Передать дальше

Передать дальше

 

На двадцать четвертый день заточения мне наконец пришло в голову пошарить по верхней полке старого шкафа в углу, где под тяжелым ковром из пыли я нашел эту тетрадь. Посередине была заложена ручка, исписаны только первые несколько страниц, так что я воспользуюсь ей, чтобы рассказать, что со мной произошло и как я оказался здесь, в этой комнате.

Обшитая сталью дверь без единой отметины, несмотря на все мои попытки ее выбить или расковырять замок ножом. Окно на высоте девятого этажа. Ворох вонючего тряпья у стены. Мой диктофон, ручка и эта тоненькая тетрадка. Больше в комнате ничего нет. Меня зовут Константин Сергеевич Шмидт, и я пишу все это только по одной причине: скорее всего, я здесь последний, кто еще умеет это делать. Надежды, что мои записи когда-нибудь прочтут, почти нет, но я должен писать, чтобы передать дальше. Так мне говорил отец и каждый раз напоминал, что мой прадед был профессором.

Хлопнула входная дверь, что-то тяжелое протащили мимо моей комнаты под радостное лопотание. С тех пор как эти двое стали общаться только друг с другом, их почти невозможно понять. Минут через десять послышалось шкворчание и до меня вместе с дымом долетел мерзкий сладковатый запах.

Есть не хочется уже дней десять: мой желудок будто умер или растворил сам себя, как только в него с трудом продрались по пищеводу лоскуты кожи, которые я вырезал из отцовской куртки. Я прочитал об этом способе в одной старой книжке, там говорилось про холодную, давным-давно забытую страну — Аляску, где в дальней дороге люди иногда голодали так же, как я сейчас. Кожаную обувь долго варили, пока она не размягчалась настолько, что ее можно было хоть как-то разжевать, и ели. Так удавалось протянуть еще несколько дней. Я вспомнил об этом, нарезал куртку на тонкие полосы и держал на солнце, высунувшись в окно по пояс. За дверью шумно ели мясо, пожаренное по моему методу на моей сковороде, а я давился твердой, шершавой кожей и собирал тряпкой капельки влаги с мокрого после дождя водоотлива, чтобы обтереть высохшие губы. Но это уже в прошлом. Кажется, появись передо мной прямо сейчас свежепойманный, хорошенько прожаренный заяц или здоровенный кусок утки, я бы даже не притронулся. Мысль о еде мне противна. Иногда я поглядываю на распахнутое окно и думаю только о том, чтобы рассказать свою историю и поскорее прекратить все это.

Как только я вспомнил об окне, с улицы донеслось нестройное пение. Сил мало, ноги будто вареные и почти не слушаются, но я все-таки поднимаюсь, подхожу к окну и выглядываю наружу. Священники. Идут колонной, человек двадцать. В драных, замызганных рясах, с растрепанными епитрахилями. Один из идущих в конце процессии, надрывающийся громче остальных, обмотал епитрахиль вокруг шеи, как шарф. Сомневаюсь, что они сами помнят, как называются их одеяния. Двое первых несут широкое полотно, на нем неумелыми мазками намалеван крест и перекошенное лицо. Я видел в старых книгах кресты и видел лицо их бога. Оно должно быть совсем другим. В центре процессии катят тележку, полную консервов, сушеного мяса, бутылок воды и прочих припасов. Еще двое идут вдоль домов, поодаль от основной группы, и трясут в воздухе пахучей вяленой рыбой. Запах долетел даже до меня. А может, просто показалось. По пустынной улице разносятся тягучие, заунывные голоса: «И Тот, Кто есть альфа и омега, начало и конец, Кто имеет ключи от ада и смерти, повелел: пусть каждый, кого пощадил огонь, павший с небес во время оно, да выйдет ко Мне, и да покается, и обретет тем спасение».

На второй день моего заточения по этой же улице проходили другие. Их было поменьше, на их полотне не было креста, и пели они не про огонь с небес, а про «захлестнувшие грешников воды». Я знаю, что ошибаются и те и другие.

Из потемок подъезда на звуки пения и запах вяленой рыбы с опаской выглянул невозможно худой человек, кое-как закутанный в неопределимые лохмотья. Ребра наружу, как у мертвого кита, видно даже отсюда, сверху. Я жалею его, потом вспоминаю, что и сам выгляжу не лучше, и жалость уступает место любопытству.

Процессия останавливается, люди в рясах прекращают петь и начинают манить бедолагу руками, как бродячую собаку; тот боится, мешкает, но голод берет свое. Он понуро оглядывается по сторонам, потом опускает глаза и трусцой подбегает ближе. Священник протягивает рыбу, мужчина судорожно хватается за нее руками-веточками, усаживается прямо на асфальт и начинает есть. Все терпеливо ждут, пока он закончит, и потихоньку обступают его полукругом, чтобы не мог убежать. Потом поднимают его под руки, связывают веревкой запястья за спиной и помещают в хвост колонны — между замыкающими и тележкой со съестным. Идут дальше, монотонное пение начинается заново. Я не знаю, как они добывают себе еду: охотятся сами или грабят кого-то, но мой отец говорил, что за всю жизнь не видел ни одного исхудавшего священника и что так было всегда. Ему рассказывал об этом мой дед, а деду — прадед. А мой прадед был профессором, и я верю, что это важно. И я никогда не забуду, как впервые узнал об этом.

Нас было восемь человек, из которых, наверное, жив теперь только я один. Это был тяжелый переход, особенно для ребенка, так что я с трудом тащился позади остальных, едва волоча ноги от голода и слабости. В большом пустом городе, вдали от лесов, охотиться было не на кого; крысы при первом приближении шмыгали в водосток, а умерших сородичи обгладывали до костей за несколько секунд. Впереди, окруженный пятью уставшими тощими мужчинами, шел мой отец. Одной рукой он толкал перед собой тележку с книгами, баклажкой воды и едой, а другой поддерживал за локоть женщину, которая пошатывалась из стороны в сторону и то и дело опиралась на тележку, чтобы отдышаться. Тогда мы все останавливались и ждали, пока она соберется с силами. Мужчинам тоже было тяжело, но никто не останавливался сам, а на тех, кому приходило в голову это сделать, сразу начинал кричать мой отец. Так что мы ждали, пока женщина устанет и обопрется на тележку, чтобы все могли передохнуть.

В минуты таких передышек отец доставал из кармана кожаной куртки бумажную карту, которую месяц назад сам нарисовал карандашом с чьих-то слов. Он смотрел на условные знаки, точки, сплетения неровных линий и качал головой. Я видел, что, пока отец изучал карту, один из мужчин глядел не отрываясь на остатки припасов. Четыре небольших банки с красной фасолью — вот и все, что у нас тогда было. Кажется, мужчину звали Олегом, и, когда мой отец складывал карту, он отворачивался и последним из всех снова начинал идти.

— Сергей, — заговорил как-то Олег, — там было четыре дерева перед поворотом. Я видел, всё как на карте. Пора сделать привал, слышишь? Твой сын сейчас упадет.

— Я знаю, когда делать привал, — ответил отец, не останавливаясь. — Прекращай скулить. Было три дерева. Три дерева после поворота. А мой сын еще даст тебе фору.

И тогда я приободрился, нашел в себе силы обогнать всех и какое-то время шел первым, чтобы доказать, что отец прав.

— Брось хотя бы книги, — причитал Олег, — идем в час по чайной ложке… Я-то потерплю, но с нами женщина, а твой сын…

— Книги останутся, — упорно твердил отец и толкал тележку дальше. — Иди. Все устали не меньше твоего.

После этого Олег пристроился в хвосте, понуро брел и только повторял: «Есть хочется… так сильно хочется…»

Есть и правда хотелось. Мы ели два раза в день — утром, чтобы хватило сил на дневной переход, и вечером, перед сном. Отец делил фасоль на шесть равных порций и две порции побольше — мне и женщине, которая шла с нами. На третью неделю пути порции уменьшились вдвое, но отец говорил, что там, куда мы идем, еды достаточно и каждый будет есть столько, сколько захочет.

В тот день мы шли дольше обычного, и, когда наконец нашли место для стоянки — небольшую нишу в стене дома, уже стояла глубокая, слепая ночь без звезд. Было так тихо, что мы слышали, как за сотню метров от нас голодные крысы мечутся и дерутся насмерть за кусочки полиэтилена. Мой отец разложил наши пожитки и сказал, что сегодня каждый получит на четверть меньше, чем вчера. Утром он проверил банки с фасолью — в каждой убыло на сантиметр от сделанной им вечером карандашной отметки.

— Если не сбавим темп, дойдем за четыре дня, — сказал мой отец, — и там будет все, я уверен. Старик не мог соврать. Не должен был… В любом случае, мы прошли так много, что теперь просто нет смысла сдаваться. Надо потерпеть…

Отец достал ложку и принялся накладывать порции в разломанные пластиковые тарелки — сначала женщине, потом мне, потом всем остальным. Себе — в последнюю очередь. Положил две ложки бесформенной красной жижи и сразу отметил карандашом, сколько осталось. Налил воду в единственную кружку и пустил по кругу. Каждому по глотку. Ни у кого не было настроения говорить, так что все молча жевали омерзительную, давным-давно прокисшую фасоль и шелестели тарелками.

Олег расположился в глубине ниши и первым улегся спать, потом, один за другим, устроились остальные. Мой отец вытащил из внутреннего кармана своей кожаной куртки диктофон, из-за пояса — длинный нож, разложил на земле содержимое тележки и пристроился рядом. Нож в одной руке, вторая лежит на четырех банках с фасолью, под боком — диктофон.

Это была самая тихая ночь за все время, и я не помню, чтобы когда-нибудь так сильно уставал, но спать не хотелось. Олег и еще двое мужчин тихонько похрапывали. Рука моего отца во сне расслабилась и соскользнула с банок.

Тучи разбежались от ветра, и на небе проступили звезды. Я считал их и складывал в разные рисунки, но сон никак не шел. Тогда я стал вслушиваться в ночь и почувствовал, что тишина изменилась. Из угла ниши, где устроился Олег, больше не раздавался храп, и теперь сопели только двое других. Я осторожно повернул голову и увидел, что Олег лежит с открытыми глазами и глядит то на моего отца, то на банки с фасолью. Выползла луна, и в ее свете я заметил, как ввалились его щеки и как блестят его большие, будто стеклянные глаза на потемневшем лице — точь-в-точь как звезды. Олег осторожно перевернулся на живот и, прижавшись к земле, как ящерица, пополз к банкам. У меня заколотилось сердце, я стал озираться, надеясь, что кто-то из мужчин тоже заметит это и вмешается. Олег дополз до банок и протянул руку, чтобы схватить крайнюю, и я уже собрался закричать во весь голос, чтобы всех разбудить, когда увидел, что глаза моего отца открыты. Несколько мгновений оба не двигались и молча смотрели друг на друга. Олег вскочил и хотел было убежать, но мой отец поднялся на долю секунды раньше и схватил его за костлявое запястье. Олег замер, как пойманная утка. Я огляделся и увидел, что никто больше не спит: все смотрят на этих двоих и боятся пошевелиться или издать хоть звук.

Отец кивнул куда-то вдаль, Олег безвольно опустил плечи, и они оба ушли в тихую ночь. Я так и не смог уснуть, поэтому видел, как уже на рассвете мой отец вернулся один, уселся на бордюр поодаль от нашей стоянки и смотрел, как медленно проступают на горизонте багряные полосы. Когда прозвенел будильник, все молча поднялись, отец, как всегда, поделил фасоль, положив две лишних ложки женщине, которая с каждым днем выглядела все хуже и слабее. Никто ничего не спросил, и мы двинулись дальше.

Я снова брел в хвосте, и теперь ко всем нашим мучениям добавилась нестерпимая жара. Пекло нещадно, но из-за обезвоживания на моей коже не проступило ни капли пота, я только чувствовал, что она сохнет и становится шершавой, как наждак. Отец снял кожаную куртку, кинул сверху на тележку и теперь катил ее в одной футболке. Все шли угрюмо, опустив головы, никто так и не решился нарушить молчание. Мужчины терпели, из последних сил ждали, пока закончится день, женщина в полубреду висела на плече моего отца.

На пустынных, высушенных солнцем улицах иногда встречались бывшие автобусные остановки, и я каждый раз заглядывал внутрь, надеясь увидеть забытые кем-то остатки пищи или воды. У одной из них я замер как вкопанный. Я шел последним, поэтому ни отец, ни остальные не заметили, что идут дальше уже без меня. А я все не мог пошевелиться и как зачарованный смотрел на то, что мне открылось.

В тени, укрывшись от палящих лучей под стальным навесом, сидела девочка. Она была не старше меня — лет десяти. Вся в оборванных бесцветных лохмотьях, похожая на маленький скелет. Она держала в руках кусок серого мяса с желтоватыми прожилками, подносила ко рту, откусывала и начинала шумно, подолгу жевать. В углу остановки, у самого стыка жестяных листов, на земле лежала бесформенная груда какого-то тряпья, от которого исходил тошнотворный запах гниения. У меня закружилась голова, я тихонько вскрикнул, и девочка подняла на меня взгляд. Вряд ли у меня получится описать эти глаза, но это точно не были глаза человека — не такие, как у моего отца или у четверых оставшихся мужчин. Не такие, как были у Олега. Это существо по-собачьи показало зубы, бросило кусок мяса и попятилось в угол, закрывая спиной то, что лежало под кучей тряпья.

Я глянул на мясо и почувствовал, как желудок схватило судорогой, а под ложечкой сладко засосало. У меня задрожали руки, и я тут же забыл про чудовищную вонь, копившуюся много дней в этом закутке. Я на негнущихся ногах двинулся вперед, а существо в углу боязливо скалилось и следило исподлобья за каждым моим движением. Я уже сел на корточки, сжал ослабевшими пальцами дряблое, разваливающееся мясо, когда вопль отца заставил меня выронить кусок и отступить из полутьмы остановки на залитую светом улицу.

— Сто-о-ой! Брось!!! Брось, слышишь?! — отец оставил тележку и со всех ног несся ко мне. — Брось… Отойди… Отойди…

Он стоял возле меня согнувшись и опершись на колени и еле дышал, хотя пробежал не больше тридцати метров, а я вдруг заупрямился.

— Я хочу есть, — сказал я, — мы все можем поделить его. А она все равно ничего не понимает, — указал я на девочку, которая растерялась еще больше и теперь боялась даже скалиться.

— Ты… не понимаешь… — переводил дух отец, — это не просто мясо. Не такое, как мы добывали на охоте. Видишь? — он указал на смердящий ворох тряпья позади девочки. — Это человек. Это был человек. Такой же, как мы с тобой.

Остальные тоже вернулись и теперь стояли позади отца полукругом — худые, слабые, с тусклыми угольками вместо глаз. Женщину с двух сторон держали под руки.

— Я хочу есть, — канючил я, — я не дойду, еще три дня, мне нужно поесть…

Отец так и стоял согнувшись и слегка покачиваясь из стороны в сторону, а мужчины позади него стали переглядываться.

— Сергей, — осторожно начал один, — парень дело говорит. Мы не дойдем. Все не дойдем, не только он. Мы всё понимаем, но тут хватит на каждого. На несколько дней — как минимум… Если бы мы сейчас один раз… Потом больше никогда…

Раздались одобрительные голоса, и отец заколебался. Он подошел ко мне, сел рядом на корточки и заговорил шепотом, глядя на меня в упор:

— Костя, сынок, послушай…

— Что? — взвился я.

— Ты должен потерпеть. Не так уж все и плохо. Мы с твоей матерью голодали и посильнее… — Он прислонился лбом к моему лбу, и я увидел, что морщинки в уголках его глаз похожи на маленькие высохшие реки. — Она умерла, но не стала… Понимаешь?

— Нет. Я хочу есть.

Я отстранился от отца и увидел, как двое мужчин, державших женщину, аккуратно посадили ее на асфальт.

— Твой прадед, Костя… он был профессором. Это значит, что он учил других людей, — торопливо шептал отец, — и он сохранил много книг и передал твоему деду, чтобы он научил меня их читать, а я .

Он был профессором, и поэтому…

— Какое мне дело? — перебил я. — Какая разница, кем он был? Это было очень давно. А я хочу есть сейчас.

— Сергей, — один из мужчин, с длинной бородой, высокий, на голову выше моего отца, подошел и положил руку ему на плечо, — хочешь ты или нет, мясо мы забираем. Ты можешь отдать нам карту, взять своего сына и валить куда угодно. Отойди в сторону. Я все сказал.

Мой отец, слабый, худой как скелет, поднялся и посмотрел снизу вверх прямо в глаза высокому.

— Зато я еще не все сказал. Это моя карта, — он потянулся и достал из-за пояса большой нож, — я нарисовал ее со слов человека, которому спас жизнь. И он рассказал про это место только мне. И сам дал мне ключ. — Глаза у отца горели, но голос дрожал и срывался, а сам он выглядел таким одиноким и измученным, что на какое-то время я забыл про голод. — Фасоль нашел тоже я, и я отбил ее у стаи диких собак. Кто из вас, — он обвел острием ножа всех присутствующих, включая меня и женщину, — притронется к мясу, тот больше не со мной. Я заберу тележку, карту, еду с водой и пойду дальше с теми, кто останется. Если придется — один… Понятно?.. Теперь я сказал все.

Высокий мужчина, глядевший все это время на нож, отступил.

— Зачем я только с тобой связался… Ты умрешь от голода, идиот… Уже через пару дней умрешь…

— Пускай так. Зато останусь себе хозяином.

— Твой сын умрет от голода…

— Все лучше, чем… — мой отец указал на жалкое, одичавшее существо, которое судорожно жевало в углу, пытаясь насытиться впрок.

Бородач процедил что-то сквозь зубы и пошел поднимать обессиленную женщину.

Мы не умерли от голода. Как и говорил отец, на третий день мы дошли до запертой кладовой в подвале ветхого двухэтажного дома. Там были горы консервов, старое помповое ружье с коробкой патронов — все, как он обещал. Отец спустился в подвал первым, я — сразу за ним. Последнее, что я помню, — как он взял банку с верхней полки и потянулся за ножом, чтобы ее открыть, потом высокий бородач что-то крикнул, рванул к отцу, на ходу задел меня плечом, и я ударился виском о стальной угол одного из стеллажей.

Я очнулся уже на воздухе оттого, что отец осторожно поливал мое лицо прохладной, свежей водой из бутылки. Помню, что несколько минут я лежал зажмурившись и только пил крупными глотками, иногда специально сжимая губы и позволяя влаге стекать приятными струями по моему иссушенному лицу. Потом я открыл глаза и сразу увидел отца. Лицо, одежда — все в крови, на лбу широкая рваная рана, под глазами тугие гематомы. Рядом прямо на земле сидят женщина и двое мужчин. Оба избитые, как и мой отец, вокруг консервные банки, едят. Отец протянул и мне одну и сказал, что мы впятером останемся здесь, а остальные ушли и больше не вернутся.

Это было отличное время, лучшее в моей жизни.

На третий день отец взял в подвале инструменты, срубил дерево и выпилил из него прямоугольную доску. Потом поделил ее острием ножа на квадраты и принялся вырезать из сучьев крошечные фигурки. Выходило плохо — фигурки получались одинаковыми, иногда ломались посреди работы, отец постоянно резал пальцы и ругался. А однажды решил обследовать чердак дома, и мы услышали оттуда его смех. Он спустился, держа в руках небольшую коробочку, и сказал, что это шахматы. Он тут же выбросил свои незаконченные поделки и стал учить нас играть. Теперь каждое утро мы гуляли в лесу неподалеку, иногда охотились, больше для развлечения — еды у нас было достаточно, а иногда часами играли в шахматы.

По вечерам отец отводил меня на чердак, усаживал в кресло и доставал старый диктофон. Это небольшая черная коробочка. С одной стороны — солнечная батарея, с другой приклеен квадратный листочек с алфавитом. Наверху — красная кнопка. По всему корпусу — нарисованные фломастером стрелки, они указывают на кнопку, чтобы даже человек, не умеющий читать, понял, что делать. Если нажать на кнопку, из динамика звучит строгий мужской голос. Голос четко, буква за буквой произносит русский алфавит, называет разные слова, а потом рассказывает, что произошло девяносто лет назад, и зачем нужно выучить алфавит и прочитать книги, и почему важно передать дальше. Если нажать еще раз, все начинается заново. Отец сказал, что диктофон достался ему от моего деда, а ему — от прадеда и что я должен его сохранить, даже если он умрет.

Я проводил много времени со старым диктофоном, так что быстро научился читать и прочел все книги, которые мой отец вез в тележке и которые до сих пор там лежат. Если, конечно, никто не забрал их или не сжег в костре вперемешку с сухими ветками, пока я сижу здесь, в запертой комнате, а окно распахнуто, и из него дует ветер, шурша занавесками…

Только что ко мне заглянули гости. Я увлекся письмом и не услышал ни звона ключей, ни щелчка замка. Повеяло сквозняком, в моих руках зашелестели страницы, я слегка скосил взгляд и увидел, что дверь приоткрыта, а в щель просунулось лицо человека, который меня здесь запер. Из-за его спины трусливо выглядывал второй, с не зажившим еще шрамом на шее. Пришли проверить, жив ли я. Я прикрыл глаза и притворился спящим. Петли скрипнули, щель на секунду увеличилась, и мои нервы сдали. Я дернулся, схватил нож и вскочил на ноги. Поторопился: дверь захлопнулась, и я услышал, как из дрожащих рук дважды выпали ключи, прежде чем им удалось наконец запереть комнату. Боятся меня даже таким…

Этот рывок мне дорого стоил — голова закружилась, и я медленно стек по стене обратно на пол. Кажется, сердце совсем сдало. Несколько минут я сидел и слушал, как оно неровно колотится и трепещет где-то под горлом, как слабеющий мотылек. Потом снова взялся за эту тетрадь. Осталось всего несколько страниц, а я еще так много хотел написать. Про то, как мы ушли из дома с подвалом, полным еды. Как приручили собак, как разошлись с двумя мужчинами и женщиной. Как погиб мой отец. Но, кажется, все, что я успею, — это рассказать, как встретил Ари, Кру и Оро и как оказался здесь, в этой комнате, откуда уже не выберусь.

Три месяца назад закончилась еда во всей деревне, где я зимовал вместе со своим псом Максом. Из пятерых щенков, родившихся у Берты, мы с отцом смогли выкормить одного Макса, поэтому я очень им дорожил. Он напоминал мне об отце, и я всегда делил с ним еду пополам и укрывал его своим одеялом, когда было холодно. Мы наткнулись на ту заброшенную деревню прошлым ноябрем и остались там пережидать морозы. Я нашел в подвалах и погребах консервы, кучу мешков с крупами, целые пирамиды бутылок с алкоголем. Это была сытая и спокойная зима. Макс охотился и приносил мне иногда тушки зайцев или бобров, а я вечерами топил печку и, когда становилось одиноко, включал свой диктофон и слушал в тысячный раз строгий, мудрый голос.

Первое время мне казалось, что весь мир вокруг нашей деревни просто вымер и не осталось ничего, кроме этих покосившихся деревянных домиков, одинаковых деревьев и бесконечного снега вокруг. Но однажды появились люди. Мы жили в доме на отшибе, и как-то ночью я поднялся с постели оттого, что Макс заливался лаем и бросался лапами на окно. Снаружи стояла кромешная тьма, густая, как глина, но я разглядел за стеклом две пары глаз, которые уставились на меня и будто чего-то ждали. Я спал в одежде, поэтому сразу кинулся к двери, а когда открыл ее, увидел две неясные фигуры уже вдалеке. Они почти сливались с черными деревьями и не двигались, а только смотрели на меня, как два печальных призрака. Нас разделяла полоса снега, сияющего в свете луны, и казалось, что на той стороне начинается чужой, холодный мир мрачных деревьев и тусклых силуэтов. Я начал махать руками и звать их, показывал, что у меня нет оружия, но они растворились в лесу. Тогда я спустился в погреб, вынес несколько банок тушенки, открыл их ножом и оставил на снегу. А потом вернулся в дом, запер дверь и лег спать. Наутро банок уже не было. Эти двое приходили еще, и я иногда оставлял им еду, но так и не смог увидеть их близко. А к весне они куда-то пропали.

Я рассчитал все так, что поделил с Максом последнюю банку тушенки, когда снег уже хорошенько подтаял и можно было продолжать путь. Тогда я наметил на своей карте два города, собираясь обойти каждый дом, каждый подземный переход, чтобы найти других людей. Я хотел найти таких же, как я, — тех, кто умеет говорить, писать и читать, чтобы жить с ними вместе, создать потомство, чтобы передать дальше, как когда-то хотел сделать мой отец.

Мы с Максом прошли много безлюдных дорог, оставленных сел и деревень. Иногда я видел неясные лица в окнах, подворотнях и заброшенных ларьках, но каждый раз, когда я со скрипом распахивал старые двери и заглядывал в угрюмые комнаты, там была только пустота. Те люди не могли говорить, они боялись меня и прятались. Так было, пока я не встретил Ари.

Когда мы добрались до города, я надел грязно-белую кофту, чтобы показать, что я пришел с миром, достал из рюкзака вяленое мясо, принялся трясти им и кричать что было сил: «Есть кто-нибудь? У меня много еды! Я не буду грабить, ничего у вас не отниму, выйдите ко мне! Я хочу жить с вами!» Эхо гоняло мой голос по пустым улицам, несколько раз в окнах мелькали чьи-то испуганные глаза, и я уже начал терять надежду, когда увидел вдалеке мужчину. Он появился непонятно откуда, шел с другой стороны улицы прямо ко мне и делал руками знаки, чтобы я остановился. Макс ощерился, и я придержал его за загривок.

— Ари хочет обрести спасение! — еще издалека закричал мужчина. — Ари знает свои грехи, Ари готов покаяться!

Когда он подошел ближе, я разглядел, что это молодой парень лет двадцати. Очень худой, лохматый, а глаза стеклянные, без мысли, как у той девочки на остановке. Но он разговаривал, и я был так рад, что чуть не бросился его обнимать.

— Ари знает, как делать! — заявил парень, поднял правую руку с вытянутым указательным пальцем и поочередно коснулся лба, груди и живота.

— Что это значит? Тебя зовут Ари? Зачем ты это делаешь? — я разглядывал парня и уже двумя руками держал Макса, который будто обезумел при его появлении, утробно рычал, пускал пену и мощными рывками пытался освободиться.

— Ари видел, что ваши люди, люди в белом, забрали Егра. Егру дали мяса и много еды, и они делали так, — парень снова повторил свой странный жест и улыбнулся, показав неровные коричневые зубы. — Я Ари, и я готов к спасению!

Я начал понимать, что произошло.

— Ты ошибся, Ари. Я не священник. Видишь, просто одежда белая, — я потрогал свою кофту. Ари тут же заскучал, и я поспешил его успокоить: — Но у меня тоже есть еда! Вот, держи.

Я протянул ему кусок мяса, Ари деловито принюхался, сунул его куда-то за пазуху и выжидающе уставился на меня.

— Не бойся, тебе ничего не придется делать, и я никуда не заставлю тебя пойти, — начал я. — Мы могли бы обосноваться где-то здесь, найти других людей, найти женщин. Жить все вместе как большая семья. У тебя была семья, Ари? — Ари повернул одну ногу так, чтобы при необходимости сразу убежать, и с сомнением поглядывал то на меня, то на Макса. — Вместе охотиться, помогать друг другу… — Теперь Ари повернул вторую ногу и уже собрался двинуться туда, откуда пришел, когда я наконец додумался: снял рюкзак и продемонстрировал содержимое. — У меня с собой куча еды. Видишь? Я поделюсь с тобой. Если тебе со мной понравится — останешься. Если нет — всегда сможешь уйти.

Ари повернулся ко мне и с интересом заглянул в рюкзак. Макс с новой силой заколотился в моих руках.

— Ари хочет остаться, но…

— Отлично! — перебил я. — Меня зовут Костя. А это Макс, мой пес. Не переживай, он быстро к тебе привыкнет, просто он…

— …Но у Ари есть друзья. Друзья могут остаться с тобой?

— Конечно, Ари. Где они? Отведешь меня?

Мы прошли два квартала и оказались у выломанной двери в ржавый и темный гараж. Ари велел мне подождать на улице и скрылся внутри. Я услышал приглушенные голоса, и через несколько минут вслед за Ари появились, щурясь на свету, два странных существа. Один моего роста, щуплый, с впалым щербатым ртом, суетливый и беспокойный. Второй — толстый увалень, волочивший по асфальту босую распухшую ногу с начавшей уже гнить раной возле пятки. Глаза у обоих — такие же, как у Ари. Прозрачные стекляшки.

— Это Кру и Оро, — представил их Ари. — Оро попал в капкан… Теперь только Кру помогает Ари охотиться. Мы охотимся в лесу, за городом. У нас есть капканы и три ножа…

Они собрали свои нехитрые пожитки, и я повел их обходить дома. Ари молчал и поглядывал на мой рюкзак, Кру боязливо жался к нему и что-то шептал на ухо, Оро тащился сзади, тупо уставившись перед собой. Я непрерывно успокаивал Макса, заходил в подъезды, поднимал коврики, разбивал почтовые ящики, копался в пыльных ворохах писем и газет. Ари с интересом наблюдал за мной, пытаясь понять смысл моих действий.

На второй час поисков мне повезло. Я треснул рукояткой ножа по донышку почтового ящика, и вместо шелеста бумаги послышался звон упавшей связки ключей. Мы поднялись на девятый этаж, я открыл пустую квартиру, и так началась наша жизнь здесь.

Я научил Ари осматривать норы, правильно ставить капканы и укрывать их грязью и тиной, раскладывать костер на балконе, свежевать тушки зверей. Дал свою сковороду и показал, как смазывать ее жиром и жарить на ней мясо.

Пока Оро со своей больной ногой оставался дома, а мы с Кру и Ари охотились, у меня была возможность к ним присмотреться. И если Кру оказался трусоватым, ничему не хотел учиться, помогал только тем, что тащил мешки с мясом, и был вполне доволен своей ролью, то Ари вел себя совсем иначе. Он пристально наблюдал, как я выбираю звериные тропки, чтобы поставить капкан, как натираю солью куски зайчатины и натягиваю на балконе веревку для сушки мяса и как затачиваю наждаком лезвие своего ножа, и мне было приятно это видеть.

Макс так и не примирился с появлением этой троицы. Каждый раз, когда я отправлялся на охоту или на поиски других людей, мне приходилось запирать его в этой самой комнате, где я дописываю последние страницы тетради, чтобы он не загрыз несчастного искалеченного толстяка. При мне Макс сдерживал себя и только посматривал на всех троих так, будто ждал своего часа, чтобы за что-то отомстить. «Злой пес… Пес не нужен…» — говорил Ари и недобро глядел на Макса, когда я делил добычу на пять равных кусков и кидал один своему псу.

За пару недель я обошел весь городок и нигде не встретил подобного себе человека. Жалкие немые создания ютились по сараям и гаражам, кутались в одеяла на остановках и в подземных переходах и скалили зубы, когда я пытался заговорить. Но я не прекращал поисков.

А по вечерам я собирал вместе Ари, Кру и Оро, включал диктофон, а потом рассказывал им все, что успел узнать от отца и из старых книг. Собственные слова уносили меня в давно мертвый мир, в котором я никогда не жил. Я бродил по людным улицам, и каждый встречный улыбался мне, а у женщин в руках были цветы. Я не страдал от голода и выбирал каждый день новую еду, и все вокруг поступали так же. Я летал по воздуху, выше облаков, и ездил в поездах под землей, и мог оказаться где захочу — нужно было только купить билет. И я видел ученого, старого и одинокого. Когда-то он лечил людей от болезней, а потом получил приказ и заперся в лаборатории. Он долго над чем-то работал и в итоге заболел сам. Заразил ассистента, тот — свою семью, а потом начали болеть все вокруг. Болеть и умирать…

Когда я заканчивал свой рассказ и возвращался в тесную квартирку на девятом этаже, я видел, что Кру рядом уже не было, Оро спал, прислонившись к стене, и только Ари, замечавший, что я очнулся от грез, делал заинтересованное лицо и пододвигался ближе.

А месяца полтора назад у меня был последний шанс понять, что к чему, и не оказаться сейчас здесь. Запертым, умирающим в одиночестве от голода с тетрадкой в руках…

Нога у Оро выглядела совсем плохо. Я знал, что раньше, в старом мире, были врачи, которые знали бы, как поступить с ногой. Я даже слышал от отца, что где-то и сейчас живут внуки и правнуки тех врачей и что они могут лечить некоторые болезни. Но что мне делать с Оро, я не знал. Я обрабатывал рану спиртом, как мог очищал ее от гноя, но все было бесполезно — гангрена поднималась все выше и выше. Оро совсем перестал выходить и сильно мучился, так что последние пару дней перед его исчезновением я оставался в квартире с ним и с Максом, пока Ари и Кру учились без меня охотиться «по-умному», как они это называли. И однажды, когда я в очередной раз чистил рану, к нам подошел Ари и заявил:

— Оро идти со мной. Оро нужно на улицу.

Я опешил.

— Какую улицу? Он и встать толком не может. С чего ты…

— Оро должен пройтись. Не охотиться, нет. Погулять. Для свежего воздуха. Ари и Кру будут держать его, чтобы он не упал. Здесь тесно. А Костя говорил, что свобода, — Ари поднял вверх указательный палец, — важнее всего для человека… Оро хочет пойти прогуляться?

Толстяк бессмысленно улыбнулся и посмотрел на Ари. Они подняли его под руки и кое-как вывели из квартиры, а я остался с Максом. Макс показывал мордой на мой рюкзак, как будто умолял сейчас же собраться и уйти, но тогда я решил, что пес просто голоден и забыл, что консервы давно закончились. А через несколько часов они вернулись вдвоем — Ари и Кру, с мешком, полным странного серого мяса с желтоватыми прожилками.

— Оро умер. Дикий кабан напал на Оро, и Оро больше нет, — Ари смотрел на меня в упор своими стеклянными глазами. — Очень грустно… Но зато Ари и Кру убили кабана и принесли много мяса…

Макс будто с самого начала только этого и ждал. Когда я вскочил и набросился на Ари, мой пес уже вгрызался в горло Кру, который беспомощно барахтался и хрипел на полу.

— Костя… Костя… Ари принес тебе еду… Ари поделится, — лепетал Ари, когда я повалил его и прижал к горлу нож. — Ари отдаст тебе все, Ари отдаст…

— Это был человек! Твой друг! — второй рукой я держал Ари за ворот и бил затылком об пол, как будто надеялся вытрясти из него все, кроме человеческого, если оно там еще оставалось. — Вы жили вместе много лет, твою мать, ты сам мне рассказывал! У тебя ведь есть еда! Куча еды! Шесть килограмм сушеного мяса, мы сами с тобой вчера взвешивали! Что… тебе… еще… было нужно…

— Оро… болел… — Ари вставлял слова между ударами, которые становились все слабее и реже по мере того, как у меня заканчивались силы. — Ари не хотел, чтобы друг страдал! Костя!

Мои пальцы разжались, и я отпустил его.

— Макс! Фу! — я вспомнил, что Макс все это время душил Кру, и с трудом оттащил пса от окровавленного, не подающего признаков жизни тела.

— Ари все понял! — Ари уже отполз к стене и вытянул перед собой руки в беспомощном жесте. — Ари осознал! Оро был другом, и Ари не должен был так поступать… Джон… Джон Локк писал — человек человеку друг, так? Ари все теперь понял…

И тогда я решил дать им еще один шанс. Я привел в чувство Кру, обработал и забинтовал его шею, а потом заставил обоих выкопать яму, чтобы похоронить то, что осталось от Оро. Ари непрерывно плакал и причитал и, когда я вечером предложил ему немного позаниматься, с радостью уселся со мной в гостиной и до глубокой ночи слушал истории из старых книг. Про сильных людей на Аляске, которые сторожили чужую еду и умирали от истощения под слоем снега, так и не притронувшись к ней. Про команды затонувших кораблей, выброшенные на необитаемый остров без пищи, где каждый, от капитана до матроса, принял смерть от голода, а не от руки товарища. Ари слушал, вытирал слезы и клялся, что сделает все, чтобы помочь мне передать дальше.

Следующие три недели Ари каждый день просил у меня диктофон, чтобы поучить алфавит, и сетовал на то, что у меня нет с собой книг. Он заставлял Кру сидеть рядом, когда я рассказывал о старом мире. Я читал Ари на память стихи, и он начал пробовать сочинять свои. Ари делал все, чтобы я поскорее забыл про Оро и заново поверил ему. И я должен признать, что ему это удалось.

Первое время после случая с Оро я ходил на охоту вдвоем с Максом, но скоро я снова стал запирать его в квартире, пока охотился с Ари и Кру.

Ари не уставал благодарить меня за великодушие, и я уже был уверен, что все наладилось, когда однажды ко мне вдруг подошел Кру и заговорил, держась за свежую повязку на шее и глядя в одну точку где-то за моим плечом:

— Кру плохо себя чувствует и не сможет охотиться сегодня. Он просит Костю оставить его дома и запереть пса в комнате. — Кажется, тогда я впервые услышал его голос и удивился, насколько неестественной и деревянной была его речь, как будто он твердит зазубренный урок. — Кру просит прощения и обещает в следующий раз поохотиться на совесть, как настоящий товарищ…

Я пожал плечами, отвел Макса в эту комнату, запер дверь и оставил ключ в замке, как делал раньше, когда Оро был еще жив.

Мы с Ари прошлись по капканам, освежевали тушки, набили мясом мешки и двинулись обратно. Ари подозрительно молчал, но я списал это на усталость и беспокойство о захворавшем товарище. Мы втащили мешки по лестнице, я постучал в дверь. Кру открыл не сразу. А когда я вошел, первым, что бросилось мне в глаза, была настежь распахнутая дверь комнаты, где я оставил Макса.

— Пес тоже приболел и не может выйти. Пес там, в комнате, — чужим голосом проговорил Кру, поглядывая на Ари. — Костя должен пойти посмотреть, что с ним…

Я отшвырнул свой мешок и не разуваясь бросился внутрь.

— Макс! Макс! Где… — Я стоял посреди комнаты с залитым кровью полом, когда Ари захлопнул дверь и, раньше чем я успел опомниться, принялся проворачивать ключ, пока замок не перестал щелкать.

С тех пор прошло двадцать четыре дня. Тетрадь заканчивается, и меня все сильнее клонит в сон. Я то проваливаюсь в легкую, неглубокую дрему, то снова всплываю наверх, к сознанию, уже мутному и зыбкому. Окно открыто, ветер треплет тонкие занавески, и мне осталось сделать одно, последнее усилие. Я сделаю это, потому что я все еще хозяин сам себе. Наверное, я мог бы разжевать и проглотить эти страницы и так протянуть еще какое-то время, но я не стану этого делать. Я допишу эти строки и спрячу тетрадь с диктофоном под ворохом старого тряпья в углу, чтобы когда-нибудь, может через много лет, кто-то их нашел. Меня уже не будет в живых, но я смогу хоть что-то передать дальше. Ведь я человек и помню, что мой прадед был профессором.