Правый суд верша

Едет мужик Тимофей с ярмарки в родную деревню. И кажется ему странным, что на дороге лишь одна его телега едет, – а дорога-то большая, широкая, тракт целый. Едет мужик, не один уже верстовой столб позади оставил, а никто ему не повстречался. А-то как обычно бывает: версту проедешь – одна сотня карет да телег тебе навстречу мчится, а другая сотня телег да карет с тобой катится. Думает Тимофей, думает, да ничего придумать не может. Где все люди? Неуютно стало мужику, боязно даже. «Хоть бы, – думает, – почта какая проехала». Но ничего не едет. Оглядывается мужик по сторонам, на обочины смотрит, – а там вся трава пожухла и пожелтела; с кустов листва опала, голые ветки торчат; деревья так вообще, словно сгорели в уголь – одни черные пики в небо упираются.

Испугался мужик не на шутку, перекрестился, молитву забормотал. «Чего же это такое? – думает. – Война, что ли, бой здесь какой шел, а я не знаю?»

Погнал свою лошадь быстрее, хлыщет ее, не жалеет, а сам все по сторонам смотрит: какую бы еще шутку мир не выкинул? А еще шутка такова: ни птиц, ни ветра, никаких звуков по сторонам не слышно. А небо, поглядел Тимофей, противного такого, грязно-желтого оттенка.

Погнал крестьянин во всю прыть, по сторонам уже не глядя; повозка его, полная добра, трясется, добро норовит из нее выскочить; жалеет уже мужик, что столько накупил на ярмарке, боится, что все повыпадывает. Но страх сильнее – и мчится Тимофей вперед, о добре забыв.

Долго, наверно, он так мчался, чуть и коня насмерть не загнал, но до деревни доехал. Стал тише гнать. Видит – а и деревня вся, словно ее француз пожег: там, где зеленые деревца шелестели, теперь горелые палки валяются; где крепкие узорчатые избы стояли, там теперь две стены в дырах, да и хватит; по барской усадьбе на холме словно из артиллерии стреляли – вся она поразваливалась. Не знает крестьянин, что и думать. Слез с повозки, гречневик с головы снял, идет тихонько по улицам. В дома заглядывает – может, кто живой остался. Смотрит, смотрит, да тел нет нигде. Пусто.

И тут-то крестьянин все понял. Да так понял, что аж гречневик об землю хлопнул и схватился за голову. «Кричал же мне тот юродивый! – говорит в сердцах крестьянин. – Кричал же мне!.. А я!.. Эх, я!»

А дело было вот в чем. Поехал ведь Тимофей в добрый день не по гостям, а на ярмарку зерно продавать. Поехал на Рождество Богородицы. Богато он зерна продал, много денег получил. И подумал, что скучно так домой возвращаться, надо бы походить, на ярмарочные балаганы поглядеть, добра поискать. Дочкам и жене – платков каких, сыну – сапог, себе – кафтан новый. Ходил-ходил, часа четыре исходил, сквозь галдящий народ проталкивался. Да и накупил всего: топор новый, сапог три пары, платков и платьев, подковы и сбрую, вина даже взял несколько бутылок. Ходил так, да только кафтан все себе никак не найдет. Уже плюнул, едет долой, да остановился: с ярмарки в бляхах и бубенчиках понеслись акцизные чиновники – их надобно пропускать. А пока Тимофей в стороне от дороги стоял, так повстречался его томному взгляду чудной человечек. Не поймешь, что на нем было, то ли зипун, то ли тюркский архалук – настолько одежда была рваной и бесформенной; но лицо его, все в саже и дорожной грязи, было русским. Сам вроде как пьян, оборван, шлык на голове неказистый, в пуху, но в руках явно дорогую синюю ткань держит, кафтан какой-то. Тимофей заинтересовался, ткань ту сразу приметил, а она еще поблескивает так завлекающе.

Окликнул мужичка Тимофей, спрашивает:

– А что, мил человек, никак кафтан продать ищешь?

– Нет, брат, – отвечает оборванный, – мне их степенство сибирку подержать дали за рублик. Деньга большая, да купчик богат. Говорит, мол, жарко мне, подержи, мужичок, одежду мою, а я назад поеду, заберу, – незатейливо отвечает оборванный мужичок.

– А продай мне эту сибирку, – говорит Тимофей.

– Да как продам! Не мое, не могу. Как это, чужое добро продавать, я же не барышник какой! – возмущается мужичок.

– А я тебе вина поднесу, – говорит крестьянин.

– Ты, коль угостить хочешь, так поднеси, а чужого продавать не стану, – упирается мужичок и, нахмурившись, болтает головой. Грязная и жидкая его бородка трясется туда-сюда.

– Тогда, хочешь, я тебе три бутылки вина отдам! И сверху еще гривенник! – на крестьянина жар напал и большая охота до красивой купеческой сибирки. И не думает, что плохо делает.

– А что, вино разве хорошее? – с интересом спрашивает оборванный мужичок, но тут же осекается: – Нет, не могу! Не могу! – зажмуривает глаза и отворачивается от бутылок, которые ему крестьянин показывает.

– Двугривенный сверху!

– Да нельзя мне! Сам же понимаешь, брат, как я этого винца желаю, но какой же я дрянной буду человек, если продам чужое!

– Тогда полтину сверху дам, – крестьянин его не слышит, – хочешь? Чтоб совесть твоя успокоилась да упокоилась. Постоял ты, поглядел на мир, а тебе раз – рубль, два – полтина, три – вино сверху. Хочешь ‘ль нет?

– Пропади ты пропадом, брат! Давай сюда вино, забери проклятый кафтан! – мужики обмениваются. – Ох, погубил ты меня, мужик, погубил! – оборвыш откупоривает зубами бутылку. – Да и себя погубил! Всех погубил, весь мир погубил! – крестьянин, не слушая дурака, надевает богатую сибирку и быстро едет прочь; оборвыш залпом присасывается к винцу, а потом вновь кричит. Крик его тает в пространстве: – Все погубил, весь мир погубил!

Но крестьянин едет и его не слушает. Облачен он теперь в богатую одежду; денег в карманах много, добра в телеге еще больше. Нежится крестьянин, приятным материалом укутывается, по бокам новую одежду поглаживает. Едет так, едет, ни на кого не отвлекаясь, а только про богатство и красоту свою думая. Едет и вдруг замечает, что вокруг него никого нет…

Да это уже было.

Идет Тимофей, голову повесив, обратно к своей телеге. А той уже нет! Смотрит крестьянин, а на том месте одна сбруя да две доски на земле лежат. Ни добра, ни денег, ни коня. Отчаялся крестьянин, вновь помолился крепко да домой побежал. Да чего уж там? Нет ни дома, ни семьи.

Загоревал мужик крепко, затосковал, закручинился. Что теперь делать? Ничего и никого нет. И жить зря жил, и добро зря наживал, и детей зря растил; и в сибирке новой, главное, показаться некому.

– Я во всем виноват! – твердо говорит мужик. – Купил кафтан не у владельца, почитай, что украл. Да и весь мир этим грехом погубил. Горе мне, дураку…

Побрел мужик по улице прямо. Идет, из стороны в сторону его качает, сапоги его по земле хрустят – никаких больше звуков кругом не слышно. А то бывало, барин идет по улице на того бранится, на другого; то гуси, словно строй солдат, и гогочут, и шипят на всех; а то и бабы через улицу переругиваются; а то и мужики с поля идут, песню поют; а то и воробьи по миру чирикают! Эх, сколько звуков звучало, – а тут тишина страшная.

Но тут в голову крестьянину мысль такая пришла: в деревне за три версты отсюда живет мудрый человек, еще не старик, а что ни спросишь – все расскажет и подскажет. Человек такой тихий и покладистый, аккуратный – Ильей звать.

Решил крестьянин к нему идти. А путь через барскую усадьбу, а точней, через развалины оной. Подходит к холму, тот словно и не холм с аккуратной дорожкой, чтобы тройка проехала, а так – обрыв какой-то земляной. Крутизна неимоверная, взбираться мудрено и страшно – вмиг вниз спадешь. Но ничего не поделаешь – и крестьянин лезет вверх. И правда жутко крестьянину, но не от того, что он на большую крутизну взбирается, но от того, что думает, будто весь мир от его греха погиб. Винит себя крестьянин, бранит себя и вверх лезет. Пологий бок у холма, а он все руками за корни да за камни хватается, да лезет и лезет. Залез, наконец, измученный и грязный от земли, на вершину холма. Земля и жухлая трава вниз обваливается, с холма черные камни вылезают, тоже с высоты летят; почва под ногами, что песок, туда и сюда расходится. Откашлялся Тимофей от такого пыльного смрада и мучительно вперед посмотрел. Там, внизу, по ту сторону холма, должно стоять большое село – краше и больше родной крестьянину деревни. Там барин усадьбу трехэтажную отстроил, конюшни и стойла гигантские, амбар каменный в аглицком стиле; даже богоугодные заведения были – в одних сироты на барский счет содержались, в других крестьяне лечились; чудо, а не село! Но что теперь внизу? Мертвая долина на многие версты – кругом пески дикие вьются, камни черные перекатываются; дома порушенные заметает и заваливает. Солнца на небе нет, кругом одна бледная желтизна. Вздыхает крестьянин горестно, болит у него сердце, чувствует свою вину.

Решил крестьянин спускаться. Только полез было вниз, как тут же соскользнул и Бог его знает сколько аршин вниз на спине проехал. Да вроде живой-здоровый внизу оказался, вздохнул, поблагодарил, кого надо, и дальше пошел.

Подходит к крайнему дому. Забор высок, до неба, в два Тимофеевых роста. Подошел Тимофей к воротам, постучал кулачком и говорит:

– Ворота, ворота, отворись – не ленись. Мне у вас не ночку ночевать, мне лишь дорогу спросить.

Ворота, конечно, ни туда, ни сюда. Стоят, не пошевелятся. Рассердился на них крестьянин, ударил посильней, ворота и разошлись. Шагнул тут Тимофей на широкий двор – а двор пустой, ни кола, ни двора, ни сарая, ни огорода – а места сколько! – целая десятина дворовой земли. И посреди узенький ход в землянку вырыт, а поверху два ветвистых пня стоят.

Вошел в землянку Тимофей, стучать не стал, так дверь отворил. Зашел, глядит – в землянке темнота жуткая и холод волчий, как если бы Тимофей глубоко под землей был. Стоит стол грубо сколоченный, стоят две скамьи; одна пошире – устлана листвой и лопухами, другая поуже – пустая. На столе кривенькая сальная свечка горит, еле стол освещает, по стенам и не разберешь, что находится.

А дрянью такой из землянки несет, как от десяти пудов гнилой картошки.

Только хотел Тимофей прочь уходить, как из угла доносится старушечий голос:

– Служивенькой! Здрав будь, служивенькой! – голос такой визгливый, бестолковый.

– Да я, бабушка, – отвечает Тимофей в сторону голоса, быстренько гречневик сняв, – и не служивый вовсе. Два сына у меня государю служат… да уж пропали теперь, верно…

– Да ты ничего, служивенькой, – продолжает старуха, – не боись за своих – за себя побойся. А нынче лучше поди ко мне да подмогни, я тут застряла.

– Где застряла, бабушка? – спрашивает Тимофей. – Ничего же не видать.

– А ты свечечку возьми, служивенькой.

Подходит Тимофей к столу, берет с него свечку, а свечка дурно так воняет, словно не салом горит, а лесной падалью.

Поворчал крестьянин, нос унял да пошел в уголок, где старухин голос раздавался. Глядит – а там старуха огромная из земляной стены торчит, да полстены занимает. Лыбится старуха, зубки у нее мелкие да половина выпала; глазки тоже мелкие и впалые; а нос вовсе – внутрь себя провалился, одна дырочка торчит. Повязан у старухи на круглой голове темно-бордовый повойник; тело обширное сарафан прикрывает, тоже темно-бордовый, а вот дальше поневы старуха в земле торчит, эдак, почти по талию.

– Это ты как, бабушка, в стену-то задом влезла? – поинтересовался Тимофей. Не видел он никогда ни землянок в округе, а так, чтобы народ из земляных стен торчал – в такое и поверить сложно.

– А ты не рассуждай, не рассуждай, слеживенькой, – глупо смеется старуха, – ты меня за руки возьми да из стены потащи.

Что тут поделать. Поставил Тимофей свечу на земляной пол, плечами поводил, поигрался – чай, не богатырь был – схватил старуху крепко за руки да давай из стены тянуть. Тянет-потягивает да и вытянул. И так уж легко показалось мужичку старуху тянуть, что он смекнул, будто здесь что-то неладно. А ведь не видит ничего почти, думает: «Чего это старуха, из стены выбравшись, на пол-то не свалилась?» Схватил, значит, свечу и светит.

Глядит, – а старуха смеется, слезами от смеха заливается; а второй половины тела-то у нее и нет. Как обрубили. А там, где рана должна быть от рубления-то, там просто чернота сплошная.

Поплыла бабка по воздуху головой вперед; ширины она такой, что с треть землянки телом загородила. Тимофей стоит, крестится да Богу молится.

– Да ты не боись, служивенькой. Я тебе в твоей просьбе не обижу. Проси, чего душа желает, – говорит старуха.

– А ты чего, бабушка, – чуть не заикаясь, нервно говорит крестьянин, – чего от бабушки у тебя половинка одна? Ты как иной петух разве, которому голову долой – а он бегает еще? Ты чего это, где это у тебя ноги да и все, что снизу должно быть? Так ведь… так ведь не положено! Не положено, чтобы человек не цельный был!

Смеется старуха вновь, смеется, остановить ее нельзя. А Тимофей вдруг рассердился и говорит:

– Ты бабка со мной не шути! А то и другую половину разрубить могу!

Махнула рукой старуха, успокоилась.

– Ты меня, дуру старую, прости, служивенькой. Да говори уж, чего хочешь? Зачем ко мне пришел?

– А я, бабка, – отвечает Тимофей, уже озлобленно, – дорогу спросить зашел. Умный человек версты за три отсюда живет, Ильей зовут. Боюсь к нему дорогу не найти, вот ты мне и подскажи, как до него добраться.

– О! На то я знаю ответ, служивенькой, – хитро говорит старуха. Взяла она свечу с пола, и поплыла по воздуху к другой стене. А там какие-то полочки. Порылась, поискала, посмотрела – достала белое блюдечко и золотое яичко. – Вот, служивенькой, – как-то совсем хитро и мерзко, издеваясь, произнесла старуха, – вот тебе блюдечко и яичко. Скажи, мол, хочу попасть к Илье, а потом разбей блюдечко себе об голову да яичко на дорогу кинь. Яичко и покатится, куда тебе надобно.

– Да ты что, старуха, совсем из ума выжила? Не стану я голову ранить, не стану яйцу доверяться!

– Тогда ничем я тебе, служивенькой, не помогу. Поди, куда хочешь, – разводит руками старуха.

Плюнул Тимофей, чуть не вырвал блюдечко и яичко у старухи и пошел прочь.

– Погоди, служивенькой! – кричит ему вслед старуха. Не видал ли ты, случаем, мою кошечку? Она также, как я, половиниста, да звать ее Дж… – но не расслышал ничего Тимофей, ушел.

Вышел Тимофей прочь со двора, поглядел по сторонам, обозлился. Решил все же послушаться старухи. Сказал: «Хочу найти мудрого Илью» – и разбил блюдечко себе об лицо. Порезали осколки щеки и губы, потекла кровушка алая. А вот золотое яичко вдруг само по себе взвилось в воздух из рук Тимофеевых, упало наземь и быстро покатилось. Тимофей, лишь утерев лицо, побежал ему вослед.

Долго яичко катилось: проехалось по сожженным дворам, между черных стволов бывшего леса, по полянам, заваленным пеплом и гарью… Катилось себе яичко, катилось, пока не прибыло на болото. Ругался Тимофей, прыгая по кочкам за яичком, а потом раз – яичко и утонуло. Глядит крестьянин вокруг, а кругом глубокие зеленые топи, конца-края им не видно. Смотрел назад – и не видит, где он шел.

Истинно, часа четыре провел Тимофей в муках и страхе за живот свой, пока пытался медленно выискивать кочки и сушу, а иной раз и просто брод в болоте. А сибирка его синяя будто свинцом налилась: тяжела, как бочка с водой, но куда ее девать? Так с ней Тимофей, намучившись, и вылез из болотца. Как вылез, упал да заснул мертвым сном.

Но проснулся скоро. Замерз у болота лежать, но это не беда. Беда другая: услышал Тимофей волчий вой близенько. Встал с земли, поднял тяжелую палку и пошел вперед. А к нему – раз – и подбегает серый волк.

– Здравствуй, Тимофей-крестьянин, – говорит волк.

– Здравствуй, серый волк, – отвечает Тимофей.

– А у тебя конь был? – спрашивает волк.

– Не было коня, я на болото так пришел, – отвечает Тимофей.

– А… – грустно протягивает волк, будто от неудачи.

– Хотя погоди, был конь. Но я его в деревне оставил.

– А, ну так хорошо, – волк сразу обрадовался. – Это я его съел. Жалко мне тебя, крестьянин, жалко, что лишил тебя доброго животного. Садись мне на спину, я тебя отвезу, куда тебе надобно.

– А вот за это – спасибо тебе, серый волк. Очень меня выручишь, – залезает Тимофей на спину волку, а тот аж кряхтит и чуть до земли не прогибается.

– А ты… – еле-еле, с надрывом говорит волк, – палку… палку-то выкинь… не нужна… не нужна она тебе… – волк делает два шага, но останавливается. Потом еще два шага.

– А вдруг нападет на нас кто? Отбиваться хоть будет чем, – бодро отвечает крестьянин. На него, отчего-то, хороший дух нашел.

– Ну хоть за спину спрячь… или… или за пояс… – кряхтит волк.

Так и быть, засунул крестьянин палку за шею, за ворот сибирки. Но только он палку спрятал, как волк тут же – щелк – и укусил крестьянина за правую ногу. Но не успел мяса отодрать, тут же палкой по голове получил – видно не очень умный волк был. Вскочил, как мог, Тимофей с волчьей шкуры и давай его полкой обхаживать. Заскулил волк, испугался, побежал и пропал тут же в черных стволах.

А сам крестьянин – что ему делать? – поругался на себя за доверчивость да поковылял, на палку опираясь. Долго ли шел, неизвестно, а вернулся все в то село, где ведьма ему яичко дала. Сел у дороги, облокотился спиной о порушенный плетень и отдыхает.

На ту пору ехал через село один барин. Ну, как ехал. Ни самого барина, ни кучера, ни коней уже не было. Ехала одна бричка, во все заборы врезалась, по всем столбам стукалась, во все ямы заезжала – и удивительно, чего это ей прямо по дороге хотелось ехать, а ни в какую бы то ни было другую сторону. Думает Тимофей: вот, бричка на помощь ему едет, сейчас до Ильи довезет. Подъезжает бричка к крестьянину, тот встал, хромает к ней. А бричка что? Бричка и не думала останавливаться, знай себе едет и в три минуты скрылась средь порушенных домов.

Делать нечего, опечаленный крестьянин опять к забору садится. Только сел, как ему на голову что-то тяжелое валится – и больно так! Глядит крестьянин вверх, а над его головой дуб красуется. И вроде нормальный дуб, не жженый, ветки-листья есть, желуди висят; сам красив, величав; стоит посреди разрушенного мира – кругом все жухлое, желтое и гнилое, а сам дуб могуч и зелен. А впрочем, ну его, этот дуб, а то еще вода с него польется.

Смотрит крестьянин наземь, а на голову-то ему сундук свалился. Больно свалился, на голове шишка выросла. Противная такая шишка, лучше б ее не было. Оглядывает Тимофей сундук: красив, богат, красен, алмазами усыпан. Потряс сундук Тимофей и испугался: в нем что-то живое сидит! Приоткрыл крышку, заглянул в щель – а там заяц. «Ну, – думает крестьянин, – с зайцами мы зараз справимся». Открыл резво крышку, схватил зайца и шею ему набок. Помер заяц; но не прост видно был – раскрылось у него чрево, и оттуда утка – и бежать. Но крестьяне – народ ловкий. Изловил Тимофей утку и ей тоже шею набок. Раскрылось чрево у утки, а оттуда яичко. И снова катится.

Да куда там.

– А, нет, дорогой друг, – говорит крестьянин, – мы эту шутку уже видели, научены.

И раздавил яйцо ногой, только скорлупа под сапогом и захрустела.

Смотрит крестьянин, а в скорлупе что-то блестит. Поднял – иголка. Стал ее рассматривать, а потом думает: дай-ка тоже поломаю. Гнул, крутил, вертел, никак крестьянину иглу не одолеть.

Тут подходит к Тимофею старичок.

Лицо у старичка некрасивое: скуластое, тощее, длинное, словно две недели не ел. Сам он тоже весь тощий да длинный; кожа пепельная да епанча на голое тело.

– На что тебе эта игла? – говорит старичок. – Обменяй мне ее, да вот хоть на печатный пряник.

Глядит крестьянин, а на прянике, что старичок протягивает, прямо Кремль Московский во всей красе изображен. Красив пряник, да тут и живот у Тимофея заурчал.

– Беру пряник, – говорит Тимофей. – Меняемся.

Обменялись.

– Ну, бывай, крестьянин, – говорит старичок.

– Ну, бывай, старичок, – говорит крестьянин.

Только хотел Тимофей от печатного пряничка откусить, как подумал: «а не обман ли вновь? Вдруг пряник-то нехороший?»

Встал Тимофей, обошел плетень, приковылял вновь к черному лесу.

– Эй, серый волк! – кричит. – Поди-ка сюда.

– Чего тебе? – раздается из-за обугленного ствола. – Дерешься ты, не хочу к тебе.

– Не буду драться, иди сюда, – грозно и настойчиво повторяет Тимофей.

Выходит волк из-за деревца мертвого, боком подходит осторожно, но в трех саженях останавливается: палку крестьянин никуда не выбросил.

– Чего, – говорит волк, – тебе надо?

– А вот, пряничка попробуй, чай, голодный ты, – говорит крестьянин, отламывает кусок и бросает волку.

Серый волк хватает кусок на лету, зубами щелкает и проглатывает.

– Спасибо, – говорит волк, – вкусный пряник.

И валится мертвый.

– Ну вот, – грустно протягивает крестьянин и выкидывает свой печатный пряник под черный ствол.

Решил наудачу до дома Ильи добираться – похромал вперед по сельской дороге. Недолго он так хромал, село быстро кончилось. А как село кончилось, так совсем темно стало, – но не от ночи, а от пепла. Отовсюду гарью тянет, словно целый город в огне. Черным-черно от пепла пролетающего; черным-черна земля от сажи; дышать трудно; кругом дым столбами валит – и не поймешь откуда. Но крестьянин все идет. Идет и видит – течет целая река, и вся в огне горит. А какая широкая! Ни одного моста нигде не видать, а вброд куда пойдешь? Сгоришь заживо.

Тут прыгает к Тимофею лягушка. Ква да ква, ква да ква.

– Чего тебе, лягушка, надобно? – спрашивает Тимофей.

– Помочь тебе хочу, крестьянин, – говорит лягушка. – Коль тебе на ту сторону перебраться – так я на то тебя здесь и жду.

– Обманешь меня, лягушка. Не верится мне.

– Не обману! Я как надуюсь-надуюсь, шаром стану, ты на меня полезай, так реку и перелетим.

– А чего ты хочешь за помощь?

– Как чего? Ты будто не знаешь, что с лягушками делают.

– Едят разве? – говорит крестьянин и сам смеется.

– Не, куда там. Это в других царствах-государствах жестокие люди живут, а в нашем царстве-государстве лягушек любят, холят их, лелеют. И целуют.

– Эх, пропади ты пропадом, лягушка! – вскидывает Тимофей руки. – Куда без тебя денешься? Давай, поцелую.

Взял Тимофей лягушку в руки и поцеловал.

А она на радостях как стала дуться! Дулась, дулась и стала шаром гигантским; не у всех изб крыша размером с этот шар! Залез на лягушку Тимофей, и полетели.

Летят-летят, а река широка, никак не закончится. Жарко Тимофею. Думает он сибирку снять, да жалко ему. Боится выронить. Тут и лягушка причитать начала:

– Жарко, не могу больше!

А как сказала так, так и лопнула.

А крестьянин в огненную реку свалился. И начал гореть. Кричит крестьянин, больно ему, словно тысячи волков разом кусают – да по всему телу кусают, не жалеют. Еле плывет, еле гребет в огненной воде. А сибирка его на дно тянет, будто в нее пудовые камни вшиты. Гребет крестьянин, гребет. Больно ему, страшно ему, вдруг не выплывет. Волосы уже горят, с сапог кожа оплавилась, сибирка из синей чёрной стала, лицо все раскраснелось, сейчас трескаться и обугливаться начнет – но нет! Выбрался крестьянин, лег на берег и духа лишился.

Насилу крестьянин чрез много часов очнулся. А тело-то так все болит, ожоги так ноют! А еще и нога покусанная донимает сильнее прежнего. Подумал уж: не прыгнуть ли обратно в реку? Чего боль терпеть?

– Нет! – крикнул тут Тимофей, поняв свои мысли, и стал подниматься на ноги. – Сам я виноват, что мир погубил. Мне и ответ держать. Куда простоволоситься и смерти искать, надобно себе суда искать праведного. Из-за меня все пропали, из-за меня мир сгнил, из-за меня река огненная течет. Не брошу дела, не сдамся: за вину свою найду себе суда, пусть Илья все рассудит.

Подбодрил так себя Тимофей и дальше идет.

«Нечего на ожоги и раны оглядываться, – думает Тимофей, – на душу свою грешную, виновную оглядываться стану».

Вот прошел он так дорогу, прошел другую, еще лес прошел. Вышел на поляну. На поляне шатер.

«Дай, – думает, – загляну. Может, испить воды дадут».

Подходит к шатру, а оттуда к нему красна девица выбегает. Красивая такая! Пусть ни звезды во лбу не горит, ни месяца под косой, а красота какая страшная! Влюбился сразу Тимофей, себя от волнения не знает. Берет его девица под руки, словно не видит, будто он хромой, горелый и страшный; берет и ведет в шатер. Укладывает его на шелковые простыни, воды и вина ему подносит, яблок, винограда и меда; по голове его поглаживает, милые слова шепчет. Разомлел Тимофей, отдыхать стал; а сибирка совсем тут лёгонькой сделалась, словно и нет ее на теле. Прошел час-другой и говорит ему девица ласковым голоском:

– Меня, чую, украсть от тебя желают! Много охотников до девичьей ласки.

– Кто бы это мог хотеть? – спрашивать крестьянин, обеспокоившись. Не хочет ласку потерять, уже и об Илье забыл.

– Страшные воины уже бегут сюда. Защити же меня! – вскрикивает девица и подает крестьянину саблю. А крестьянин саблю в жизни никогда не держал, в армии государевой не служил, не знает, как ей орудовать и рубать.

Говорит об этом девице, а та – в крик и слезы, мол, защити, любимый мой, век буду с тобою. Делать крестьянину нечего, выходит он из шатра с саблей и видит – неподалеку целая тьма сражается, тысяч не счесть сколько. Хотел было назад в шатер, а там девица такими слезливыми да прекрасными глазами глядит, что растаял страх у Тимофея, набрался он храбрости и глупости и побежал сражаться.

Врезается он в толпу, туда бьет, сюда сечет, обратно рубит; а тут же ему гардой и нос сломали. А другой воин подбежал и как рубанет Тимофея по груди, крестьянин аж наземь упал. Но встал быстро, словно боли не чувствуя, побежал дальше воевать. Сечет и рубит, а его тоже – секут и рубят. Злые все кругом, яростные, гневливые; кричат, матерятся и бранятся – смерти и погибели друг другу желают. Звенит металл, звенят металлом крики раненых и убитых. Ненависть и смерть льются средь тысяч и тысяч воинов. Дерется озлобленный Тимофей, головы рубит; руки отсекает; по глазам колет. Да и ему тоже – весь он стоит в крови, весь в ранах; чуть не кишки у него вываливаются, чуть не мозги из черепа выпадывают; чуть ли не глаз один на нервишке держится. А он все злее и яростнее: напрыгивает, рубит размашисто, во все стороны сабелька его гуляет: страшный он воин оказался!

Да только вот ударил его некто по руке, чуть руку не отсек, а вот сибирка-то у него с одного плеча и спала.

Очнулся будто от сна Тимофей. Оглядывается и не понимает. Кто дерется? Зачем дерется? С кем дерется? Глянул вниз, а там уж мертвых тел сто слоев, все новые падают, все люди выше поднимаются: ступают по телам-то. Глядит Тимофей вокруг: все люди в разной форме, с разным оружием. Кто кого бьет? Все друг друга бьют. Никаких сторон, все всех ненавидят.

Понял это крестьянин, и тяжко ему стало. Сторонкой, сторонкой, раз – да и убежал от яростных людей. Чего на душу человечью злиться зазря?

Бросил саблю и пошел прочь. Идет, усталый и раненый, кругом все деревья черные да небо желтое – ничего больше. Но подбегает вновь та девица, радостная, веселая.

– Спасибо тебе, – говорит она, – всех ты злодеев погубил.

А Тимофей на нее и не смотрит, что-то уже опостылела крестьянину эта девица. Он-то на нее не смотрит, но она-то его берет под черные кровавые рученьки и ведет куда-то. Тимофей уж и про вину свою забыл и про раны не думает, устал он, чуть ли не отчаялся. Идет, бредет, куда – не знает, по сторонам не смотрит. Забылся.

Да только вышли тут на полянку, костьми забросанную, а на той полянке веселый хоровод кружится, люди песенки распевают. Засмеялась девица, Тимофея к хороводу повела, и стали все вместе плясать, за руки взявшись. Один круг ведут – разгорячился  Тимофей; другой круг – повеселел Тимофей; третий круг – совсем Тимофей очнулся, уж сам не замечает, что песню вместе со всеми поет. А чем дальше круг ведут, тем больше серо-желтый мир красками насыщается. Ярким все становится, горящим, соками напитанным. Вот уж и деревья блестят, и небо загорелось, и зубки у хоровода сверкают. Даже солнце вновь появилось – яркое, красное, огромное, во все небо. Только вот кажется Тимофею, что это не солнышко ясное на небо поднимается, а хороводец славный вниз опускается.

Подумал так Тимофей, а потом и о другом задумался: а что это он поет?

– Пляшем, пляшем, пляшем,

Змеи, черти, ведьмы,

Спляшем, души вспашем,

Пляски – лихолетье.

Лучше пляшем – аду честь окажем.

Оглянулся Тимофей на люд – а все смеются; сверкают глазами недобрыми, выбрасывают ноги копытные, коготками в воздухе размахивают. Окрест хоровода земля трясется, а солнце красное уж высоко-высоко в небе и маленькое такое стало, скоро вовсе пропадет. «Да и я с ним пропаду», – подумал Тимофей да как рванул прочь от этого хоровода! В жизни своей никогда так не бегал, а ведь раненый и усталый был. Черти смеются еще сильнее и пальцами Тимофею в спину показывают…

Долго крестьянин бежал. Не видел ничего, чернота страшная вокруг; пахнет горелым, как если бы хозяйка пироги мясные в печи сожгла. Да и чернота окружающая дивная такая: словно липкая, словно мокрая; исцарапал себе Тимофей все лицо о ветки, изорвал в лоскутки и портки свои, и сибирку купленную; подвернул обе ноженьки об камни дорожные. А как подвернул – так и упал. Да куда там, думал упасть на землю, а земля вместе с ним провалилась, и полетел Тимофей в пропасть.

Очухался Тимофей не скоро. Отряхнулся как мог, встал и стал высматривать, где оказался. Вокруг него земляной туннель, широкий и длинный – конца-края не видать. Тускленько так в туннеле свет горит, не поймешь откуда. Глядит Тимофей назад себя – там, далеко, огонь горит. Поглядел вперед – там ничего нет, туннель в темноту упирается. И тоскливо так в этом туннеле, и тяжко так, что хоть ложись наземь да не вставай больше. Так было и сделал Тимофей, но только глянул на синюю сибирку, саблями изрезанную, огнем пожжённую, землей и ветками изгаженную – так сразу вздохнул и побрел по туннелю. Туда, где темнота.

Пошел, что сказывают, от беды беды искать.

Идет, печалится, места душа его найти не может. Давят на него стены земляные, давит на него свет тускленький. Тело израненное уж не давит, привычно стало: и ожоги, и раны резаные, да что хочешь – ко всему человек привыкает. Идет крестьянин и все вздыхает. И не столько о вине своей за мир, сколько… А сам не знает, что ему выдыхается. Но тут слышит крестьянин другой вздох – кто-то вверху, под земляным потолком тоже вздыхает горестно. И испугаться думал крестьянин, да наплевать ему на все стало. Идет дальше, а под потолком все горестнее и громче ноют. Вот уже вздох трубным гулом по туннелю разносится, а наверху что-то ходит громко, словно лапами саженными переступает. А потом давай по потолку стучать и пробило потолок-то земляной. Чуть по Тимофею этот тоскливый зверь не попал, да крестьянин увернулся вовремя да стремглав вперед понесся. Темно в туннеле, не видать, кто по потолку бьет, чья там рука аль лапа высунулась. Видно заметили, что Тимофей побежал, и за ним поверху устремились. Тоскливый стон рыком сделался, еще раз по потолку ударили да вновь не попали. Бежит себе крестьянин, да не устает, а силой наливается. Вспоминает предназначение путешествия своего – «убегу от зверя, найду себе суда!»

– Не дамся тебе, зверь, не дамся! – кричит крестьянин. Кричит да бежит.

А сверху за ним бегут, рычат да бьют по потолку.

И долго так бегут. Да вот Тимофей стал замечать, что сверху отстают да и не бьют больше. А Тимофей не останавливается, что ему искушаться. Пробежал еще так какое-то времечко, а далеко позади эдакий яростный всененавидящий крик раздался, что потолок позади рухнул. Ну да рухнул-то позади, а крестьянин вперед бежит, усмехается да посмеивается.

А тут – раз – да и выбежал из туннеля. Вокруг старые черные стволы, здания порушенные и небо тускло-желтое. Но только Тимофей из-под земли вышел, как мигом стволы черные стали силой и цветом наливаться, стали на них листья и цветы вырастать; а с неба вся гниль желтая осыпалась, и стало оно вновь ярким, голубым и славным.

А неподалеку домик стоит. Направляется Тимофей к домику; бредет тихо, безмолвно, спокойно; а вокруг ветер песни напевает, птицы ему вторят, а то и смех людской иной раз раздастся. Повеселел и Тимофей, да заранее радоваться не принято. Подходит к домику, – как есть изба Ильи стоит. Но выходит из избы сперва не Илья, а странник некий – высокий, тощий, сутулый такой, плечи, что рога, выше головы торчат. За ним из дверей пара мух вылетела. Идет этот человек и тоже улыбается, а сам в богатых таких одеждах, в дорогой черный шелк облачен.

Поравнялся странник с Тимофеем, а крестьянин и говорит:

– Как здоровье твое, милый человек?

– Хорошо мое здоровье, – усмехнулся странник, глядя на Тимофея, – поди, Илья тебя уже дожидается.

Пошел странник прочь, а Тимофей – в избу. Подошел Тимофей к крыльцу, а из избы уж и сам Илья выходит. Весь он в волосах, кожаным ремнем по чреслам подпоясан. Белая его рубаха и белая его борода на ветре колышатся.

– Вот и свиделись, Тимофей, – говорит Илья. – Сказано ведь: будьте вы готовы, ибо не знаете, когда настанет час. Пойди, ешь и пей, ибо слышен шум дождя.

И действительно, небо сделалось мрачно от туч и от ветра, и пошел большой дождь.

Вошел Тимофей в дом, на иконы перекрестился, сел за стол. Илья налил ему кваса и дал хлеба. Тимофей стал есть. Как все съел, говорит:

– Ищу я себе наказания, мудрый Илья. Погубил я весь мир, купив у оборванца чужую вещь. Две души погубил, да и весь мир в придачу – совестью мучаюсь, рассуди, какое мне наказание понести.

– Это ты врешь, Тимофей. Ты, верно, думаешь, что ты преступник. Так или не так? – спрашивает Илья и сам продолжает: – Верно, так. А какой преступник на суде про себя правду скажет? Ты, мол, мир погубил, экая правда! Да никто тебе не поверит. – Посмеялся глухо Илья, глаза опустил и сел за стол напротив Тимофея. А потом добавил, серьезно: – Ты сам себя, Тимофей, осудил. Теперь другим тебя судить незачем; ступай, отдохни, нет на тебе греха.

Встал тут Тимофей задумчиво, на себя глядит, а сам целый – и телом целый, и одежда цела. В окошко ильиной избы дождь видно: бьет он волной, насыщает землю, остужает; из-за туч солнце бьется

– А с кафтаном этим, с сибиркой проклятой что делать? – спрашивает крестьянин.

– Оставь. Тот купчик и не злился совсем: посмеялся, рукой махнул и простил вам обоим в тот же час, – отвечает Илья.

Лег Тимофей на лавку, руки под голову подложил да вновь в окошко глядит. А там-то, а там-то: и мир весь зеленый, травой-листьями поросший; и небо голубенькое с солнышком из-за тучек выплывает; и люди радостные-веселые улыбаются, гуляют. Вдалеке прудик светлый, на его берегах люди лежат, плоды-фрукты прямо с веток срывают и едят. Лежал так Тимофей, лежал, да и вставать ему не хотелось – куда из Рая вставать.