Сверхспособности и подопечные

Однажды госпожа С. решает придать эксперименту особую значимость.

 Она решает в течение всего своего пребывания в Венеции

следовать за одним человеком, с которым едва знакома.

Жан Бодрийар, Прозрачность зла

У нас у всех есть сверхспособности, только мы о них не всегда знаем. И не умеем принять жизнь с ними.

Владимир Сирин. Он может становиться совершенно непрозрачным для окружающих. Никто не в силах догадаться, о чём он думает в настоящее время. Ни словом, ни жестом он не показывает своих мыслей.

Внутри Ивана Александровича горит тихий огонёк души, способный, словно солнце, согревать все остальные органы. И даже людей, находящихся рядом с ним.

Патрон может глядеть привычно, сонно; гарсон подводит блюдцам счёт. Жора вместо размышлений над судьбой Анны Карениной и мадам Бовари находит утешения в том, чтобы слоняться по лицам и заглядывать в чужие окна. И в переплетение души и истории мира, как жизни и сна.

Всё это сверхспособности. Кто может их понять? Жить во враждебном окружении материализма и всеобщей подозрительности, видящей сверхъестественное и недоступное научному объяснению в том, что легко поддаётся дешифровке, будучи сотканным из фальши и банальной наглости. Тогда как настоящие чудеса скользят по поверхности человеческого глаза, как клоп-водомерка по зеркалу пруда, и остаются незамеченными и непонятыми. Быть может, лет через сто или — бери выше — тысячу их настоящее значение будет раскрыто.

Что до меня, я, à propos, тоже обладаю тем, что называется тут сверхспособностями. Нет, они не в том состоят, что я, как тот инвалид без рук и без ног с острова Богояр, — самоварами их там называли, кажется, — чудесным образом могу передвигаться в пространстве. И даже печатать носом на клавиатуре текст. Это всё мелко. А уж кататься по земле — любой научиться может.

Хм, научиться. Все умеют первым делом с рождения кататься по земле, только потом забывают о своих способностях. Так что, правильно говорить: разучился кататься по земле, а не научился. Ой, ладно, глупость сущая получается. Растекаюсь мыслью по древу вещим Бояном.

Современные подростки, поди, и не ухмыляются этому слову. Для них оно не связано с употреблением наркотиков. Им ближе значение слова из интернетовского слэнга, которым называют старую и замыленную шутку, но и оно уже стало… мммм… старым и замыленным. Я же в своё время поддался пагубной страсти. Чего тут и вспоминать — опускался на самое дно. Пока в один прекрасный (или ужасный, вопрос этот характера метафизического, и рассудить простым смертным его не дано) день я не осознал в себе наличие сверхспособностей.

Зря я их поминаю во множественном числе. Она у меня ведь всего одна, как, собственно, один орган, отличный от туловища. Голова, одним словом. Это я про орган, не про сверхспособность. Ни рук, ни ног, как у Ника Вуйчича. Но воля к жизни соответствующая, признаюсь.

Сверхспособность моя такова: я могу спокойно преследовать человека, при этом он даже не замечает, что я преследую его. Или её. Но чаще мне приходится преследовать его. Тому тоже есть причина, которую я объясню чуть позже.

В чём прелесть моей сверхспособности? Легко объяснить. Представьте, что за вами кто-то безотступно следует, чувствуя каждый ваш шаг, вдыхая каждый ваш вздох, видя каждое ваше движение, слыша каждый хруст вашего колена, понимая каждое ваше намерение и так далее. Вы меня не видите, но ощущаете моё присутствие, потому что абсолютно незаметным может быть только то, чего на свете нет, а я всё же существую, пусть в невзрачном и убогом виде.

Вы открываете шкаф и боитесь, что на вас с верхней полки свалится отвратительный обрубок. Вы заглядываете в полночь в холодильник, и вот сюрприз, но вместо вредных продуктов с содержанием глютена я смотрю на вас. Вы слышите шум за стенкой, где никого нет. Будто кто-то разразился нецензурными миазмами, как это называлось в Очерках бурсы. Отворяете дверь в тёмную комнату, судорожно ищите выключатель, чтобы развеять холодный страх, но натыкаетесь на ещё более холодную вещь. Более холодную и более влажную.

Это мой язык.

Согласен, в последнем случае вышло не очень страшно. Скорее, комично. Давайте простим за этот конфуз ничем не примечательного калеку. А сейчас будет страшно. Кто знает, если вы оторвётесь от чтения моих излияний и обернётесь, не увидите ли меня у себя за спиной.

Ладно, ладно, понимаю, что нельзя предупреждать о страшных моментах, когда хочешь напугать до коликов в животе человека. Но, надо сказать, что я больше практик — теоретик же из меня никудышный. В практике мне удалось достичь значительных успехов и на запугивании людей я смог построить небольшой криминальный бизнес. На своей сверхспособности построить. Это были девяностые годы, и мы зарабатывали, как могли. В моде господствовало физическое устранение из жизни конкурентов по предпринимательской деятельности. Конечно, взорвать неприятеля (своих жертв я предпочитал нежно называть подопечными) из гранатомёта было гораздо эффективнее и быстрее, чем нанимать преследователя и ждать пока заказанный субъект сойдёт с ума и погибнет.

Что творится в голове у человека — никому и никогда окончательно понять не удастся, но на количество заказов я не жаловался. Может быть, заказчики считали, что используя меня, они полностью заметают следы? Убил человек себя и убил — чего с него взять? Или, может быть, у них какая-то другая причина была. Кто знает. Без рук, без ног, а убиваю. Экзотика. И деньги у меня водились хорошие, что привело меня к увлечению всякими излишествами нехорошими, характерными для эпохи первоначального бандитского накопления капитала. Все вены под мышками и в паху истыкал. А уж как изворачиваться научился, чтобы дотягиваться до них — любой бы йог позавидовал.

Удивительно, что я не помер на заблёванном бетонном полу общественного туалета от остановки сердца. Сосед-инвалид Ломоть постоянно предлагал мне перейти на алкоголь как на более лёгкую и безвредную зависимость, с которой в любой момент можно соскочить. Я, если честно, презирал болтающихся, как молочные зубы, и не умеющих контролировать свои чувства алкашей и их бычий кайф. И Ломтя я считал грубым и неотёсанным, ничего не понимающим в человеческих страданиях и человеческом сердце. Эмоциональные недостатки дополнялись физическими — он был ненастоящим калекой, неполноценным — у него всего-навсего отсутствовали ноги, потерянные в пьяном состоянии во время работы на железной дороге. Куда ему до нас, до самоваров.

Моё же сердце было хрупким, как фарфоровая ваза, и трижды останавливалось — в оба раза меня едва успевала спасти реанимация, приезжавшая в самый последний момент. После третьей остановки у меня это и случилось. Новое пристрастие.

Я увидел её у киоска на остановке, покупающую киви и яблоки. Она сама была как маленькая птичка, присевшая поклевать сладкую зефиринку. Какой-то непонятный и странный образ, если честно, у меня вышел. Под сладкой зефирикой я подразумеваю, что она была одета в воздушное серое платье в стиле New Look — таких пинаповых барышень на улицах сейчас редко встретишь. И даже фатиновый подъюбник, придающий образу законченный и идеальный вид, у неё был. В такую-то июльскую жару!

Ну а маленькая птичка — это она сама, как нетрудно догадаться. Росточком всего метр с кепкой и в прыжке, как любил выражаться директор нашей школы-интерната, черноглазая и смуглая — вылитая Ариана Гранде, ещё не существовавшая в тот исторический период в качестве певицы и актрисы. Хотя обликом, серым платьем, подпоясанным чёрным ремешком она больше напоминала обворожительно наивную служанку в исполнении Милен Демонжо в английском кинчике Вверх и вниз по лестнице 1959 года. Ещё до её славы у отечественного зрителя, начавшейся после Фантомасов.

Но что меня в неё окончательно влюбило… Она подняла руку, я уже и не помню зачем, и кожа подмышками и на внутренней стороне предплечья оказалось чуточку светлее, чем на остальных частях тела. И эта маленькая, едва заметная родинка, у сгиба руки — такая милая и наивная, по-детски требующая, чтобы к ней незамедлительно прикоснулись губами, сложенными в поцелуй. Но я это мог сделать только лишь в мечтах.

Она была первой, кого я начал преследовать по доброй воле, не по заказу какого-нибудь местного авторитета, Вована Сиплого, Дрончика Бакинского или Мамуки Засвияжского. Она была первой, кого я преследовал без цели убийства — с какой целью я её преследовал мне трудно сказать. Наверное, я просто хотел видеть и чувствовать её рядом с собой.

Я понимал, что взаимности от неё мне не ждать. Но хрупкое фарфоровое сердце диктовало свои условия. И в каждом её поступке я видел сродство моим чаяньям, нашу с ней похожесть и надежду на взаимность. С самого начала, с первого раза, как я её увидел. Она покупала киви, а я очень люблю киви. Я его попробовал давно, ещё, когда покупал на валюту в Москве — он тогда мне напомнил вкус детства: заливные луга у школы-интерната, столбунцы с кислыми корешками.

Она чуть не споткнулась на переходе на Кирова — я всегда в этом месте тоже падаю плашкой с бордюра. Слишком высокий его там поставили, непонятно для чего. Видимо, чтобы люди падали и ноги с руками ломали. Она посмотрелась в глянцевую витрину продуктового магазина. И я так всегда делаю, чтобы убедиться какой я красавец. Во дворе она поздоровалась с бабой Зиной, та её обдала испепеляющим взглядом и ничего не ответила. Со мной старуха так же поступает, хотя я как человек приличный каждый раз с ней здороваюсь. Руки заняты были у неё мешком, и ключи она помогла достать себе зубами, а когда открывала дверь в мою квартиру, от напряжения прикусила немножко красивый розовенький язычок. Я всегда прикусываю язык, когда старательно что-то делаю. Помогает.

В квартире она скомандовала, как в Сказке о солдате: «Полезай в мой мешок!» Я тоже сильно любил в детстве этот старый мультфильм, поэтому беспрекословно полез.

Стоп, думаю себе. Это не я её незаметно выследил, а она меня. Не хватало, чтобы ещё из шкафа на меня вывалилась в стиле того, как я пугаю до смерти своих подопечных. Нет, она не выпадала на меня — она потащила в неизвестном для меня направлении. Я ничего не мог сделать, я же был упакован в мешок. С другой стороны, проблем с дыханием я не испытывал, что позволяло мне продуктивно использовать время вынужденного бездействия и пустить его на размышления.

Если дотошно восстанавливать мои мысли, то резурекция будет выглядеть приблизительно следующим образом. Я думал о том, что в жизни, на самом деле, всё трудно устроено и одновременно легко. Будто на детскую весёлость Моцарта свалилась бетонная плита Бетховена, а после падения из-под неё всё равно зазвучали жизнеутверждающие оптимистичные звуки аллегретто седьмой симфонии. Настоящая светлая грусть. Мне не хочется прослыть доктором Панглоссом с его бесконечной привычкой извлекать трюизмы из кармана, но как родился я неисправимым гуманистом и оптимистом, так и останусь им до самой смерти. Которая, как мне казалось тогда, может наступить совсем скоро. Но всё к лучшему в этом лучшем из миров. Ведь кто знает, что творится в других мирах.

Из институтской программы я прекрасно помнил один из тезисов о Фейербахе в исполнении Карла Маркса, гласящий, что воспитатель должен быть воспитан. Мы тогда свысока относились к Марксу, считая его за рвотный порошок, но сейчас я понимаю, что, говоря словами институтского времени, марксизм — это зычная штуковина. Хотя бы по этому запавшему в голову мне тезису, отлично иллюстрировавшему положение, в которое мне суждено было угодить.

Я мнил себя незаметным преследователем, но оказалось, что и другие могут незаметно преследовать похлеще меня. Я сам нежданно-негаданно очутился в роли подопечного. Субъект с объектом поменялись местами, безотказная диалектика сработала чётко и без проволочек. Я попал в капкан собственной гордости и самоуверенности.

Сказать, что я в данный момент испытал чувство вины от того, что приложил руку (как же глупо звучит этот оксюморон!) к многочисленным смертям?

О, нет, я бы погрешил против истины — никакого чувства вины не было и в помине. Во-первых, время тогда такое было, и головы летели направо и налево. Не ты, то тебе. А мне голову терять нельзя никак, она же была единственным жизненно важным органом, имевшимся у меня. К тому же, не я их осуждал на смерть, значит, никакой вины на мне, как на агнце смиренном, не лежало.

А во-вторых… Во-вторых, я уже упоминал, что являюсь сторонником гармоничного устройства вселенной. Все в ней должны быть заняты своим делом: купец — торговать, шатун — шататься, актёр — служить, маньяк — в подвале жертв держать, отец семейства — бить и насиловать домочадцев, мент — подкидывать наркотики и пытать арестантов, убийца — убивать. Это тоже, кстати, откуда-то из марксистско-ленинского учения.

Если все начнут заниматься чем ни попадя, то получится, как в той сказке про зверей, поменявшихся местами. Там, где лиса начала в щи нырять и обварила себе бока, а колобок на охоту за курями ходить и бока ему собаки пообгрызли. Что-то в таком духе.

Так-то оно так, но в груди саднил один случай. Вроде бы мелочь, и пора забыть. Но забыть не получалось. Был у меня один заказец… Коммерсанта одного надо было на место поставить, вернее, совершенно лишить места в мире. Делиться он, вроде, с кем-то не хотел, кажется, с Дрончиком Бакинским. И вот моё преследование шло к кульминации: коммерс возвращался на Мерине с деловых переговоров (попойки в ресторане на старом дебаркадере), я ползал туда-сюда по дороге — подопечный не видел меня, но явственно ощущал моё присутствие. Вилял по дороге только так.

Он чуть было не наехал на меня взаправду. Перегнул я немного со спецэффектами, едва сам не кердыкнулся. Я увидел в его глазах страх, когда он вывернул руль, уходя от столкновения. И увидел какое-то совершенное равнодушие и презрение к опасности в её чёрных, как смоль, глазах. Эта безучастность перед ликом смерти обескураживала своей непосредственной правдивостью и отсутствием всяческой игры и рисовки. Я запомнил её глаза — они долго мне снились.

И сегодня я понял, что я увидел их в очередной раз. Наяву…

Машина врезалась в дерево. Коммерс погиб на месте. Про неё же я думал, что она погибла в начавшемся пожаре, не успев спастись. Теперь ясно, что её спасли. Я испытывал непродолжительное время что-то наподобие чувства вины. Заказ был на одного человек, а я, получается, укокошил плюс одного невинного. По собственной воле, хоть и нечаянно. Под сердцем было холодно, словно обострилась межрёберная невралгия. Может, хотя, это, кончено, был героин, потому что я тогда долбил изрядно.

И теперь мне снова стало холодно. Как тут не поверить в судьбу и не стать фаталистом? Вода заполняла глаза, уши и нос. Дышать становилось всё труднее. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что меня скинули в мешке в речку с моста. Как Лимонов в Париже топил котят в Сене. Надеюсь, что моя мимолётная любовь тоже переживала, как и русский тигр, топивший безнадёжно больных котят. Убить нельзя спасти.

Почему я подумал, что она переживала? Ну, а как иначе? Не стала бы же она топиться следом за мной. На дне валялись разбросанными пластиковые руки и ноги — последствием пожара стало, что она лишилась конечностей. Как же в мире много всего похожего! Она превратилась почти что в меня.

Только отличий не меньше. Вот, например, она не знала, что у таких калек, как я, лишённых самых ординарных человеческих возможностей, обостряются другие функции взамен потерянных. Я, допустим, мог дышать под водой. Конечно, такой ерунде не сравниться с настоящими сверхспособностями, например, с незаметными преследованием или непрозрачностью. К сожалению, функции и чувства обострялись только у тех, кто лишенцем был с рождением.

…Я сидел на берегу и думал, что солдат в мультфильме говорил всё-таки «Полезай в торбу!», а «Не полезай в мешок!» Не так уж мы с ней и были похожи, да.