Стеклянное море, смешанное с Огнём

Стеклянное море, смешанное с Огнём

 

и видел я как бы стеклянное море, смешанное с огнем; и победивших зверя и образ его, и начертание его и число имени его, стоят на этом стеклянном море, держа гусли Божии

Откр. 15:2.

 

антону владимировичу показалось, что несколько сыровато. Сыро — или сыровато? Сыровары, — про себя скаламбурил и поржал собственной шутке-самосмейке.  Сторона южная — от того продувает. Тем не менее, линзы залепило бесформенным хлопьём. Хотя минуту назад – ни пурги, ни метели.

Впереди – озаряющий, многообещающий огонёк, или показалось. Идти, то есть утопать в сугробах, 25 минут. Сделал 10 шагов и, странным образом, вмиг очутился у подножия холма, припудренного снежной насыпью и оттого смахивавшего на Пасхальный Кулич.

Костёр слабо горит. Закутанный в тулуп и шарф, во всевозможные утепляющие и во многом утяжеляющие, ткани [прямо — капуста], пожилой бородач раскачивался. На голове — шаль. Смахивает на человека [пред]военного времени.

 

— Присяду? — робко произнёс гость.

— Присяду, — процедила капуста.

— Простите. Не расслышал, — вежливо уточняет.

— Расслышал, — с закрытыми глазами и с видимым трудом произносит тулуп и машинально вытягивает восковые ладони к угасающему пламени.

антон владимирович осёкся, растерянно оглядел собеседника и посмотрел вдаль — то есть подумал, что там может находиться та самая даль, «в которую ушёл олег даль», — на ходу сочинил и грустно улыбнулся, потому что знал и горячо любил этого артиста. Тут же вспомнились анатолий папанов и андрей миронов, умершие в один год.

Серо-пепельная завеса. Тусклые обои; мгла. Со всех сторон. И вблизи. Прошло около минуты, то есть час, если час есть минута или — наоборот, очень трудно сказать. Вероятно, всего точнее выразиться — проходит час, полчаса, четверть часа — в общем мужчине надоедает ждать, и он рискует задать дополнительный вопрос:

 

— Костёр затухает. Возможно, у вас найдутся дрова? Замёрзнете, — участливо беспокоится.

— Замёрзнете, — скрипит голос.

— Тогда за компанию с вами рискну, — раздражается антон владимирович [далее – ав].

— Рискну, — механически отзывается сидящий.

 

Под ногами ничего не оказывается — ничего, что бы напоминало продукт горения. ав решает обойти занесённый Кулич. Прошла минута, три, семь…. Какой же холм — огромный! А с виду — метров 50 в обхвате, —  удивился, наконец, на что-то наткнулся, чуть не свалился — тележка с кубами, брусками, коробочками. И всё, главное, накрыто брезентом. Невозможно разглядеть — мгновенно облепил мрак, вьюга успокоилась, но не успокоила путника. Покатил внушительную ношу вокруг, до невозможности широкого, холма. Колёса буксуют — приходится осликом тянуть поклажу; ав вспотел, раздухарился, как бы не получить переохлаждение. Вскоре [через час что ли?] обогнул Кулич и опознал бесформенную занесённую фигуру. Практически в полной темноте. Угли с трудом мигают, ав наспех достает первый попавшийся предмет. Рвёт страницы и скармливает огню. Костёр поймал волну – вспыхивает невиданно.  «Такого не бывает», — усмехается путник, заглядывает в тележку — полным-полна печатными изданиями.

Сухие, ни в коей мере ни влажные, ни скользкие, ни мокрые. Подозрительно. Сколько пролежали? кто сюда приволок? «йог» у костра? Надо бы для поддержания порядка ещё книжку сжечь — увесистый чёрный томик, как нельзя кстати; — что хоть предаю пламени? — засаленная обложка «mein kampf» полетела в топку. Интересно, мужичок — в норме?

 

— Как себя чувствуете? Слышите? вы — Живы? – озабоченно интересуется.

— Живы, — трещит голос «йога», то ли гитлер трещит в огне.

— Давайте хоть познакомимся. Неловко ведь; я — антон владимирович, например.

— Например, — хрипло повторяет фигура в темноте, и её скованный тенор теряется в неясном горловом булькании.

— Давайте хоть историю расскажу! Иначе — с ума сойдём! — не выдерживает мужчина.

— Сойдём, — глухо выдавливает «йог».

— Итак – «Мимоходом».

 

Мимоходом

 

«Салютую; кого-то лично знаю, с кем-то ещё предстоит познакомиться; анна дмитриевна. Здравствуйте. Как бы я – в первый раз, хотя нет, вру, давайте так — здесь в первый раз. И так… простите, не считала, что это будет ТАК нелегко. Или нетяжело? В общем, какая разница. О, сорри! Когда волнуюсь — отчаянно жестикулирую. Надеюсь, ваше ухо на месте? Так, никто не смеется, да-да, не рассчитываю на смех. Забавно, когда щас ехала к вам, увидела постер нового горячего фильма долбаного…простите…стивена спилберга. И это как-то напомнило, мне стопроцентно напомнило — мы с сыном смотрели, он тогда совсем юнец был, «инопланетянина», и когда пришелец улетал, он, санечка, заныл. Подумала: «баба растёт». Фу, такая мерзость во мне обуяла, и такой к груди прижался [а я деваха — титястая, успели заметить], а мне так мокро, так от его соплей, побыстрей спать урвалась. Потому пожалела, что у нас довольно объёмная книготека – постоянно глаза ломал в тусклом освещении и ни хрена на улицу с парнями не бегал. Уже тогда сделала вывод: «мне с тобой маяться — не перемаяться».

Кстати, о — майе – сестра младшая, если что. Начали драться, и, так как тётка старше и больше санечки, то начала избивать вафельным полотенцем, были такие раньше, кухонные типа. Не жалею, что не заступилась. И — правильно, пусть за себя научиться стоять. В то время приходилось по 3 дежурства на неделе брать. Может быть, тогда пристрастилась? Да, определённо — попробовала «глинит», у нас терапевт на первом сидел в отделении, ночью со мной поделился, а я с ним собой поделилась. Вштырило. Огнём всё прожгло изнутри. Правда рандомный старик стонал за стеной в палате почти до утра. И наши, так сказать совместные, стоны — мои – от наслаждения, а его – от боли — понятия не имею, хоть я — дежурный врач, во всяком случае была, слились в недурной концертишко; терапевт меня знатно насадил. Да — и на иглу тоже. А потом всё началось или продолжилось? сашку отдала родителям. Пусть, что ли, воспитают нормального парня. А потом был просвет, мимоходом — мимоходом, голосила пугачёва, когда ещё не была пугачихой, «ты обидел меня мимох-ооооо-дооооом….» А, не любите петь, у вас, наверно, слуха нет. Дело – не в голосе, а в слухе. Или — наоборот? Соррян, постоянно пою — часть терапии. Вокал помогает. Пробуйте. Если ненавидишь себя в зеркале, пой стеклу, может быть, простишь.

И значит, с сыном отправились в «треугольник», супермаркет такой, сейчас им никого не удивишь, мне тогда кассир подвернулся, симпатичный жутко, мы пошли плёхаться, и у него «болицин» был, мы, конечно, перед самым ответственным делом затянулись, я хоть додумалась гондон ему натянуть, чуть не порвался, как вы знаете, главное — толщина, а не длина, вы же знаете? девочки, а девочек почти нет, ну вы, анна дмитриевна, такой были, в смысле — не подобно мне, тем не менее, наверняка, в курсе, и вот я тогда хотя ничего не соображала, нет — я соображала, что не соображала. И вот вылезаю из подсобки у него, лохматое чудовище, и понимаю, что не хватает чего-то. Типа — ноющей бабы моей, которая – сын. На улице сопливой куклы нет. Нереально рассердилась на сучку, в тот момент слишком пожалела, что кровь от крови — мой ребёнок, что плоть от плоти — мой ребёнок. Ну и ладно, думаю, возвращайся сам, покажешь, какой мужик. А вечером матери звоню, она тревожно спрашивает, где саша. И стараюсь придать развязность манерам, мать спрашиваю, где саша. Ну взбесило ужасно, понимаете?

У вас ведь дети есть? У вас, анна дмитриевна, по-моему, были. А нет, соррян, соррян, перепутала вас, все бабы в возрасте друг на друга походят, хотела сказать «срут», на – тебе, на – тебе, за поганые слова, просто мне совестно вещи подобные вам всем тут объяснять, первый раз ваши рожи вижу и в последний, надеюсь, и тогда я точно была под кайфом, а кайф начал проходить, я чё-то затупила и не вышла на дежурство, и у меня, оказывается, тот дед помер, который стонал, ну тот старик из палаты, когда с терапевтом долбилась. Помните? А я – помню. Говорила? Уже? Щас по-новому расскажу. В общем, посчитала, что понедельник, а получился четверг, и три дня выпали, залезли под кровать, и я залезла под кровать вместе с ними, а, значит, там пыль, и кубики с буквами на гранях, ну наверняка встречали, чтобы алфавит учить. И я резко, очень резко поняла, что про [.][.][.]ла эту вечно сентиментальную бабу, с коровьими ресницами, помню, когда закапывала санечке «альбуцит», надавала тумаков за ресницы густые, прошу простить, не слежу за речью, это она за мной следит, за мной много кто тогда следил, конечно, сейчас — реже. Под кроватью санечки не обнаружилось, на кухне не оказалось тоже. Теперь – читаю, анна дмитриевна полагает, анна дмитриевна это о вас говорю, напрягите здесь своё зрение слуховое, и что читать — полезно, и вот я почерпнула у одной писательницы такую вещь: «после смерти нам не дадут увидеться с теми, кому мы причинили боль, и потому мы обречены на вечную встречу с собой».

Эта вещь меня пугает и не даёт мне распасться. Делает меня собранней, понимаете?…  Только не ругайтесь, и вы все, и вы, анна дмитриевна, я потеряла вашу книжку, вашу цитату. И мне её теперь никогда… не найти. Надеюсь, смогу прочитать ещё? Да? я ведь смогу?… Возможно, тогда отвлекусь от горячего кино и перестану ненавидеть спилберга».

 

Костёр вновь принялся за старое, то есть кряхтеть и никнуть, и ав подкинул четвёртый том сочинений владимира ульянова, поскольку не любил псевдонимы. Йог-снеговик растаял, но то, что спало под ним, хранило молчание. Наконец, рассказчик не выдержал и полюбопытствовал:

 

— Ну как вам? Смысл истории объяснять не буду. Считаю, не стоит разжёвывать смысл.

— Смысл, — эхом отозвался китель.

— Опять — 25! — заорал ав, — Ну сколько ещё издеваться надо мной?

— Надо мной, — почти неслышно прохрипел старик.

— …старик, ты меня конкретно достал!

— Достал, — с большим трудом прошептал тот.

— Хорошо, гражданин. Конечно, вы по-товарищески верно поступили, пригрели у костра путника. Но, видно, не понимаете благородных историй. Расскажу новую.

— Новую, — механически повторил дед.

 

Новая история

 

«Утром, здесь замечу — очень рано в 6:00, паркуется машина мужиков в оранжевой спецовке и загружает мусорные баки. Шумно, с треском! И данные скрежещущие звуки срабатывают эффективней, нежели пищащие речи будильника; соседи-твари за картонной стеной ворочаются — мертвецы в трюме. Свет включать не зачем, он — рассеянный, могу растаять от его прикосновения. Большой палец правой ноги имеет возможность двигаться. Двигаешь им? Да, двигаешь. Есть такая возможность, почему бы ей не воспользоваться? Стены в спальне — квадратные плоскости. Стены в зале — квадратные плоскости. Стены на кухне — квадратные плоскости. Значит, ты – в кубе, дружок. Вывернутом наизнанку. Теперь стремительно смеркается, отличаю утреннего «себя» от «себя» вечернего только наличием графических знаков на часах ручных. Или наручных? От себя — сплошная отсебятина; коллега за столом наблюдает за, выискивает недочёты во, хмурый и смурной. Обливаюсь раскалённым потом, под предлогом туалета выхожу в туалет, сталкиваюсь с горбатой уборщицей: косится выжившим глазом — выжженный разум. Сажусь на унитаз и трясусь; старуха ждёт окончания моих дел, которых, собственно, нет. А я ожидаю окончания её ожидания; кто первый не выдержит? она.

В автобусе трётся о колено не моё колено. В ужасе погружаюсь в капюшон, делаю вид сна. Может быть, незнакомка помилует. Сталкиваюсь в подъезде с проститутской соседкой и её мальчиком, которого избивает. Особенно — ночью, эта семейка вторгается в сон мой и приобретает в нём ужасающие очертания. Уже заявлял по поводу нарушения режима покоя в общественном доме. Но сегодня – выходной, и приходится наблюдать за входящими и выходящими из нашего единственного торгового треугольного центра. Пьёшь холодное — и наблюдаешь. Ешь горячее — и наблюдаешь. Особенно горячее, чтоб до нутра пробрало. По-моему, в этом есть тайный, необходимый смысл. Можно передать, перелить собственное сознание в процесс наблюдения. Рано или поздно растаем, растворимся с тобой в этом несложном процессе. По утрам (или по вечерам) подмигиваешь мне в зеркале вестибюля, в зеркале ванной комнаты, и я — теряюсь. Огонь вообще! Ибо никто не подмигивал. Веко дёргается, рискую порезаться глазом.

Так, теперь соседка, подмахивающая задом, надолго задержалась в развлекательном комплексе, а пацан её – на лавочке перед. Играет в игралку. К нему подходит длинноволосый, сальный какой-то. Насколько помню, у мальчика нет отца. Говорит с ним, как долго, не знаю, но чечевичная похлёбка моя остыла. Абсолютно обескуражен сим фактом. Подогреть? Ну нет, огонь, любую форму энергии вообще, надо беречь. Наберу воды в ванной комнате. Возможно, встречусь взглядом с тем, кто обитает в зеркальной плоскости. Над раковиной. Там всё — двумерно или четырёхмерно? И вот возвращаюсь на место наблюдения. А место моё — перед окном моим. Даже оборудовал телескопом. Светила наблюдают за мной. А я – за светилами. Тотальная взаимность. Как хорошо, что этот незнакомец увёл пацана. Больше мать его не тронет, а значит, смогу пребывать в состоянии волшебного сна. Значит, не услышу ни слёз, ни ударов, ни оскорблений. И ночью из зеркала вылезет подмигивающий, подойдёт к моему ватному телу, достанет из кармана пижамы овальное миниатюрное зеркальце проверить, дышу ли? И накроет полуоткрытый рот. Дабы вобрать в себя всё дыхание и тщетность моих рассуждений».

 

— Ну как тебе, товарищ? Тронуло душу? — довольно подмигнул рассказчик и пнул узким носком «улисса» в пламя. Огонь облизал жирные губы и скосил глазки.

— Душу, — с какой-то новой интонацией просипел старичок.

 

От путника не ушёл от внимания совершенно другой окрас голоса — как будто стал теплее, душевнее: «Возможно, это связано с усилением пламени?» — восторженно предположил странник и начал рыться в тележке. На самом дне, с обложки в твёрдом переплёте, исподлобья тупил аутист-сифилитик с моржовыми усами. Переплёт отправился в топку. Огонь приобрёл синие оттенки и — разросся, довольно внушительно.

 

— Ну как — лучше? — захлопал ав – обезьянка с медными тарелками.

— Лучше, — прошамкал дед и заурчал котофеем.

Надо бы подкинуть ну просто боооомбу, а не роман! – мужчина лихорадочно продолжил поиски бестселлера и наткнулся на «мать» горького. И мать горького была скормлена огню.

Наледь вокруг кострища давно растаяла, и старичок внезапно скинул тулуп и размотал пуховую шаль. От пепелища шла вонь — смердело серой. Необходимо что-то перебивающее запах гнили! И взгляд ав упал на «das parfum». «Всё равно не читаю по-немецки», — пронеслось у него в голове, когда распотрошил зюскинда на клочки.

— Возможно, мой третий рассказ поможет тебе восстановиться, — с надеждой промолвил путник.

— Поможет, — мечтательно протянул дедушка.

 

Третий рассказ

 

«…мама сказала, папа — астронавт; кто такой? Говорит, отец — на марсе, полетел пожар тушить; миша с соседней площадки угощал марсом, но папы в шоколадке не было. Спросил маму, почему отца нет в марсе – рассмеялась. Обидно. Немного подумала и сказала: «на марс лететь 4 года, и обратно — столько же. Вот и посчитай. Через 8 лет вернётся, уже будешь большой-большой! Не узнаешь даже. Может, папа на дядю олега похож будет».

раис не верит моей маме. И своей — тоже. Делает серьёзное лицо и произносит: «шеншинам вообже давэрат нэлься»; раиса почему-то ребята не любят. Когда приходит к на площадку, с ним никто не играет. На его голове забавная треугольная шапочка и необычная разноцветная одежда. Только я здороваюсь и улыбаюсь; его семья в прошлом году переехала из аграбы в наш город; аграба — столица алладина, — утверждает мальчик. алладин — его старший брат, и когда раис вырастит, то вернётся помочь ему расправиться с джафаром.

У нас во дворе построили огроменный магазин; мама называет пирамидой. Очень люблю ходить в него с ней. Но только не с дядей олегом. Когда мы втроём, уводит её на долго-предолго, а я остаюсь в высоченной зале с другими взрослыми и детьми, которые кушают картошку от клоуна. Днём здесь жарко, потому что крыша — стеклянная и треугольная. Называется — пугалом;

мне здесь всегда плохо, иду из магазина играть у магазина; никто не играет у магазина, а я — играю; мамы рядом нет, хочу идти обратно. А мужчина останавливается у меня, и говорит, что он — друг нашей семьи. Говорю, что у меня только мама, а папа тушит пожар на марсе. И ждать его долго. А мужчина обещает отвезти меня к папе очень быстро, потому что папа приехал. И беру за руку друга моего папы. Ладошка у него потная и с длинными ногтями; садимся в большую блестящую машину. Пристёгивает меня, и трогает себя между ног. Теперь совсем темно, а мы едем долго. Спрашиваю, скоро ли увижу папу, а его друг смеётся, говорит «скоро» и гладит меня по голове. Осталось совсем чуть-чуть и я наконец-то увижу папу».

 

— сударь, — грустно улыбается старичок, — ваши истории оживят любую статую; вы — мой избавитель от сей напасти! — на этой фразе он поднялся…о, лучше бы так и оставался сидеть по-турецки, потому что рост составлял около 3-х м[1].

ав заподозрил неладное и на ходу переобулся, поэтому на вопрос, как величать рыцаря такого, соизволил промолвить: «владимир антонович».

— А меня зовут вот так! — старичок нарисовал в воздухе пылающим корешком слово на санскрите, — Понятно ли вам?

— Прекрасно вас понял, — от страха солгал ва и быстро сменил тему, — Где мы, собственно…ммм…гражданин?

— мы? Здесь, — недоумённо и даже несколько досадливо [хотя в темноте эмоции распознать – довольно трудно] пожал плечами дедуля.

— А точнее?

— …точнее — перед Раем, — и исполинская тень шагнула навстречу ва, и ва содрогнулся. И тот, кто на самом деле антон владимирович, тоже заволновался.

— Раем? — начал глупо вертеть индюшачьей шеей ав.

— Вернее, перед Его Вратами, — йог указал длиннным-предлинным-предлинным-и ещё раз — ну очень длинным указательным пальцем на заснеженный холм.

— Но это – Холм! — удивился ва = ав.

— И в нём – Ворота. Приглядись, — старичок оказался на редкость терпеливым и ласковым к необычному гостю.

— Ви…и….жу, — неуверенно прогнусавил мужик.

— А ты не гнусавь, сударь, — посерьезнел великан.

— А вы мне не тыкайте, товарищ, — обозлился ав.

— …товарищ? — изумился исполин.

— Ну да, у нас в стране – обычное обращение.

— Вот оно…что…, — промычал титан, — Стало быть, вы не осведомлены….

— Не осведомлён в чём? — занервничал ва.

— Да нет, ни в чём. О своём думаю. Знаете, шутка ли просидеть под снежным покровом столько времени, я практически лишился чувств, и, если бы не вы, сударь…

— Стоп, вы что именно скрываете от меня?

— Хорошо, сударь. Скрываю от вас правду, но я не собираюсь лгать. Сейчас 2047-ой год.

— …гражданин, вы во льду совсем мозг обморозили, на дворе 1987-ой!

— Допустим, — усмехнулся высокий, — Поройся в тележке. Нет. Глубоко слишком занырнул. Правей, да, возьми вот этот увесистый том. Читай.

— «антология и онтология постмодернизма. пелевин, сорокин, акунин, быков и другие», — ва волнительно перевернул макулатурный брусок и при свете синего пламени обнаружил год издания: 2037-ой. — Но как? Подождите, товарищ, а как же другие товарищи? Что с ними? Что же со страной? — схватил себя за левый бок.

— Со страной? А что со страной? — кисло улыбнулся исполин, — Со страной всё путём, милейший. Фондовая биржа – разрушена. Индекс доу-джонс упал ниже плинтуса; америка распалась; гдр проглотил фрг, франция вошла в состав «блока стран варшавского договора».

— франция? – ав аккуратно пульпировал бок.

— Ну да, — смутился великан, — франция-францией, а пелену с сорокой в пламя-то брось, — убедительно настоял гигант.

— Ну михаил сергеевич! Ну — мужик! А я-то считал его нюней! — восхищённо аплодировал ва.

— Да нет, клеймённого сместили монархисты, — махнул десницей атлант и чуть не сбил собеседника.

— В советском союзе не могло быть монархистов, — задумчиво заметил странник, уклоняясь от удара.

— они были подпольные. В конечном итоге, социализм был сохранён и даже преумножен [что бы это не значило]. Кстати, официально упразднена атеистическая идеология и восстановлено Православие, плюс ко всему открыты ашрамы…Теперь ваше государство называется «союз славянских социалистических республик», — Нравится?

владимир антонович пребывал в состоянии необычайной лёгкости, в волшебном состоянии, потому что антон владимирович был счастлив.

— «Очень», — только и вымолвил он.

— Рад, что помог вам, — грустно усмехнулся великан.

ав спохватился: «Подождите, гражданин, раз мы перед воротами Рая, значит…. Значит, здесь должен быть, так понимаю, Апостол Павел».

— Всё верно понимаете, сударь. Он отошёл.

— Что? Куда? — поразился путник.

— Он – внизу. Сейчас там Битва идёт, — исполин продолжал сохранять улыбку.

— А мы тогда что здесь делаем? Что вы, гражданин, да, именно вы, делаете прямо здесь? — рассвирепел гость, — Когда идёт Битва, что даже сам Апостол Павел, наверное, не говоря об Иисусе Христе, спустился вниз???

— Не забывайтесь, сударь; смею вам заметить, я — местоблюститель. Так сказать, замещаю Хранителя ключей; несу Священный караул. Дабы никакая скверна [в этот момент вся скверна во Вселенной напряглась] не прошла в Рай.

— Оу, — осёкся странник, — Верю, товарищ, и ваш рост — тому подтверждение.

— Только есть одно «но», — великан сложил руки крестом. — Ключа нет. От Рая. Да, нет. Ключ был в целой связке.

— Где Ключ?

— Ну…был вынужден бросить в костёр.

— Что вы сделали? В костёр? Но это — безответственно и не по-товарищески! – возмутился ав.

— Да, тут молодчики одни шмон устраивали; пришли снизу, чтобы вы понимали, сударь. И мне пришлось спасать положение. В общем, связка расплавилась. Зато твари снизу не получили, что искали.

— Значит, никто не попадёт в Рай? — ужаснулся странник, прикрыв иссохшей ладонью рот.

— Может быть, не попадёт, а может, и попадёт, — загадочно улыбнулся исполин.

— Что подразумеваете?

— …мне надо знать, я почему-то уверен, что вы, сударь, не напрасно здесь. Вспомните, что с вами случилось до того, как сюда попасть.

— Да ничего особенного; мы: я, товарищ костенко и товарищ ряцюк, решили нанести визит в дом-музей фёдора михайловича достоевского, рассматривали его письменные принадлежности в кабинете. И значит, я почувствовал острую боль вот здесь…. Ого! Что это у меня???

— Любопытно, стойте на месте, осторожно…глядите-ка это — перо. Возможно, гусиное, возможно, орлиное. В общем, это перо достоевского.

— Но достоевский — не птица! — обиделся мужик.

— Ещё какая птица, возможно, самая главная, — усмехнулся колосс.

— Почему же мне не больно? — удивился ва.

— Потому что… — начал великан и замолчал.

он-то прекрасно понимал, почему мне не больно, — Потому что оно — особенное, и поможет открыть Ворота Рая. Собственно, сейчас проверим, и направился к заснеженному Куличу. — Итак, я — за помощью…. Да, забыл сказать: время течёт относительно. Везде. И — Всегда. Господь Бог может только управлять и ИСПРАВЛЯТЬ время. Поэтому может показаться, что меня нет целую Вечность.

— Вечность??? — заорал я.

— А может, и три часа, — поспешил успокоить меня Великан, — Главное, главное, друг мой, поддерживайте пламя. Огонь не должен погаснуть, — его лицо помрачнело, — Иначе…

— Иначе? — испугался ав.

— Иначе ты замёрзнешь и станет темно, даже постель расстелить не сможешь, — рассмеялся титан. — Вот у тебя сколько книг, корми огонь, ты вроде как 6 книжек сжёг? Значит, осталось около шести сот шестидесяти брусков, примерно. Так?

— Так. Значит, успею кое-что почитать…

— НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ не читай ЭТИ книги! НИКОГДА и НИ ЗА ЧТО!

Пламя вспыхнуло и устремилось далеко ввысь, озарило квадратную ледяную равнину плато, в плоть которой намертво вросли десятки ржавых тележек, покрытых исцарапанным брезентом.

— И — да, — вспомнил титан, подходя к самым дверям Эдема, — среди телег есть одна хитрая развалюха, типа арбы — в ней кассеты и двд-диски….

— Диски? Что такое двд-диски?

— Неважно. Тоже сожги. Пусть тебя не смущают иностранные имена и фамилии, и даже иногда — русские.

— А почему она — хитрая? — изумился я.

— Потому что она говорит, вернее — обманывает; попросит спасти её содержимое; пообещает много чего, но ты не должен вестись. Не позволь себя развести, сударь. И будет тебе тогда Царство Вечное. И я — не шучу, про Царство, — сдержанно повторил великан и вставил перо в замочную скважину. Раздался тихий треск и…огромный глубокий Вечный Свет сбил меня с ног.

С тех пор тружусь на этом обледенелом поле. Признаться, не уверен, сколько времени прошло с того момента, как великан ушёл за помощью. Может, час, может, два, а может, и целый год. Странно, но не хочу ни есть, ни пить. У меня ничего не болит. Чудеса! Вот придёт исполин и всё объяснит. А тележки я отрываю вместе с колёсами от ледяной корки, и везу к костру; книги летят в топку. Иногда мелькают известные имена, иногда абсолютно непонятные. Ну что ж, тексты заканчиваются, хитрая тележка уже обольщала меня голосом моих усопших родителей и даже голосом жены. Не верю тележке. Сжёг все кассеты и эти, как их, дэвэдэ-диски.

Жду великана и читаю Отче Наш. Да, с тех пор я сжёг много книг; они говорили со мной, они увещевали меня. Но что говорить с тем, кто их не читал? А теперь взгляни на меня: антон владимирович разрывает очередной роман на клочки и сохраняет пламя, заботится об огне; бедолага, мужичок почти ослеп и преисполнен слёз в глазах своих, и аще не прозревает, что не вернётся домой, потому что «дома» более нет. Тот «дом» был искусствен и тленен. Тогда я даже не мыслил об этом и находился в неведении. Вдали синяя фигура приближается ко мне…Ныне же наблюдаю за собой из-за кристальных врат, и уже ни алчу, ни жажду, ни пребываю ни в горе, ни в скорби, и вокруг меня Жизнь — Вечная и Побеждающая.