Серебряный плач

Иногда, когда я смотрю на небо, мне хочется плакать от восхищения этой красотой, кажется, что нет ничего чище, прекраснее и неколебимее неба. Голубое ли оно, хмарное, тяжелое и свинцовое, полыхает тысячью закатных огоньков – мне уже неважно – небо вечное. А мы нет. Мы слабые и тонкие, легко ломаемся и рассыпаемся, легко сдаёмся, и небо висит над нашими душами грозным палачом, хмурым судией и хранителем одновременно.

Но милее всего мне всегда был ночной свет, ночное небо и тот ковер бесконечности, который раскрывался перед моим взором. Только ночью можно было понять и увидеть, как ничтожен и жалок человек по сравнению с этими серебряными гвоздиками-светлячками звёздами, что то подмигивали мне на бархате свода, то, напротив, начинали сиять ярче, будто бы красуясь: «смотри, как я прекрасна!».

Я видела вас, звёзды, видела. Во всяком случае, я вас помню. Или же мне уже кажется, что я вас помню? Сейчас не разберёшь.

Сначала пыльные бури приходили редко, но, как говорила бабушка – «метко». Они проносились над городом – буйные и противные, оставались на стёклах, скрипели на зубах, но, в целом, не наносили особенного вреда для нас. Нам же, детям, и вовсе казалось, что это – сущий пустяк, подумаешь – на языке что-то хрустнуло с яблоком! Не червяк же, и ладно! Да и населению говорили из интернета, телевизора и радио, что беспокоиться не о чем, что всё нормально. Нам говорили, что пыль – это просто пыль, она не вредит здоровью и вообще, едва ли не полезна. И мы не беспокоились, верили, хотя, слухи множились. Я сейчас могу вспомнить странные сборы соседки справа, у которой муж был полковником. Нервный взгляд её на нас, детей, которые весело бросались пылью друг в друга, сметали её со ступеней и крыш я помню до сих пор. Она, наверное, знала, или чувствовала, что конец нашего мира ближе, чем нам думается.

Потом пыльные бури зачастили. Спасения не было. Повсюду – в Китае ли, в Лос-Анджелесе, во Франции, в Индии – всюду появились песчаные бури. Где-то они полностью накрывали поля, где-то даже портили воду (о, бедный Египет, как сильно ему досталось тогда! – год был жарким и Нил, попавший под эпицентр песчаной бури совершенно не вписывался в общую картину).

Беспокойство витало в воздухе, как витала в нём и пыль. Секты, шумы, крики… одни призывали покаяться всех в грехах, другие обвиняли политиков, третьи призывали к жертвам. И мы, дети, росли в странном мире, где появились маски с фильтром, где неожиданно нельзя было открывать даже в жару окна и форточки, где постоянно во рту на зубах скрипел песок, и какая-то вечная морось…

Хотелось пить, у многих ухудшилось состояние лёгких и гортани. Мне было десять, когда на моих глазах седовласый мужчина – высокий и худой, как скелет, словно бы обтянутый кожей, уже, будто бы мёртвый, посеревший, закашлялся, в кашле сложился пополам и выплюнул на давно уже пыльный асфальт  сгусток чего-то кроваво-чёрного, склизкого. Меня едва не стошнило рядом, кажется, даже через плотную маску-фильтр я почувствовала запах гнили, а может быть, и он мне привиделся. А этот человек упал и лежал без дыхания.

-Он умер? – спросила я шёпотом у матери в тот день, почему-то я уже знала, что «умер» надо произносить шёпотом.

-Да, — ответила она и ничего в её лице не дрогнуло. Я подивилась её черствости тогда, но потом, много лет спустя, я вспомнила, что в ту пору она была врачом в городской больнице номер один. Она видела смерти каждый день, а с приходом песчаных бурь, видела и смерти, и то, как человек выплёвывает из себя и лёгкие, и связки. Ей не было это уже удивительно и в ту минуту она, скорее всего, думала о том, чем бы накормить нас, чтобы было меньше пыли в наших желудках и не било по кошельку: приход бурь заставил правительство пойти на крайние меры, повышались налоги, транспорт срочно переоборудовался в «экологически чистый», приходилось тратиться на витамины, таблетки, и еду, которую выращивали в теплицах. Мне, помню, не нравился вкус яблок, которые оказывались теперь на столе, но другого не было. Приходилось есть. Сначала казалось, что я жую пластиковый пакет, а потом я привыкла и теперь, читая старые книги, где описываются самые простые, душистые яблоки, я уже в них не верю. Такого не бывает! Яблоки безвкусные, помидоры безвкусные, хлеб безвкусен, а от молока несёт йодом – вот она, хвалёная реальность.

-Зато мы поднимаемся в космос, победили рак, отреставрировали «Титаник»! – спорила со мной моя сестра, Вика, не замечая, будто бы, как уходит с её лица краска, отдавая жизнь серости. – Что тебе эти звёздочки, эти яблоки, это совершенно неважно!

-В космос поднимаемся, рак побеждаем, «Титаник»…тьфу! – я плотнее прижимала маску-фильтр к носу, машинально, не вдумываясь, за окном свирепствовал ветер, вернее, то, что раньше было ветром, а теперь стало лишь одной пылью. Если эти стёкла не выдержат – будет туго, хорошо, что скоро зима, зимой ведь снег, не может быть пыли, да?

Мы все тогда так думали. И армия, которая постепенно стягивалась поясом вокруг города, перекрывая границы, и политики, что пытались продвигаться за счёт общей трагедии, и церкви, и простые обыватели, уставшие от масок. Эту зиму благословляли задолго до её прихода, и, наверное, ни одной зиме не были так рады, как в тот год радовались мы, дети, решившие, что вот в этом году нас не напугает даже самый жуткий холод, и мы всё равно пойдём лепить огромную снежную бабу.

-Это какой-то бред, — промолвила мама, глядя в щёлочку меж досок на заколоченном окне, — холодит по-зимнему, но добавилась пыль.

Больше не было снега, больше не было дождя. Была пыль. Нельзя было выходить на улицу, нельзя было жечь электричество больше двух часов в день (потом свели к получасу), нельзя было выращивать цветы и собирать их тоже. Пластиковая едва стала нашей реальностью, маски-фильтры – неотъемлемой частью жизни, да ещё очки, чтобы защищать от пыли глаза. Исчезло телевидение – из-за пыльных бурь были перебои с электричеством, исчезла уверенность в завтрашнем дне. Все разбредались по домам, выходя только по особенному разрешению на службу, да в магазины, если получали допуск. Экономика рушилась ко всем чертям, и теперь за счастье было прожить день без того, чтобы тебя настигли где-нибудь страшные новости с жуткими непонятными словами и сочетаниями: обвал, крах, кризис…

Из крана бежала вода ржавого цвета, водопровод стал сбиваться с привычного и мерного ритма, забивался и засорялся. Нас три раза за месяц спасали от позорного засора, но пыль оседала всё плотнее и толще. Мы превращались в какой-то странный клубок и хаотичное сплетение механического движения: проснуться, сменить ночную маску-фильтр на дневную, протереть постели от пыли, промыть руки, промыть глаза, позавтракать пластиком из пластиковых тарелок, убрать их в пластиковый мешок, прополоскать рот водой с привкусом йода, сплюнуть в раковину, промыть глаза, промыть руки этой же водой…

-Я человек ритуалов, — говорила подруга моей матери в моих воспоминаниях. Я помню, как Элла (так ее звали), приходила к моей матери каждое воскресение, приносила мне и сестре по подарку, всегда одинаковому, подобранному с любовью и нежностью, упакованному её собственными руками, явно не наспех, не в знак формальной вежливости…

Элла сидела на кухне, положив одну ногу на другую, курила, разглядывая свои стройные длинные ноги, обутые в дорогие туфли. Она вообще часто так застывала, с сигаретой во рту, задумываясь, разглядывала то себя в зеркале, то крутила пальцами роскошные светлые волосы, то принималась изучать маникюр. Чем она занималась – я не знаю, но ей было весело у нас в гостях. Она сидела с обеда до вечера. Я любила её визиты. А вот папа ненавидел.

-Бездельница, опять прокурила всю кухню! – кричал папа, — я не могу её выносить в своём доме!

-В твоём? – тихо спрашивала мама и едва заметно усмехалась и папа как-то сразу стихал, сдавался и пинал неизменно стоящую на кухню тумбочку с хлебницей, вечно открытой, чтобы плесень не трогала хлеб.

-В нашем, я хотел сказать в нашем, — примиряющее отвечал папа и старался перевести тему. С Эллой он вообще разговаривал сквозь зубы, словно его тянули за волосы…

В тот вечер, перед тем, как пластик окончательно зашел в нашу жизнь, Элла сидела на нашей кухне.

-Я человек ритуалов, — говорила она, закуривая неизменную сигарету.

-От пыли и так не продохнуть, — укорила её мать, но не сказала больше ничего на этот счет.

-А мне воздух не нужен уже, — отмахнулась Элла, — всё равно… чем так, пусть лучше мои ритуалы останутся со мною.

А ритуалов у неё было много – сигареты, три чашки кофе в день, хорошая неделя должна начинаться с маникюра… всё это кануло в нашем пыльном мире. Это походило на войну, только с врагом нельзя было сладить.

До нас доходили слухи, что учёные то там, то здесь создают новые экраны, развеивают пыль, промачивают воздух, и… ничего. Пыльная буря, в лучшем случае, возвращалась на следующий день прежней, и не набирала силу. Но иногда она, будто бы разозленное животное, мстила, и, набрав в себе силы, пыли, ярости, обрушивалась на города и деревни, поля и скот, случайно оставленный не под крышей. И всё меньше слышали мы про людей, и всё больше пыли витало над городом, который становился склепом.

Но всё это: и пластик, и тишину, и водопровод, всё, клянусь вам, всё! – можно было бы вынести, но эта пыль покусилась на святое – на мои серебряные чистые звезды! Не было видно больше неба, не было видно больше лучей, всё будто бы подернулось серостью, дымкой, ржавчиной.

Я плакала и слёзы жгли глаза. Я кричала о звездах, и пыль лезла в рот и не помогала даже маска-фильтр.

-Где твои «Титаники», где твои лекарства от рака и полёты в космос? – я впервые налетела на сестру с такой яростью. Впервые и она не нашла для меня ответа. Я плакала о том, что не знала…или знала? Звёзды приходили ко мне во сне, звёзды звали меня с собою.

-Сумасшедшая! – заорал Тимка и носком сапога из экологичной кожи швырнул в меня пыльным комком, когда мы с сестрой, держась за верёвку, и друг друга, вышли во двор, чтобы дойти до разлива воды. От воды несло йодом, но с жажды пилось и это. – О звёздочках плачешь? Завтра нас не станет, дура!

-Замолчи! – дёрнулась наша бывшая одноклассница Лилия, у которой не стало в этом году ни матери, ни отца, ни двух братьев – у всех оказалась какая-то страшная аллергия на пыль. Лилия жила с тёткой. И только я, пожалуй, знала, что её тетка по утрам, чтобы не напугать Лилию, и иногда ночью, выходит на лестницу, поднимается на два пролёта вверх и глухо кашляет в приготовленный, смоченный водою компресс. Моя мать, молча, готовит эти компрессы для неё, оставляет в подъезде, двумя пролетами вверх. Скоро не станет и тётки. Мы это знаем, а Лилия нет. Она, бедная, и не догадывается.

-Да ладно тебе, — миролюбиво заметил Тимка и обратился снова ко мне, цитируя мне один из забытых давным-давно стишков, вышедших совсем в другой жизни из-под моей руки: «Она ангелов слышала, её с собой они звали. Она бежала за ними по крышам, а они её ждать не стали…»

И моя сестра, опередив мою реакцию, бросилась на него, желая разорвать и растерзать. Этот мир ожесточил нас. Я смотрела на небо, вернее на то, что было небом, а они дрались. За меня. Вместо меня. А над нами висело плотное облако пыли, которая уже не оседала до конца, и кружила, затягивала нас в свой страшный пылеворот, путала наше небо с нашей землёй. Хотя «наше» здесь слово лишнее, издевательское.

В другой жизни над нашим миром были звёзды, солнце, снег и смех. В другой жизни были яблоки, и серебро было серебром, а не ржавым железом. Не было пластика. И нас, таких нас не было.

-Ты, правда, слышала звёзды? – спросила Лилия на следующий день, когда мы встретились с ней в очереди в лазарет – ей требовались лекарства от раздражённой слизистой глаз, а мне – обезболивающее, моей сестре стало больно глотать пищу от пыли. Мать прописала ей средство и ни один мускул не дрогнул в её когда-то красивом, а ныне устало-отрешённом лице. И я, и сестра знали, что это значит: скоро начнётся кашель. И я, и сестра молчали об этом, понимая, что другая знает всё без слов. Нам мало лет, по сравнению с возрастом Вселенной и даже обычной человеческой жизнью, но день в мире, который поглотила пыль, считается за месяц. Три дня назад я обнаружила у себя седой волос. Промолчала, как промолчала о жжении в глазах, о том, что и мне уже сложно глотать и трудно дышать через маску-фильтр.

-Да, — ответила я коротко, разговаривать через датчик, встроенный в маску, неудобно, но приходится. Одно радует – за маской и очками не видно чувств. Их может только выдать голос. Если мало говорить – меньше будешь раскрыт. Таков закон. Такова судьба нашего пыльного мира.

-А какие они? – я едва разобрала за механическим жужжанием датчика тихий голос Лилии, и взглянула на неё с изумлением – никто уже много лет не спрашивал меня о моих стихах, всех заинтересовали вопросы выживания. Стихи, душа, и даже звёзды – всё ушло прочь.

-Как ангелы, — ответила я, и впервые мне сжало горло металлом обруча, который не имел отношения к моему защитному костюму, — они из серебра и плача.

-Хотела бы я их…вспомнить, — прошептала Лилия и зашлась в кашле.

Пути назад я даже не запомнила, словно бы чувствовала, что это ни к чему. В тот день моя сестра не смогла поесть – пришлось вводить ей пищу через трубку и снова – холодное, отрешённое лицо матери, только вот глаза… серебряные. Неживые, будто бы с металлом, будто бы прошитые холодом, но горят глубиной печали и горя, отчаяния и это серебро держит последнюю грань между безумием и строгостью чувств. Моя мать была врачом, она умела хоронить свои мысли, в ее сердце могло поместиться целое кладбище невысказанных переживаний. Как жаль, что я поняла это только после её смерти.

Сестры не стало через три дня, матери через восемь дней. Я осталась одна – отца забрало ещё перед зимою, впрочем, может быть он, как и прежде «сам ушел»? – я не знаю. Мои чувства тоже притупились. Кажется, в кожу впиваются кусочки пыли, иголками ранят, но иголки те, хоть и серебряные, но тупые и только оставляют след.

Раньше у меня были звезды, раньше у меня было небо, стихи, сестра, мать… теперь никому нет дела до звёзд – все хотят жить, теперь нет никому дела до неба – все хотят выжить, и мои стихи, сестра и мать померкли в сравнении с нынешними законами жизни, и собственной ценою существования. Только вот Лилия…

Моя бедная Лилия! Вот, пожалуй, кому было хуже, чем мне.

Я всегда полагала, что я аккуратный человек, что мои стихи, как и моя жизнь размещаются по строгим полкам, но оказалось, что ничего из этого неправда. Всё было ложью, даже полки. Они едва-едва держались на крючках. Одна даже упала. Если бы не высокие сапоги от костюма защиты, я могла бы повредить ногу, смешно! Я была бы даже рада этому исходу. Я поняла бы, что живу.

Я собрала стихи, какие нашла, упаковала их в какой-то пакет, чтобы сберечь последние следы чернил на листах и пошла к Лилии. По веревке. Сквозь пыль. Это было бы геройством, но Тимка – вот он, вождь и выживалец моего времени, сказал бы, что я сумасшедшая. Но я была уверена, что поступаю правильно.

Только вот поздно. Лилии не стало за пару часов до моего прихода. Последний человек, которого интересовали мои звезды, оставил меня. Вот, что значит, потерять смысл. Вот, что значит лишиться всего. Привкус пыли остаётся на губах, ещё живых, но уже пепельных. Я не знаю, как я выгляжу в эту минуту, но, кажется, безумно.

Как хорошо, что из-за пыли день и ночь неотличимы. Можно слепо брести вперед, не разбирая дороги и мало кого встретишь, а если и встретишь, никто не взглянет на тебя. Мы живём, чтобы выживать, а не жить. Мы просыпаемся для этого, мы носим свои фильтры-маски для этого, но стоит ли…так? Может быть, и Элла, та, которую, ненавидел мой отец, была права? К черту маски, датчики, костюмы? Ангелы, ждите меня! Дождитесь! Проводите меня серебряной песней.

Маска прилипает от вечного пота ко рту, к ушам, к носу. Отдирать больно, а воздух, отравленный и серый, мертвый, истлевший, обращенный в пыль, сразу же забивается в легкие, подхватывает всю мою жизнь, все мои стихи, все мои слова и мысли. Глаза забиваются пылью. Я не могу дышать, я не могу моргать, я не могу смотреть…

Пыль поглощает миры, пыль поглощает звёзды, но черт с миром, черт со звездами, что на небе. Пыль пожрала нас внутри нас самих. В душах наших были светлячки, а стали дрессированные лампочки-огоньки.

Песок хрустит на зубах, песок забивается в уши. Кто-то пробегает мимо, знакомый и чужой одновременно – защитные костюмы обезличивают всех.

-Дура! – я слышу голос. Тимка! Он хватает мою маску, пытается натянуть её мне на лицо, я отбиваюсь и смеюсь, царапаю его костюм, представляя, что это его кожа. – Пыли наглотаться хочешь? Ты знаешь, чем это…

Он не заканчивает своей фразы. Заслон из пылевого облака расступается. Звёзды – тысячи серебряных светлячков летят на меня, глаза слезятся от яркого света и пыли больше нет. Для меня её больше нет. Звёзды складывают мне лестницу, по ней опасно идти, но разве можно устоять?

Откуда-то берутся силы, я отталкиваю руку Тимки и бегу вперёд. Вперёд, к моим звёздам!

***

Собирается пыльным облаком проклятая пыль, оставляя преклонившего колено человека там же, где он и был, и где должен быть. Он стоит, понурив голову, сжимая маску, сорванную сумасшедшей с собственного лица. Самой сумасшедшей нет. Он пытался её остановить, он хватал её, он пытался удержать – она не вняла его мольбам. Бросилась вперёд, в пыль и та…

Расступилась перед нею, и он увидел темноту, пасть пыльного монстра. И она смело рванулась из рук его в эту пасть и немое блаженство – вот, что осталось перед его мысленным взором. Она скрылась. Маска осталась. И всё осталось как прежде. А ее нет. Сумасшедшая сбежала из мира пыли! Он все бы отдал, чтобы быть сумасшедшим.

Нужно встать. Нужно идти, иначе пыль занесёт твою скорбную фигуру. В ушах странный шум… если бы звук можно было бы описать цветом, то он бы сказал, что это «серебряный» звук. Очень чистый, забытый, нереальный.

Так могут плакать ангелы. И звёзды, наверное. Серебряные, тонкие, скорбные, слабые, настоящие.

-Дождались, — мрачно, с завистью даже, промолвил он и взглянул на небо, но долго смотреть не получилось – порыв пыльной бури и вот он уже заходится от кашля…