Котики

Старик умирал долго. Умирал в лесу. Один. Не было рядом с ним ни безутешных друзей, ни беспристрастных свидетелей.  Никого, кто мог бы подсказать Старику, где он находится. Он ещё здесь: лежит на куче грязного чужого тряпья, или уже там, где нет ничего чужого и грязного.

Мысли Старика постепенно утрачивали ясность очертаний, теряли связь с реальностью, превращаясь в холодный туман, который скрывал не только правду, но и то немногое, что ещё могло казаться правдой. Туман был навязчивым бредом, полным кошмарами воспоминаний.

Но были это настоящие воспоминания или только бессознательные галлюцинации, Старик не знал. Зато эти регулярно приходящие судорожные видения приучили его бояться воспоминаний, потому что всякий раз, вырвавшись из липких объятий морока, Старик испытывал панический страх, головокружение и тошноту, которые стремительным натиском отбивали у него всякую охоту жить дальше.

 

* * *

 

Он не помнил, когда и как наступил конец света. Люди, жившие вокруг, соседи, столько раз на различный манер, со множеством подробностей и нюансов рассказали ему об этом, что он привык думать, что это действительно так и случилось. Случилось прошлой весной. А год спустя правда о происхождении конца света уже никого не интересовала. Год без электричества, без связи и тепла, голодный и холодный год, год без надежды на покаяние, мучительного осознания того, что уже поздно каяться и надеяться изменить что-либо.

По словам соседа, человека, некогда служившего в органах и потому не склонного к фантазиям, в тот памятный день в половине первого, выпроводив супругу к приятельнице, он сел за ноутбук «чатиться». Этим термином бывший «целый майор» называл любые собственные действия по вторжению в мир «электрических сигналов». Отставник полазил по ленте новостей, убедился, что Америка на месте, лениво погонял шарики, долго не мог загрузить какой-то «милитаристский симулятор», потом целомудренно выглянул в коридор, посмотрел, не вернулась ли жена, и, усевшись за компьютер, решил заскочить на «гигиеническое» свидание на сайт, где… Однако никакого свидания не состоялось. После нажатия ВВОД на экран вылезла фотография угрюмой кошачьей морды. Выждав некоторую паузу, фотография кошки улыбнулась соседу «прифотошопленными губками», а в динамиках раздалось «Мяу». Потом изображение исчезло, а вместе с ним исчез и привычный мир.

Ноутбук соседа ещё прожил некоторое время, беспощадно расходуя заряд встроенной батареи. Бывший майор ещё потыкался в какие-то приложения, но, наконец, признав торжество своей компьютерной безграмотности над любопытством, вышел на балкон покурить…

Электричества в этот день во всём доме больше не было. Не было его и на следующий день, люди нервничали, говорили всё громче и громче, наконец, устав от бесплодных попыток выяснить суть происходящего у своих мобильников, притихли. Заговорили шёпотом. Встречаясь в полутёмных коридорах, они бранили беспомощность корыстолюбивых властей и строили предположения – надолго ли Это и за что Оно им…

С наступлением утра все как один бросились к магазинам, но были обескуражены, обнаружив магазины пустыми и закрытыми. Там же начались первые эксцессы, послышался мат и звон разбитого витринного стекла…

Чувствуя свою ничтожность и беспомощность, индивидуальности ринулись под защиту толпы, сгрудились стадом на площади и двинулись к мэрии. Там тоже было пусто. Вернее, там тоже не знали, что случилось, кто виноват и когда дадут свет.

Мат прирастал этажами, вселял в людей иллюзию уверенности в своих силах и призывал к действию. Снова звенело стекло, неаккуратно припаркованные машины быстро теряли внешний вид, в воздухе поплыл аромат диких костров, а первым лозунгом, объединившим людей после конца времен, была надпись, начертанная на стене городского дворца культуры: «Суки! За дураков нас держут!» (орфография и пунктуация сохранены).

 

* * *

 

Из мокрого серого тумана проступило лицо соседа, угрюмое, бородатое.

«Сколько же ты не брился, – подумал Старик. – И воняешь, как бомж». Странно, пусть электричества нет, но ведь вода не исчезла. Пусть и холодная, пусть из колонки, пусть носить тяжело. Но как можно доводить себя до такого состояния?

– Котики, твою мать, во всём виноваты!

Да, именно так майор и сказал:

– При чём здесь котики? – Старик плеснул соседу в чашку берёзового чая. Они сидели на маленькой кухне, на последнем этаже хрущёвской пятиэтажки. Майор в грязной полосатой майке-алкоголичке, в шароварах, шлёпанцах и дырявых носках. Старик в голубой застиранной, но чистой рубахе, в тренировочных брюках и валенках.

– Как причем? Они нашу цивилизацию порушили!

– Не говори глупости, Коля, – мягко сказал Старик, – кошка – это животное…

– Да все видели этого… мультяшную тварь! – взвился сосед. – Все, кто у телека или компа был! Появилась усатая морда, сказала «Мяу», и наступил глобальный кирдык! Кот Апокалипсиса!

Старик покачал головой. Сосед не впервые заводил этот бредовый разговор, и переубедить его не получалось. Вроде взрослый человек. Или всеобщий кошмар так повлиял на умственные способности.

– По Катерине скучаешь? – неожиданно спросил он гостя.

Майор в ответ не то всхлипнул, не то хрюкнул:

– Нет. – Потом безразлично, но слишком быстро, чтобы это было правдой, сказал: – Плевать я хотел на эту стерву. Как эта дрянь случилась – через неделю съехала. К своему чинуше, заведующему складом, к жратве поближе.

На кухню мягко вошла кошка, остановилась, внимательно разглядывая гостя. Тот покосился на неё с неодобрением:

– Отощал твой кот. Худой, как помоечная крыса.

– Это она, – поправил Старик. – Зовут её Пушка. Соседская девочка сначала Пушком назвала, а потом решили, пусть будет Пушка.

– Да пофиг, – махнул рукой майор, – хоть гаубица. Сколько их у тебя?

– Шесть, – ответил Старик и нехотя поправился: – Пять.

Шестым был Барсик-Тишуня. Молоденький сиамский котик, с голубыми глазками на глупой доверчивой мордашке, отзывался на два имени сразу. Любопытный и слишком шустрый. Выскользнул за дверь и побежал, прямо по лестнице вниз. Старик бросился за ним, только опоздал. Исчез Барсик. А вдалеке хохоча убегала ватага подростков. Наверное, они Барсика… больше некому.

– Не прокормить тебе их, – жёстко сказал майор. – Сам ноги протянешь, и они следом.

– Ещё чаю принесу, – Старик поднялся.

– Погоди! – сосед схватил его за руку. – Я к тебе, Павел Максимович, не зря шёл. Валить из города надо. Не выжить здесь.

– А где выжить? – Старик опустился на табуретку.

– В деревне, – буравя его злыми глазами, прошипел майор. – Матушка моя там. Крепкое хозяйство, восемнадцать соток. Коровы, куры, огурчики-помидорчики. Самогон сама гонит.

– Я всю жизнь в городе прожил. Куда мне в деревню? Нет, Коля, я лучше здесь умру.

– А кошки твои? Неужели смотреть будешь, как живность на твоих глазах богу душу отдает? А там, Паша, в деревне моей, совсем другая жизнь. Мышей и кротов – прорва. Самая жрачка для котиков.

– Не верю я в хорошую жизнь, – вздохнул Старик. – Сейчас везде одинаково.

– Люди разные! – нахмурился майор. – Деревенские – не городские! Я всю жизнь мазуриков ловил, насмотрелся. Были вокруг нормальные люди. А сейчас, куда ни глянь – бандиты. Потому что городские – лодыри и белоручки. Как капут наступил – их поганое нутро и вылезло. Лучше грабить и убивать, чем в очереди за пайком стоять. А скоро и пайка не будет. Я сегодня к своей «ниве» подхожу, лобовое разбито. Магнитолу вытащили, дебилы. Кому сейчас магнитола нужна? Едем со мной, Паша, мне друг и компаньон нужен. Я сам там никого не знаю. А ты мужик серьёзный и правильный.

 

* * *

 

Над головой раздалось громкое карканье. Старик открыл глаза, сфокусировал зрение на тёмном расплывающемся пятне. Вроде, ворона. Или галка? Или лучше зоологию учить надо было?

Пускай будет ворона. «Только рано прилетела, я ещё живой».  Левая рука старика онемела. Попытался сжать кулак – не вышло. «Инсульт или так ослабел?». «Как же ему удалось уговорить меня? Ну да, котики. Нашёл слабое место».

Интеллигентный человек, а школьный учитель в особенности, представляет из себя одно слабое место, а точнее сказать наоборот: ненужную заплату на прорехах человечества. Чихнешь на него – он «здравствуется»; место в транспорте уступить – пожалуйста, первый; с три короба ему наврать – поверит; вот ведь беда-то какая.

Старик был учитель истории, всю зиму, спасаясь от холода, он жёг книги. Жёг их одну за другой в печке, устроенной из десятка неровных кирпичей, старых противней и отлично прилаженного соседом к форточке ржавого колена от водосточной трубы. Чертёжик подсмотрели в одном из номеров некогда популярного журнала «Наука и жизнь», доковылявшего до последних времён из минувшего века.

До последних времён в квартире Старика обреталась неплохая библиотека. Неплохая на невзыскательный вкус школьного учителя, антикварных раритетов в ней не было, преимущественно дозволенная цензурой классика, да всякое разное купленное по случаю или вовсе приблудившееся неведомо как.

Сперва Старик переживал. Переживал, даже отправляя в огонь Избранные статьи советских вождей, Речи Ким Ир Сена на мелованной бумаге или какие-нибудь письма членов союза писателей, адресованные молодежи в ознаменование новых побед, гонорар за эти письма по странной случайности всегда совпадал у писателей с ремонтом дачи или покупкой автомобиля по льготной очереди… Но старик об этом не думал. Он переживал.

Долго переживал, а потом вдруг перестал переживать – привык. Сочинения графоманов и властителей дум, идеалистов и материалистов, наши и переводные, горели одинаково. Ницше и Кастанеда грели не хуже Ильина и Бердяева. Вернее сказать, и те и другие грели плохо. Не дрогнувшей рукой в огонь они отправлялись страница за страницей, а суп не закипал. Зато выручала беллетристика, в расчете на массового читателя напечатанная на газетной бумаге. Выручала до тех пор, пока Старик вдруг не зачитывался каким-нибудь отрывком, тогда огонь в топке замирал, вода в котелке переставала булькать. А в тот раз, когда Старик расплакался, наткнувшись на известный эпиграф, объясняющий название книги, «451 градус по Фаренгейту – это температура, при которой воспламеняется и горит бумага», котелок остыл до такой степени, что подоспевший сосед, прежде чем пожертвовать ещё одним «щелчком зажигалки», назидательно погрозил Старику кулаком. Бывшая рядом Пушка тревожно выгнула спину, распушила хвост и посмотрела на Старика укоризненно, словно разделяла беспокойство соседа.

– Да ты понимаешь, старый дурак, – рявкнул майор, – что у нас спичек нет! И сколько щелчков в зажигалке ещё осталось, я не знаю… вот смотри, ещё раз погаснет, и будешь у меня огонь трением добывать… папуас хренов.

– Прости, задумался я, замечтался о прошлом…

– Мечтать и так-то вредно, а уж о прошлом и подавно… мечтатель, давай думать, как нам рабкрин организовать…

– Что-что? – смутился Старик, как-то по-детски и очень болезненно реагируя на слова, которые когда-то знал, потом забыл, а сейчас стеснялся.

– Жрать-то, я говорю, что мы завтра будем. Ведь ничего не сменяли, ни мой хрусталь, ни твоё чешское стекло и на чашку риса не потянули…

– Жалко, надо поискать, в столе у меня где-то были обручальные кольца…

– Совсем с ума двинулся, съели мы их еще осенью, а на новый год выпили.

– Жалко… – повторил Старик, сощурился на воспрявший огонь, и сквозь слёзы посмотрел, как Ласкутик, трёхцветная кошечка, сидевшая у него под рукой слева на топчане, тихо протянула к нему растопыренную пятернёй лапку и прикоснулась, не выпуская когти, к выцветшему хозяйскому рукаву.

– Давай твой зоопарк съедим! – предложил Сосед.

Пушка снова тревожно выгнула спину, а Ласкутик вновь протянула к Старику лапку.

Старик заплакал, а сосед засмеялся.

– Я дело говорю, мы их не сожрём, они нас сожрут… Слыхал ты, было дело, я сам читал, жили в скиту старообрядцы, вроде, в тайге, сёстры Лыковы, да померли, а когда вертолёт к ним прилетел с журналистами, наши глядят, а персты им ихние кошки обглодали, так и написано было, персты… Пёс ты их! Эх, лучше бы ты собачник был!

– Навару больше? – зло пошутил Старик, смахивая слезы.

– И навару, и хозяев не едят!

 

* * *

 

Ворона неожиданно слетела на землю, в каком-то метре от него. Наклонила голову набок, разглядывая лежащего человека.

«Жирная. Николай бы такой обрадовался». Старик взглянул в чёрные масляные глаза птицы и вдруг испугался. Не она пища, а он. Ворона скакнула ближе, её клюв был острым и каким-то матово-металлическим.

– Кыш, – прохрипел Старик, – Пошла прочь. – Вспоминая давнюю из детских страшилок историю про ребёнка, оставленного беспечными родителями на балконе. Прилетевшая ворона выклевала ему глаза. – Кыш, проклятая!

Ворона дёрнулась, взмахнула крыльями, но не улетела. «Что же это? Неужели живого клевать будет?»

Серая тень перемахнула прямо через его лицо, обдав дряблую стариковскую кожу движением воздуха. Как ветром…

Да, тогда тоже был ветер. Он и не знал, что ехать без лобового стекла так холодно.

Ворона громко закаркала, вырываясь из когтей Пушки. Улетела. В воздухе медленно кружилось и падало чёрное растрёпанное перышко.

– Бензина хватит, – в который уже раз повторил майор, – на крайняк, пару вёрст пешком пройдём.

Старик не ответил, он ехал с закрытыми глазами. Лицо обмотал шарфом. Ветер сковал лоб ледяной коркой, морозной клешнёй скрёб по темени, зло трепал седые волосы. «А ведь ещё осень. Какой же холод зимой будет?». На коленях Старика свернулся калачиком рыжий Шах – молодой персидский котик, его принесла его ученица, девочка-отличница, перед самым апокалипсисом: «Мне друзья на день рождения подарили, а мама сказала, что выгонит его из дома вместе со мной. Возьмёте?». Он взял. Где пять – там и шестому место найдётся. Странный он был, этот Шах. Сразу зарезервировал себе местечко главного любимца на тумбочке перед телевизором. Даже Пушка не возражала. Старик ощущал животом приятное тепло, осторожно гладил пушистый комочек и улыбался. Всё будет хорошо, если бы только не холодный ветер…

От резкого толчка и скрипа тормозов Старик широко распахнул глаза.

– Что случилось?

Майор коротко выругался. Угрюмо смотрел на две фигуры, стоявшие в пяти метрах у них на пути. Молодые парни, заросшие, грязные.

Один из них грубо крикнул:

– Ну чего пялитесь, суки? Вылезайте из тачки!

Второй с усмешкой на сером лице лениво вытащил нож.  Оба не спеша шли к машине.

– Вы чего, козлы, не поняли? Вылезли из тачки!

– Ага. – хмыкнул майор. – Сейчас, сынки. – В его руке матово блеснул ПМ, «пистолет макарова». Два выстрела в упор. После чего «нива» рванулась вперёд, прямо по распростертому на асфальте телу, подпрыгнув на неожиданном препятствии. Старику показалось, что он услышал тошнотворный хруст. Второй нападавший упал на обочине.

– Ты что? – закричал Старик. – Ты убил их?

– Надеюсь, – зло хохотнул Николай.

– Ты в своём уме? Это же люди! Останови машину!

– Спешу и падаю.

– Ты что сотворил, Коля? – Старик был растерян, смотрел на багровую физиономию соседа и чувствовал, как тело сотрясает морозная дрожь. Шаха на коленях не было, не заметил, когда кот спрыгнул.

– Хорошо, что ствол есть, – бормотал майор. – Знал, что пригодится. С этими суками по-другому нельзя.

Старику стало плохо. Он безжизненной куклой качнулся несколько раз влево-вправо, ткнулся головой вперёд-назад и, наконец, затих в кресле, удерживаемый ремнями безопасности. Сосед обнаружив, что приятель его «заскучал», остановил машину…

 

* * *

 

«Вооружённые люди всегда опасны, как дети со спичками.» Эту сентенцию подарил учителю истории бомж Валера, до конца света он был местной городской достопримечательностью, своим дурным примером показывая всем вокруг незавидную неприглядность жизни изгоя, нищей и неприкаянной. После конца света, когда такая жизнь стала для всех общей уготованной судьбой, последней остановкой на пути в никуда, Валера для многих стал сталкером на этом пути.

Вместе с Валерой Старик пережидал в подвале дома, окнами выходящего на городскую площадь, очередную «облаву». Люди в камуфляже появлялись в городе часто. Сначала они обещали навести порядок, потом требовали беспрекословного подчинения, потом переходили к грабежам и террору. Все эти люди одинаково твёрдо придерживались указанной последовательности, несмотря на то, что внешний их облик менялся.

Через два дня после конца света, в самый разгар погромов и безобразий, устроенных встревоженными горожанами, оставшимися без привычных ориентиров, на этой самой площади остановились военные грузовики. Солдаты и офицеры, бывшие в них, оставались солдатами и офицерами ровно до той поры, пока надеялись установить связь с командованием для получения руководства к действию. Связи не было. Центральное командование исчезло. Руководствоваться можно было бы здравым смыслом, но и его не было. Регулярная армия растворилась в народе.

Потом на смену ей не раз приходили люди в камуфляже. С погонами и без. Бандиты и беспредельщики. Националисты и интернационалисты. С флагами всех мастей и вовсе без флагов.

– Вооружённые люди всегда опасны, как дети со спичками. – повторил Валера, потом улыбнулся и запрокинул голову. Навсегда оставшись лежать на топчане, собранном из неструганых досок. Его редкие седые волосы обрамляли опухшее лицо венчиком, сияющим в потоке попадающего с улицы в подвал света.

Старик вздрогнул. Безвременье воспоминаний отпускало человека тяжело и неохотно. Он лежал молча. Только что ему казалось, что он был Валерой, счастливо и без видимых причин упокоившимся за полгода до описываемых событий. Потом он был ребёнком, бессильным защититься перед огромной птицей. Потом он умирал в лесу…

Несколько минут он внимательно рассматривал стены, оклеенные обоями в абстрактных узорах. Хитросплетения узоров на обоях то превращались в нарядные венки и букеты цветов, то вдруг цветы разрывали хороводы, становясь химерами и горгульями готических соборов. В этих узорах можно было найти множество аллюзий, напоминающих о прошлом и будущем. Взгляд старика скользил по ним, по этим узорам, в поисках настоящего. Настоящего не было. Где он?

Мягкое прикосновение к щеке требует перефокусировать взгляд. Обои уходят. А рядом возникает Ласкутик. Природа раскрасила шерсть кошечки вокруг пасти контрастными цветами. Чёрная полоска шерсти от носа по верхней губе оттеняет кремовую на нижней, напоминая контрастную улыбку. Ласкутик всегда улыбается. Старик попробовал улыбнуться в ответ.

Рядом раздался тяжёлый кашель. Болезненный, со свистом и клёкотом. Это Сосед, он с ногами сидит на проваленном кресле, укрываясь подобием пледа.

– И чему мы радуемся, дурак старый, что живы? А я вот, кхе-кхе-кхе, вспоминаю Сильвера, что живым иногда не грех и позавидовать мертвецам…

Приступ глубинного неудержимого кашля прервал воспоминания соседа. Совершенно невпопад Старик произнёс:

– Будьте здоровы! – и потянулся рукой к Ласкутику, чтобы погладить.

Свист и клёкот исчезли.

– Тьфу на вас, – прохрипел бывший майор и прибавил: –  Обязательно буду.

«Буду, – припомнил Старик, – именно так Коля и сказал. Сколько прошло времени, как его не стало? Месяц или пара дней?». Календаря у него не было. Можно было отмечать дни крестиками на обоях, если найти карандаш, только к чему? Не всё ли равно, как отмечать дорогу в никуда, крестиками на обоях или зарубками. Следом никто не пойдёт, не станут искать, не отправят погоню, нам всё равно, где и как умирать, про нас никто больше не вспомнит.

Они приехали в посёлок вечером. На небе кровавой рекой разливалась заря. Вроде к перемене погоды, но почему-то подумалось, что это дурной знак. Дом, куда они так спешили, показался Старику серым и запущенным. Возле крыльца на лавочке сидели двое, не спеша смолили козьи ножки. Один сморщенный и худой, как сухое дерево. Другой коренастый, с широким татарским лицом. Оба не выказали никакого удивления, когда рядом затормозила «нива».

– Привет, Михаил Семёныч! – крикнул Николай. – Здорово, Ахмет!

– И тебе не хворать, Миколка, – скрипучим голосом отозвался сморщенный дедок. Татарин лениво махнул рукой.

Вылезая из машины, майор объяснил деревенским:

– Всё. Амба. С городской жизнью покончено. Решили с другом сюда перебраться. Как думаете?

Старик только пожал плечами. Ахмет и вовсе ничего не ответил.

Павел Максимович выбрался следом, поздоровался. Ему показалось, что оба мужика взглянули на него с нескрываемой враждебностью. А вот появление котиков вызвало у них радостное оживление.

– Ха! – ощерился татарин, демонстрируя целый ряд золотых зубов.

– Ух ты! – присвистнул дедок. – Вот это добре! Сколько их у тебя, мил человек?

– Пятеро, – принялся перечислять Старик, – Ласкутик, Пушка, Белка, Цыган, а это Шах.

– Шах и мат! – вдруг воскликнул татарин и залился неприятным визгливым смехом.

– А чего маманя не встречает? – удивился майор. – Дома нет?

Татарин резко оборвал смех и отвернулся. Дед почмокал губами, швырнул самокрутку на землю и буркнул:

– Дык нету. Померла.

– Как?  – остолбенел Николай. – Когда?

– Да уж две седмицы тому назад, – вздохнул дед и размашисто перекрестился. – Забрал Господь Антонину… – Он поднялся со скамейки, кивком позвал за собой Ахмета и неторопливо пошёл прочь. Пройдя несколько шагов, остановился и через плечо бросил: – Ты, Миколка, поплачь – легче будет. А с утреца к старосте нашему наведайся, с другом со своим.

– К какому ещё старосте? – угрюмо спросил майор.

– У нас сейчас, Микола, община. Стало быть – сообща всё решаем. За старосту нонче Ефим Михайлович Межуев. Помнишь его, наверное. Агроном. Бывайте, люди добрые. И за котиками присматривайте. Сбегут – жалко будет.

Оба деревенских ушли. Майор стоял, опустив голову, и Старик боялся нарушить его печальную неподвижность. Под ногами крутились Ласкутик и Пушка, терлись, выгибали спины. Цыган и Белка тревожно принюхивались. Лишь персидский кот Шах бухнулся у ног хозяина набок в траву и прикрыл глаза.

 

* * *

 

«Офис» старосты располагался в большом каменном доме, «реквизированном на нужды общества». Ранее он принадлежал одному небедному дачнику, о чём свидетельствовали наличие добротной мебели в комнатах, холодные плазменные панели на стенах, качественная отделка всех помещений. Правда, надо сказать, новые хозяева порядком запустили жилище, убирались редко, а вернее никогда. Повсюду встречались следы убогих пиршеств: грязная посуда, пустые стаканы и бутылки.

Сам староста, агроном Межуев, дёрганый тип, высокорослый, с нечистым лицом, топорщащимися как кухонный ёршик чёрными усами, встретил посетителей без энтузиазма:

– Зря приехали. – пропустив приветствие, начал староста.

Старик и майор молчали. Наконец, Николай хрипло выдохнул:

– Почему зря?

Агроном быстро стрельнул на него глазами:

– Самим жрать нечего, а тут вы.

– Я думал, на подножном корме проживём, – осторожно проговорил Николай.

– Нету подножного корма! – неожиданно тонко взвизгнул староста. – Был да весь вышел! Хлеба нет! Мяса нет! – он вдруг замолк и покосился на Павла Максимовича. – Мяса нет, – повторил, не спуская со Старика колючего взгляда. – Слышал, у вас пять кошек… Двух придётся отдать.

– Простите, – Старику показалось, что он ослышался, – что значит отдать? Кому?

Агроном нахмурился, быстро подскочил к нему и уставился колючими глазами куда-то в область переносицы.

– Кому? – в голосе появилась наигранная нежность. – Деткам, конечно.

 

* * *

 

Старик в очередной раз вынырнул из тревожного забытья, но, почувствовав в своём состоянии какую-то приятную перемену, долго лежал, не открывая глаз, боясь спугнуть ощущение тепла и покоя.

«Откуда им здесь взяться, теплу и покою, на краю света после конца света?».  В нетопленном доме было холодно. Событий последних мрачных дней этой хмурой хроники изменить уже невозможно. Однако Старик не испытывал к ним ни гнева, ни отвращения. Ему было легко. Он открыл глаза и позвал кошку.

Пушка помедлила отозваться на зов хозяина. Лишившись половины хвоста, она стала вдвойне осторожной и нервной. Самый кончик кровавого обрубка превратился в тёмную луковицу, состоявшую из присохшей крови, грязи и отмирающих волокон. Пушка держала его на отлете и ходила, всё время прячась то за старым креслом, то за печкой, то за мусором, собранным в коробках на полу, тревожно поворачивая голову на любой звук, который могли вызвать тени кошмаров её хозяина.

 

* * *

Они пришли к ним вдвоём. Татарин Ахмет и длинный нескладный тип с растрёпанной рыжей бородищей.

– Это наш фельдшер, – сказал Ахмет и кивком головы показал на приятеля. – Если какие хвори – говорите, он мужик башковитый, травы даст.

Старик и майор молчали, они поняли, зачем пожаловали гости.

– Ну, это, – откашлялся татарин, – сами кумекайте, каких отдать…

– Вон того жирного возьмём, – сказал фельдшер. Голос у него был резкий и хриплый, как наждачная бумага.

Старик увидел, как бородатый подхватил со спинки старого продавленного дивана Шаха и довольно оскалился, рассматривая кота. Персидский котик смотрел на него недоверчиво круглыми глазами. Старик было дёрнулся на помощь, но Ахмет преградил ему дорогу:

– Куда? Не балуй.

Павел Максимович озадаченно оглянулся на Николая, ища поддержки, но тот опустил голову, разглядывая пол.

– И вот эту возьмем, – фельдшер указал пальцем на Белку.  Подошёл к ней и ухватил за загривок. Белка издала сдавленный визг, задёргалась в его лапище. – Тяжёлая, мясная, – злорадно прохрипел бородач и вдруг заорал благим матом. Пока хозяева бездействовали, Пушка сама решила защитить подругу. Стремительно прыгнула, вцепившись зубами и когтями в ненавистную руку.

Отшвырнув зверя прочь, фельдшер с удивлением посмотрел на окровавленную ладонь и бешено взвыл:

– Убью, тварь! – он взмахнул ногой в грязном кирзовом сапоге, пытаясь достать обидчицу, но Пушка прыгнула в сторону и метнулась к выходу. Она уже почти выскочила на улицу, когда нескладный тип успел резко пнуть дверь. Неистовый, страшный, ни на что не похожий и незабываемый рёв кошки едва не разорвал сердце Старика. Он бросился вперёд, повис на фельдшере, молотя его бессильными кулаками. Тот развернулся и коротко ударил в живот. Павел Максимович охнул и тяжело осел на пол.

– Что делаешь, гадина?! – строго пробасил майор. Его массивный кулак врезался в челюсть фельдшера почти без замаха, сбил с ног.

– Э! Ты чего? – запыхтел Ахмет. – Зачем так? Мы не сами, мы от обчества.

Фельдшер с трудом поднялся на ноги. Утёр кровавой ладонью лицо и бороду, отчего стал похож на первобытного каннибала. Он с угрозой посмотрел на Николая:

– Сочтёмся, сука.

Ссутулившись, вышел за дверь. С улицы раздавалось надрывное мяуканье Пушки. Ахмет поспешил следом, но у самого выхода нагнулся и ловко подхватил под брюхо Шаха.

Старик сидел на полу и плакал. Сквозь слёзы проговорил:

– Коля, там Пушка…

Николай выскочил на улицу. Отсутствовал около пяти минут. Вернувшись, сказал:

– Жива она. Только с хвостом беда… Без хвоста она вроде.

 

* * *

 

Над головой снова закаркала ворона. Старик вздохнул. «Та же самая или другая? Какая наглая. Едва не попалась в зубы Пушке, а снова здесь». Левая рука по-прежнему не действовала. Наверное, всё же инсульт.

Осеннее небо нахмурилось, брызнуло мелким дождиком. Капли стекали по лицу, и Павел Максимович улыбался. Совсем не холодно, а даже приятно. Он высунул язык и ловил падающие капли.

Рядом зашуршала листва под чьими-то ногами. Плоское лицо Ахмета нависло над ним, улыбнулось узкими губами.

– В лесу умереть решил? Не по-людски это. Судить тебя будем. Агафон хоть и дурной на всю голову был, а всё же человек.

«Агафон. Значит, бородатого фельдшера звали Агафон. Редкое имя. И он действительно убил его. Страшно. Страшно не потому, что убил, а потому, что не жалеет о содеянном. В какого же монстра превратился человек.  И как быстро-то».

Ахмет ухватил Старика за мокрый ватник, приподнял и, как куль, забросил на спину.

– А ты легкий. Совсем отощал, котовий заступник.

Голова сотрясалась в такт шагам татарина, и в сознание повалили воспоминания, как просыпавшийся из мешка горох.

Три дня как пропала Белка. Её всё же похитили, или она сама ушла? Кошки иногда уходят от своих хозяев, предчувствуя беду…

Потом вернулся Николай, Мокрый, дрожащий, он сказал, что ловил на берегу рыбу, и кто-то ударил его камнем по затылку, затем столкнул в реку. Кажется, это был «фельдшер». Николай тогда чудом выжил, но здорово простудился…

Потом Ласкутик. Вернее, то, что от неё осталось: распятая перед окном на заборе пёстрая трёхцветная шкурка. В тот день в памяти Старика навсегда поселился холодный ветер, терзающий её трёхцветную масть, которая должна была приносить, по устойчивому убеждению трудящихся, счастье своим хозяевам…

Да, вот тогда Старик вспомнил про пистолет майора…

Последний разговор. Дёрганое лицо агронома: «Да, это точно фельдшер отомстил. Поймать не можем. Слинял из деревни». «Слинял. Как бы не так. Уже после смерти Николая бородач приходил снова, угрожал, пытался поймать Цыгана». «Старик, ты пистолет-то опусти… дурак».

Но Старик выстрелил. Выстрелил в упор. Один раз, второй, третий. Стрелял бы еще, но патроны в обойме закончились…

Грохот выстрелов не напугал. Обрадовал. Перепоясал грудь крест-накрест адреналином. Захотелось рассмотреть мертвеца.

Лицо страшное. Глаза вылезли из орбит, да так и замерли. Рот открыт, и в мокрой безжизненной щели блестят вечные железные зубы. Старик не мог отвести взгляда от них, стоял, пока не почувствовал, что его снова начинает мутить.

Пошатываясь, он вышел на улицу и побрёл назад к лесу, по дороге, зараставшей вечными лопухами, гигантским борщевиком и чем-то ещё не известным ему наверняка, к чему лучше всего сейчас подходило название чертополоха…

Название. Имя должно быть у человека. В голове закрутилась дурацкая мысль. В деревне никто не звал его по имени, по имени-отчеству, только коротким и отчего-то неприятным, не принимаемым сердцем прозвищем Старик. «Но, наверное, они правы, я и есть Старик. Нет у меня больше ни имени ни отчества. А старикам рано или поздно пора…. На покой».

«Лежи, доходяга. За тобой придут».

На лице Ахмета он прочёл сочувствие. А может, показалось…

 

* * *

 

Старик ещё раз позвал кошку. Попробовал приподнять голову, чтобы увидеть её, попытался приподняться на локте, поманить рукой. Бесполезно, сил у него больше не было. Бессилие, которое так пугало его всё время, от ужаса перед которым он изнывал между сеансами бреда, больше не казалось ему страшным. Тело оставалось немощным, зато мысли обрели радостную стройность, сам он сейчас больше не страдал ни от приступов паники, ни от голодной тошноты. Боли больше не было. Совсем не было боли.

За окном туманилось утро. В его холодной хмурости Старику померещилось присутствие солнечного света. Какие-то отблески. Это было тем более странно, что Старик уже давно утратил интерес к различению времён года, времени суток и дневных часов. Все дни недели теперь, может быть и напрасно не отмеряемые крестиками на обоях, слепились для него в бесконечный серый понедельник, все погоды склеились в непроходящие пасмурные сумерки. А тут солнце. Откуда здесь солнце?

Рука Старика безжизненно провалилась в проём между кроватью и стоявшей рядом с ней тумбочкой. Почти невесомая кисть коснулась пола, тихим стуком ещё раз потревожив кошку, и дальше осталась неподвижной. Старик повернул голову, задержал взгляд на висевшем под самым потолком    засиженном мухами плетеном абажуре, и застыл с открытыми глазами.

Один посреди бесконечного космоса, на маленькой планете, в чужом нетопленом доме, на целый год пережив конец света.

Он перестал что-либо чувствовать. Перестал страдать. Он лежал, не шевелясь, ещё очень долго. Так долго, что однажды доведённая голодом до отчаянного безумия любимая кошка подошла к его опущенной на пол руке, обнюхала её, с недоверием лизнула и только потом вонзила тонкие клыки в безжизненный палец. Рядом метнулась тёмная тень. Отощавший Цыган вцепился зубами в другой палец. Два голодных зверя с урчанием грызли плоть.

Он продолжал лежать, глядя остекленевшими глазами в потолок, на его губах стыла счастливая улыбка. И ничего уже не могло измениться в мире, даже если бы вдруг с неожиданным несильным треском от разбегающихся искр вспыхнуло под старым абажуром стоваттное солнце.