайние поля, доверчивые мышки, бабочки, зяблики, синички. И ветер, мурча, как мама, ласково гладит каждую шерстинку, восхищаясь мною – сильной, ловкой, грациозной…

Сама не заметила, как задремала. Проснулась от того, что дверь в подъезд громыхнула.

Прислушиваюсь… Да, точно, его шаги! Гулкие. Тяжёлые. От которых полы и стены трясутся.

Скрип в замке. Заходит.

– Мя? – спрашиваю: «Как там? Принёс что-нибудь? Я переживала».

– Сейчас дам, потерпи, – невпопад отвечает он, проходит на кухню, достаёт из пакета чай, хлеб, мою еду и пару пачек сигарет. – Дня два можно не выходить из дома, – бурчит себе под нос.

Сажусь к нему спиной.

– Эй, ты чего, обиделась? – спрашивает.

Вот знает ведь, что не смогу я не обернуться на его голос! Выдержки не хватит! И пользуется этим!

Наклоняется, выдавливает из пакетика вкусняшку. М-м, форель с кроликом в желе! Мог бы и другой марки взять, конечно, но ладно. Люблю его, бестолкового, какой есть. Даже мурчу для закрепления условного рефлекса: покормить кошку – иметь честь получить её благодарность.

Сам он тоже варит себе макароны – хоть ему и лень готовить для себя и заталкивать пищу в горло, но желудок требует набить себя чем-нибудь, кроме чая (даже я слышу его урчание). Ест, почитывая книжку. Моет посуду. Идёт в комнату.

Я прихожу, запрыгиваю на колени, долго устраиваюсь, то вправо повернусь, то влево. Успокаиваюсь, засыпая под галдёж плоских фигурок в ящике: «Агрессивная политика! Американцы! Ястребы войны! Эта администрация! Украина!»

Снится огромная стая ворон и галок.

Хозяин, впавший было в транс, очухивается, переключает каналы. Но и из них несутся тревожные голоса – такие издают люди, когда очень усталы и голодны, и человечьи кошки, когда от них пахнет чужим кошаком:

«Приведены в полную боевую готовность…»

«Срочное заседание Совбеза ООН соз…»

«…граждан сохранять споко…»

И вдруг:

«А интересно, если лошадь ляжет спать, она захлебнётся в тумане? И он стал медленно спускаться с горки, чтобы попасть в туман и посмотреть, как там внутри».

Я приоткрываю глаза и навостряю уши. По экрану пролетает большая чёрная тень. Летучая мышь!? – успеваю сообразить я, собираюсь в тугую пружину, чтобы кинуться в погоню, но тут мультфильм прерывается и появляется лысая голова с хитрыми глазами, которая начинает что-то вещать на фоне нарисованных ёлок (совсем, как новогодних) о немотивированном нападении, священном долге, решающем часе. Хозяин вскакивает.

За окном раздаётся низкий, нарастающий вой, на который откликается другой, третий, будто десятки мартовских котов встретились на узкой дорожке.

Мы выходим на балкон. Он всматривается в небо, зажигает сигарету, выкуривает её в несколько глубоких вдохов, достаёт следующую. Я трусь ему о ноги. Он берёт меня на руки.

Я слышу, как птица в его груди бьётся раза в три чаще обычного. Как он дрожит всем телом – как дрожала когда-то я под осенним дождём, только сильнее. Как у него выступает холодный пот и синеют губы.

Я, пытаясь его успокоить, дотягиваюсь до его морды и тыкаюсь носиком: погладь меня. Я говорю:

– Мурк! – «Я с тобой».

И, кажется, он меня понимает: он глядит на меня, и в его глазах читается прозрение. Он прижимает меня крепче, поворачивается, чтобы зайти в зал, и в этот миг за его спиной вспыхивает невыносимо жаркое солнце. Оно просвечивает его насквозь, и я вижу, что за птица всё время билась в его груди: это было большое, как я, сердце.

**

Я очнулась на бескрайней равнине. Где-то в небе гремел, не прерываясь ни на мгновение, гром. Я обернулась. Вокруг, из ниоткуда, появлялись тысячи, миллионы таких же растерянных котов и кошек; за спиной, из сиявшей молниями жуткой грозовой тучи, сыпались в не менее жуткую огненную яму люди. Я подошла к её краю. Дна видно не было; лишь чувствовался истекающий из черноты жар и слышалось довольное чавканье Пса. В его мерцавшую в глубине Пасть нескончаемым потоком летели двуногие; мало кто из них имел шанс зацепиться за край пропасти.

Хм… Лапы одного из них показались мне знакомыми…

Я подбежала поближе. Неисповедимы тропы Охоты, но это был он.

– Ты? – удивилась я.

Он прохрипел что-то нечленораздельное, в котором слышалось: «Спаси!»

Я задумалась: а был ли ты добр ко мне? Хорошо ли кормил? А помнишь, как однажды… Впрочем, кто старое помянет…

И протянула ему лапу.

Потому что каждая кошка умеет любить.

Если захочет.

**

Буря в небесах стихла. Мы шли по огромному лугу, и ветер ласкал каждую мою шерстинку, восхищаясь моей силой, ловкостью, грацией.

Где-то за спиной, чистоплотная, как все пушистые, Великая Кошка закапывала Бездну.