Дочь Полоза

Вольх уже закончил вязать мешки с крупой да репой, как невдалеке хлопнула дверь, возмущённо скрипнула калитка, и в морозный воздух ворвались визгливые крики:

– Вот ведь шкода какая! Паршивка!

– А ну, гони её, Матрёна!

И шум выкатился из избы, покатился по тихой сельской улице, нарастая как снежный ком. Любопытные соседи тут же поприлипали к окнам, из дверей корчмы выглянула пара голов…

Лесничий был не из любопытных. Он уже закинул свою ношу на плечо и повернулся, чтоб идти, как приближающийся из-за угла шум выкатился на широкую улицу, развернулся дорожкой из бегущих баб и швырнул прямо в ноги лесничему всклокоченный комок меха.

– Держи её, Вольх! – крикнула раскрасневшаяся толстая тётка в распахнутом полушубке, запыхавшаяся от быстрого бега.

За ней поспевали и другие. Все злые, но довольные, словно стая дворовых собак, загнавшая, наконец, в глухой заулок наглую бродячую кошку.

Лесничий не собирался вовсе встревать в бабьи дела, но тут комок у его ног шевельнулся, поднял голову и взмолился тонким голоском:

– Дяденька, защити!

Девчонка. Чумазая, всклокоченная, да и шубейка старая, драная, наизнанку вывернутая. А глаза молящие в самую душу заглянули. И, видимо, углядели там что-то, потому что беглянка тут же юркнула за спину лесничему. Вцепилась руками в пояс – как за спасительной стеной укрылась от нагнавших её злющих поселковых баб.

С разгневанными тётками разговоры разговаривать – пустое. Да Вольх и не собирался.

– Не трожь, – только и проговорил он, стоило Матрёне попытаться ухватить беглую за край шубейки, чтоб вытянуть её из-за спины лесничего.

Тихо проговорил, не угрожая даже. Однако слова инеем вспыхнули в морозном воздухе, мигом остужая горячие головы.

Тётки разом стихли. Так и стояли, сбившись в кучу, словно съехали толпой с горы да разом в сугроб и воткнулись. Только Фёкла, как самая старая и упёртая, не желала сдаваться так легко.

– Ты ведун, знаешь ли кого защищаешь? – уперев руки в боки, выступила она вперёд.

– Это ж Полозово семя! Змеюка подколодная! – ядовито сощурилась она. – Тьфу! – плюнула, целясь в девчонку, да чуть не попала в сапог лесничего.

От мгновенного страха, сковавшего улицу, даже под стрехой сосульки зазвенели, а уж про баб и говорить нечего – ведун только и успел поднять руку и молвить тихо:

– Брысь.

А бабы ка-ак бросились врассыпную! Что тут до какой-то пришлой девки! Свои б ноги унести! А мороз уже летел по пятам, срывал с голов платки, кусал за щёки, за носы наглые хватал – ой-ёй, того и гляди оторвёт!

– Ну? – спросил Вольх, даже не обернувшись.

А она уж и сама вывернулась из-за спины, распрямилась. Девчонка как девчонка. Годков пятнадцать-шестнадцать. Тёмная коса, острый носок, да глаза, что драгоценные камни, так и сверкают золотом да с прозеленью. Ишь ты, и впрямь – Полозова дочка. Не сбрехали бабы. А одежонка ну такая уж ветхая – последний поселковый забулдыга и тот рядом с ней богачом покажется – шубейка клочьями, на ногах валёнки стоптанные, а в прорехах солома торчит.

– Сдалека иду, – отвечала на его вопрос золотоглазая, – думала, приючусь, зиму перекантуюсь, да не дали…

И она скривилась, будто кваса кислого хлебнула.

– Чего учудила-то? – строго спросил Вольх больше так, для острастки.

А девчонка вдруг расхохоталась скаля крепкие белые зубы, но ничего рассказывать не стала. Ох, права Фёкла – точно шкода!

Лесничий повернулся и зашагал по пустой улице.

Ухо даже и не сразу учуяло скрип снега за спиной. Он уже успел далеко за окраину посёлка уйти. Обернулся – так и есть, крадётся следом. Да будто бы и не крадётся вовсе – идёт не таясь, головой по сторонам крутит, так и высматривает, чего б ещё учудить. Ох, бедовая девка!

– За мной зачем следуешь? – Он неодобрительно свёл брови.

А она ничуть не испугалась – то ли не поняла, с кем имеет дело, то ли и впрямь не из пугливых.

– А куда мне ещё идти? – Пожала плечами. – Назад вернуться? Так забьют ведь.

– К своим.

– Своих снегом давно замело, до весны не откопаю, – внезапно помрачнела она.

Стоит, теребит пальцами лохматый край платка, а сама на ведуна так и зыркает.

– Пусти к себе, а? Перезимую и уйду, – попросилась, наконец.

Потом сжала кулаки и заговорила быстро-быстро, словно ниточку на веретено накручивала:

– Знаю, ведун ты. Хоть кто и говорит, что ведьмак, да всё не так. Не боюсь тебя вовсе. По хозяйству помогать буду. Ты один живёшь, а я могу печь топить, щи-кашу варить, да порядок в избе наводить.

Молчит ведун. Думает.

– Не гони, Вольх! – взмолилась змеиная юница. – Знаешь ведь – зима тебе под ноги дорожку стелет, а меня мороз скрутит, да так и кинет ледышкой до весны.

Руки к груди прижала, а у самой глаза ещё больше заблестели, слёзы прозрачными льдинками в них застывали, не успевая скатиться.

Хмыкнул лесничий. Ну, бабы поселковые забить не забьют. За косу, конечно, оттягают, но никто в избу больше не пустит эту странную пришлую. Один раз доверие обманула – больше не поверят.

Задумчиво глянул в сторону села – а над ним уж потянулись в небо белые нечёсаные пасмы дыма. В каждой избе, даже самой кривенькой да кособокой топят – чуют, идёт стужа.

Он потянул носом – воздух сгущался, дело шло к вечеру. А к ночи мороз так и вовсе залютует. Сгинет девка, как пить дать.

Поморщился Вольх. Не любил он гостей. Тем более таких, от которых незнамо чего ждать ещё. Но что-то не давало покоя, тянуло душу, камнем ворочалось на самом её дне. И он молча кивнул. Отвернулся, пошёл скорее. До того, как солнце скатится за лес, надо бы хоть полпути сделать.

Не оборачивался. Уже чуял – идёт следом, бежит вприпрыжку, легко, словно скользит позёмкой, даже не вязнут валёнки в глубоком снегу. Ишь, змейка!

Как знать, может и пожалеет ещё Вольх о своём решении. Да мало ли их было, тех, о которых пожалеть пришлось не раз и не два? Как соберутся Пряхи решать судьбу души покойного ведьмака, будет на низке его дел хоть одна светлая бусина.

***

Лес обступал со всех сторон, укрывая от ветра, однако стужа так и лезла во все дыры куцой одежонки, облизывала заледенелое лицо. Леля уже еле передвигала тяжёлые валенки, словно на каждый из них по пуду снега налипло. И ноги, как из того же снега вылепленные, кажется – ткни легонько – и повалится она поленом прямо в снег. Рук давно не чуяла, замотала пальцы шерстяным платком, да к груди прижала. Ой, дойти б только.

А Вольх всё идёт и идёт. Свет давно проглотила зимняя ночь. Берёзки горестно качали заснеженными головами – жалели. Лохматые ели гладили по плечам, зазывали схорониться у корней, да только Леля упрямо шла за ведуном. Ей теперь одной в лесу погибель только.

Изба объявилась нежданно. Вот только что перед носом были лишь стволы деревьев – и вдруг как из-под земли вырос крепкий бревенчатый сруб. Сыпанул за шиворот снежком с крыши, когда заходила следом за лесничим в избу, а там уж обняло за плечи долгожданное тепло. Надо же – не остыла ещё печка-то, будто ждала хозяина.

После светло-сумеречного заснеженного леса в избе темно и тесно, как в мышиной норе. Только мышами не пахнет.

Вспыхнула лучина, озаряя суровое лицо ведуна, а за печной заслонкой уже запыхтело, зафыркало. Видать, печь раздувала угли, радуясь возвращению хозяина. Приветливо скрипнула лавка, когда лесничий сгрузил свою поклажу. Глянул на девушку, несмело топтавшуюся у двери.

– Чего оробела? Залазь на печь, грейся. Утром буду думать, какую тебе работу дать.

А сам поднялся и обратно в сени вышел.

Мигом скинула Леля драные валенки да рваную шубейку. Прижалась к тёплому печному боку да чуть не замурлыкала от удовольствия. Юркнула наверх, зарылась в пёстрый тряпичный ворох, скрутилась клубком и замерла, отогреваясь. Тяжело ступая ходил по избе Вольх, что-то скрипели половицы, то ли выспрашивая, то ли рассказывая о своём. Ведун тихо бурчал себе под нос. Пару раз гулко ухнула печка, встревая в беседу… Леля лежала, чувствуя, как отпускает стужа, потихоньку отогреваются замёрзшие руки, стаивает с лица неживой мёрзлый нарост. Жаром дышала печь, укутывая гостью, как родную. Неслышно подошла дрёма, прилегла рядом, гладя по волосам, и Леля, убаюканная, уснула.

***

Разбудили её голоса. Один скрипучий, низкий. Второй повыше, тонкий да шелестящий, словно сухая листва под ногами.

– Ладная хоть?

– А я почём знаю? Сама пойди да погляди.

– Пойди. Ишь, придумал. Сам пойди!

– А то, давай, у печки спросим.

Леля открыла глаза – в избе никого не было. Свесилась с печи – точно никого! Померещилось, поди. Только метла стоит, дверной косяк подпирает. Видать, Вольх с утра полы мёл, пока она, Леля, отсыпалась. Э-эх! Стыдоба! Сама же в помощь напросилась и дрыхнет до обеда! Низкое зимнее солнце уж в окно заглядывает – где там Леля-то?

Проворно соскочила с печи, потянулась, чуя, как хрустнули молодые косточки, а после уж за дело принялась: из подпола подняла овощей, воды из ведра зачерпнула, печную заслонку отворила – печка довольно пыхнула девице в лицо. Рассмеялась Леля, ухватила кочергу да помело и давай золу выметать…

А как ведун домой вернулся, его уже душистые щи поджидали. Леля быстро налила полную миску, на стол подала, а сама чинно села на лавке, руки на коленях сложила, да так и ждёт – что хозяин-то скажет?

Вольх неторопливо присел к столу, ложку достал, отхлебнул…

– Хороши щи, – кивнул головой и поинтересовался: – А сама-то как? Годится в помощницы?

Леля и рта раскрыть не успела, как со всех сторон понеслось:

– Хороша девка!

– Добрая хозяюшка!

– Справляется! А чего не так, так это мы подсобим, уж не сомневайся!..

Вольх только усмехнулся в бороду, а Леля, раскрыв рот, как заворожённая глядела по сторонам – и печной ухват, и кочерга, и метла… – вся домашняя утварь разом ожила и наперебой ведуну обо всех Лелиных делах докладывала! Даже стол одобрительно скрипнул. А то! Его Леля не в последнюю очередь добела выскоблила.

– Раз такое дело, оставайся до весны, – дал добро Вольх.

***

Так и жили – лесничий с утра уходил то небо зарёй румянить, то округу морозить, а Леля по хозяйству крутилась. Вещи уж не таились больше, за свою приняли. А в доброй беседе да с шуткой время и вовсе летело незаметно.

Один раз сидела Леля у окна, торопясь белый день поймать, да одёжу лесникову штопала. Вдруг стукнула дверь в сенях. Непривычно так стукнула, с неприязнью. Сердце тут же тревогой отозвалось – никак чужой пришёл!

Не успела Леля с лавки вскочить, в сенях голоса послышались – Вольх домой вернулся, да не один. Голос гостя ехидной меж стен разгуливал, в дверь стучал дробью, да хозяин одно-два слова скажет – и как тяжёлой ладонью приложит, не даёт зарываться.

А как отворилась дверь, да вошли они в избу, так Леля с лавки и скатилась – ох, хорошо она знала этого второго! Злыдень, а не человек! Сколько птиц в его силках запуталось, сколько зверей в цепкие капканы попалось!

Да и он её узнал – взметнулся сердитый рык над полом, кинулся к девке, схватил за шиворот… да тут же и отпустил, стоило Вольху одно только слово молвить. А Леля, как только отпустили её чужие чары, мигом вдоль стены шмыгнула и за печкой схоронилась – та её в обиду не даст.

***

Уж не раз Вольх слышал жалобы на брата. Лес ворчал, что Стоян совсем лютовать стал, без меры зверей истребляет. Позвал он егеря в гости по душам поговорить, пристыдить, а тот уж и в его избе шорох поднял! Пришлось лесничему усмирять брата, за гостью заступаться.

– Да ты что, Вольх! – в ответ стал пенять ему егерь. – Эта ж та самая поганка, что по осени всю охоту мне попортила! Сколько силков изорвала, да камней в капканы насовала! Как ни таилась – выследил-таки её, да только поймать не успел! Гляжу – мелькает серое платье, а меж лопаток чёрная коса зигзагами пляшет. Кинулся вдогонку, почти настиг, а она юрк под куст калины…

– В этом доме я хозяин, – сурово оборвал брата Вольх, – а она – моя гостья.

– Знаешь хоть, кого приютил? – Стоян кивнул в сторону печи, за которой змейка спряталась.

– Чай, не глупее тебя. В своём лесу всех тварей знаю, – спокойно ответил Вольх.

Егеря от его слов аж подбросило.

– Я в своём тоже всех знаю! А эту так особенно!

– Разве ж с твоих владений девка? – поднял бровь старший брат.

Но Стоян не стушевался.

– Когда гнездо змеиное на южной окраине выжгли, ко мне сперва переметнулась. А после уж в Длинный Лог, видать, сбежала.

– Так вот оно что-о!.. – протянул Вольх, поднимаясь.

И сразу будто бы больше ростом стал, пол-избы собой заполнил. И тут же иней затянул узорами тонкое окошко, седая наледь пролегла по стенам, испуганно хрустнули половицы, застывая. Сурово глянул ведун сверху вниз на брата, а тот набычился, исподлобья зыркнул острым чёрным глазом.

– Я тебя за твои дела не спрашиваю, и ты в мои не лезь! – огрызнулся.

Да только видно было – не по себе ему, уж и на дверь косится.

Смолчал Вольх. А что тут скажешь? Правду молвит Стоян. На кого ж равняться, как не на старшого брата? Хоть не припомнил ему былые деяния – и на том спасибо. Сглотнул ведьмак горечь, покачал головой. Только и спросил:

– Твоя затея?

– Как же! – неожиданно оскалился осмелевший егерь. – Кто хозяин, тот и порядки наводит! Местные давно уж плакались, что Полоз распоясался – то овцы не досчитаются, то дитя в ягоды пойдёт да не вернётся… А мне-то что! Не моя вотчина.

Он чуть помолчал и ворчливо добавил:

– Хозяин должен быть один, сам, поди, знаешь.

***

Когда егерь ушёл, Леля не сразу из-за печи показалась. А как вышла, на лесничего даже не глянула. Украдкой только вытерла рукавом глаза да, схватив метлу, поспешно стала пол мести. Будто даже след, даже дух ненавистный хотела вымести из избы.

Поглядывал на неё Вольх, но молчал. А метла шуршала по половицам, да сердито приговаривала:

– Вот я б ему по спине-то за такие речи! Гнать таких взашей надо! Давай, Леля, мети спрытней. Чтоб и следа его, злыдня такого, тут не осталось!

***

Шли дни, улеглось, подзабылось всё.

Мелким песком сыпались в руки жёлтые крупинки. Леля склонилась над столом, пересыпая из плошки в миску пшено.

Хмуро скрипнула дверь, впуская в избу гостя. Девушка только подняла голову и тут же отпрянула, вжалась в стену. Высокий, плечистый мужчина остановился на пороге. Курчавые тёмные волосы, борода лопатой. Кинул на змейку злой взгляд из-под косматых бровей – будто капкан хищно клацнул. Но не поддалась Леля, стрелянная уже. Второй раз не возьмёшь! Кочерга сама в руки прыгнула. Ухват, скрестившись с метлой, закрыли девушку от егеря.

Лавка встала на дыбы, а тяжёлый дубовый стол только предупреждающе рыкнул, загораживая собой юную хозяюшку.

Сжал кулаки егерь, но, если и удивился, виду не подал, только щекой дёрнул. Видно, знал силу ведьмаковых чар.

– Вольх где? – слова гулко ударили в стену совсем рядом. Кабы не защитники, егерь бы не промахнулся. Да он, видно, и целил мимо, пугал больше.

– В лес ушёл зарю будить.

Ох, хотелось соврать, сказать, что ведун неподалёку где, да страх, помимо воли, сам за неё ответил. Руки сильней стиснули кочергу. Не дамся! Лучше самой в огонь прыгнуть!

– Давно?

Стиснула зубы Леля, но егерь только усмехнулся. Добраться до неё он не мог, но заставить говорить – не такая уж сложность.

– С полудня, – выскользнули слова супротив воли.

– Значит, нескоро явится, – довольно кивнул егерь и, придержав ладонью лавку, чтоб не взбрыкивала, присел. – Я обожду.

Леля с отчаянием кинула взгляд в окошко – прилетела б синица, так хоть её бы послала за ведуном. Но только ветки рябины грустно скреблись в стекло.

– Как брата зачаровать сумела? А, гадюка?

Задумалась Леля, отвлеклась, да удар и пропустила – плетью хлестнули по щеке слова.

Закусила губу от обидной клеветы. Глаза обожгло, горячо-горячо векам стало. Чуть сдержалась, чтоб не пустить слезу – перед егерем реветь – пустое, только смеяться ещё больше станет. Выдохнула горечь изо рта:

– Вольх не такой злой, как ты, Стоян. У него хотя б сердце человечье, а ты…

– Я не про Вольха пытаю, – перебил её егерь, – Яр…

Жаром полыхнуло имя, обожгло лицо. Тут уж никакая защита не сдолела. Знал егерь, куда бить. Или не знал? Может, и вовсе наугад целил, да в самое сердце попал. Опустила Леля руки. Брякнула кочерга, испуганно падая под ноги. Задрожали метла с ухватом.

Хлынули из глаз слёзы, жгучие, злые. Поплыла изба, будто половодье весеннее подхватило её и размыло неясными тенями.

– Зверь твой Яр! – выкрикнула она с обидой. – И ты зверь! Нет – хуже зверя! Они-то хоть убивают с голода, а вы… забавы ради!

– Давно пора было сжечь это змеиное гнездо. Жаль, не всех достали, – криво усмехнулся Стоян, тёмным пятном подпирая стену.

Скрипнула под ним лавка негодующе, но сбросить не сумела – Стоян тоже был не лыком шит.

Устало прислонилась Леля к стене, ноги не держали уже. Горячие слёзы стекали вниз по щекам, по шее бежали ручьями, к самому сердцу дорожку прокладывали. Держаться! Не давать себе воли! Зря что ль бежала через лес, кожу сдирая о кору деревьев, чтоб не помнить, чтоб не мыслить даже о том, чтоб вернуться? Что ж теперь – на коленях ползти обратно?

Однако ж, сам не явился, Стояна послал. Этот удавит, едва она за порог ступит. Скинет в канаву, даже горсть земли сверху не бросит. Вольх только её и приютил, защитил, да надолго ли? Придёт весна – стает его сила вместе со снеговым покровом. А как наберёт мощи Яр – точно заявится в гости.

А может?.. – нечаянной тоской защемило сердце. Выйти в лес, кинуться в мягкую снежную перину… Вьюга налетит, пушистым одеялом укроет. Всё одно пропадать.

И уж отлепилась, было, Леля от стены, качнулась в сторону егеря… но тут подняла голову змеиная суть. Зашипела, предупреждая. Чуть успела девица пригнуться – свистнул острый нож, не хуже стрелы рассекая воздух, да так и запел-задрожал в стене. А тонкая живая лента, блеснув чешуёй, уже скользила в сторону спасительного печного бока.

Метнулся Стоян со своего места. Тяжело топнул сапог, чуть не отдавив змеиный хвост, да кочерга, валявшаяся на полу, вовремя подскочила, приняла удар на себя. Успела змейка за печкой скрыться.

Разразился егерь бранью, пнул кочергу, а той-то что? Залетела под лавку, да ещё и ехидно звякнула оттуда.

Ушёл Стоян. Не стал старшего брата дожидаться. Но Леля выходить не торопилась – так и сидела за печью, пока ночь не вползла в окошко, щедро разливая по избе темень. Тогда только вышла тихонько, зажгла лучину, да села обратно к столу крупу перебирать – вернётся Вольх, кормить надо хозяина, обещалась ведь. Руки легко мелькали, просеивая чистый пшеничный бисер, а на душе тяжко. Да и утварь непривычно притихла. Чуяли все – на этом дело не кончится.

Так и есть – следы волчьи с той поры часто кружили по околице, да только в избу Стоян больше не захаживал. Видать, опасался брата.

***

Сверкал, искрился на солнце снег, будто кто щедрой рукой каменьев самоцветных рассыпал. Да известно ж кто! Вольх, как узнал правду про то, что его братья со змеиным народом утворили, так уж старался свою гостью порадовать: то чудными узорами окошко поутру распишет, то мороз с вечера чуть приспустит, туманом дохнёт, а в ночь поддаст холоду – и поутру весь лес, словно невеста, в кружевную фату одет. Опекал Лелю лесничий, будто отца с матерью заменить старался. Да кого там заменишь? Матери Леля и не знала совсем, а Полоз… Змей – он и есть змей. Дочке с рук своевольства не спускал. Уж сколько мавок подманил да под землю утянул за то, что в хороводы свои Лелю сманивали! А как узнал, с кем дочь при свете месяца милуется, так и вовсе лютовать начал – даже сельские забоялись далеко в лес хаживать. Лелю в три кольца держал с вечера до утра, чтоб не сбежала. Не удержал. Как дохнули холодом серые тучи, потянулись птичьи караваны на юг вслед за солнышком, так ослабил хватку Полоз – вся родня собираться стала, сплетаться в единый клубок у корней старого дуба. Ускользнула Леля с лесом до весны попрощаться. Весь день бегала по знакомым полянам, всё надеялась углядеть милое лицо, да не там искала… Сорока на хвосте принесла тревожную весть, да ворона присев на старый пень прокаркала-подтвердила. Побежала-полетела Леля домой, не веря ещё. Не может такого быть! Обознались птицы! Нарочно неправду сказали!

Запах гари стался по земле, забивался в ноздри, душил. Но хуже него было то, что глаза увидели: нет больше старого дуба. Нет гнезда змеиного – только чернота кругом. Чернота и тот, кого бегала-искала, тоже тут. Золотые кудри потемнели от копоти, а глаза, что ещё недавно глядели на неё, на Лелю так ласково, теперь пустые, суровые. И руки, что, обнимали её жарко, теперь рукоять меча сжимают. Уверенно ходит по выжженной поляне, по-хозяйски, добивая тех, кто из огня вывернулся.

«За что?!» – хотела крикнуть, побежать Леля, да слова забили рот гнилой листвой – не выплюнуть. А земля за босые ноги ухватила, куст шиповника в подол вцепился, не пуская, ива сверху волосами своими укрыла, спасая от беды девицу. И только дуб стонал, когда огонь дожирал тело его могучее.

Упала Леля, да так и лежала, вжавшись в землю. А та обняла её, заглушила рыдания, ковром из листьев укрыла, схоронила от чужого глаза. Сколько она так пролежала – змейка не знала. Очнулась, как синицы над головой звенеть стали. Ищет её Яр. Весь лес почти обыскал. Бежать надо! Поднялась Леля, отряхнула с себя листву и подалась на север, туда, где владения чужие, незнакомые. Ноги сами бежали, а глаза вперёд глядели, даже дороги не видя. Перед взором лишь чернота одна. Выжгло этим огнём всю любовь из сердца. Думала, что выжгло…

***

Стайка воробьёв с шумом вспорхнула, ссыпая снег с раскидистого куста боярышника. Леля шла от ручья, весело щурясь от слепящего глаза солнца, да придерживая рукой коромысло, чтоб не качалось на плече. Но вёдра так и норовили выплеснуть на неё последние лесные сплетни, что от ручья узнали – вот болтушки!

Ещё не дошла она до избы, а уже знала, что белки шишками обстреляли Матрёну, когда та за хворостом в лес явилась, а синицы со снегирями наперегонки летали от села до крайней берёзы и обратно, а Яр покинул сосновый бор и в Длинный Лог приехал. Говорят, свататься. Да только кто ж зимой-то сватается? Ну, ему виднее, летом у ловчего дел и без того хватает…

Споткнулась Леля, закачались-заохали вёдра, расплескали воду вместе со сплетнями.

В избу вбежала растерянная, метнулась туда-сюда. Да что ж такое с ней делается-то? Он же родню её! Их всех! Огнём! А она…

Опустилась на лавку, стиснула руками голову, глаза закрыла. То ли было всё, то ли во сне привиделось. И хотелось бы забыть, да память всё равно услужливо подсовывает, как они впервые с Яром встретились, когда сокол чуть не схватил змейку, пригревшуюся на солнышке. А вот он показывает Леле земляничную поляну. И полные горсти ягод, спелых, сладких – ешь прямо с ладони… А как-то лунной ночью не спалось юной змейке, выскользнула она из норы, убежала купаться к речным мавкам – те её давно зазывали. Да вот только мавок в ту пору уже не встретила на реке. А повстречала того, от чьих жарких признаний забыла все змеевы наставления…

Как же это так вышло, что он – герой, землю от злодея Полоза вызволил? Селяне ловчего и так любили, а теперь и вовсе только что на руках не носят, а она – змеиное отродье, прячется, будто в чём виновата.

Леля уж и сама перестала себя понимать. Обида на возлюбленного, боль и ужас за им сотворённое так переплелись, перемешались внутри, что караваем, выпеченным из этого теста, щедро приправленного солёными слезами и горечью, можно весь Длинный Лог накормить – никто в живых не останется.

***

И потянулись дни, тяжкие, будто тучи снеговые. За что не возьмётся Леля – всё из рук валится. Хмурил брови лесничий, на неё поглядывая, но молчал, расспросами не тревожил. И вот однажды стукнула в окошко синица – в Длинном Логе пир горой – Яр на Настасье женится!

Только и охнула печь, когда Леля, куцую свою шубейку накинув, за дверь выскочила.

– Что ж вы не удержали-то? – сердито пыхнула печка в сторону утвари.

– А что мы? Что мы? Будто удержишь её! – оправдывались метла с ухватом.

– Выскочила как ошпаренная! Я даже скрипнуть не успела, – просипела смазанными петлями дверь.

***

Зазвенели вдалеке бубенцы. Леля сошла с дороги, пробираясь через глубокие сугробы, и за большой сосной спряталась. Летела по зимней дороге тройка! Рыжие, будто спелые грузди, кони весело встряхивали тёмными гривами, клубилась снежная пыль, вылетая из-под копыт. А в санях… Яр с молодой женой. Улыбаются. Приобнял её одной рукой, склонился, шепчет что-то на ушко, а молодица раскраснелась вся, разрумянилась то ли от мороза, то ли от речей его.

Припала Леля щекой к шершавой коре, вжалась в ствол, да так и стояла. Уж давно скрылись из виду сани, и бубенцы давно отзвенели, а она всё обнимала сосну, врастая пальцами, щекой, всем телом в тёплую кору. А слёзы янтарной смолой текли, срываясь вниз горячими бусинами, падали в снег и застывали там, превращаясь в мелкие колкие льдинки.

А ведь не поверила она Настасье, когда та хвастала, что за Яра замуж пойдёт!

Как тепло было, Леля по лесу скиталась, а как настали холода, так подалась Полозова дочка в Длинный Лог. Там её за голь перекатную приняли. Глаз Леля не поднимала, в пол глядела – вот и пожалели странницу селяне, не распознали в пришлой девчонке тварь лесную. Матрёна к себе на двор взяла, работой не шибко загружала – скотину кормить, да по хозяйству помогать. Не умела ничего Леля поначалу, всё из рук валилось, да пообвыкла, научилась всему. А как собирались у Матрёны девки да бабы вечерами, так и песни пели, и сказки сказывали, и косточки всем знакомым-незнакомым перемыть не забывали. Часто разговоры заходили и о страшном ведьмаке Вольхе, что в еловом лесу живёт, и о его хитром брате – егере Стояне из соснового бора, от которого ни один зверь не спрячется. И о красавце Яре, чей терем в берёзовой роще на южной окраине. Ох, уж жених так жених! Повезёт же кому-то! Хотя, известно кому – Настасья, Фёклина дочка, вся так и светится. А как колечком хвалиться начала, что Яр подарил, так не удержалась Леля – схватила ножницы, которыми Матрёна рубахи кроила, и в один миг Настасье косу-то и укоротила. Разглядели тогда бабы, кого приютили, да поздно. Юркнула Леля из избы, ноги в валенки сунула, шубейку на плечи накинула и ходу! Свезло, что лесничий в ту пору в село пришёл, а то плохо пришлось бы девке. Не жаловали люди нечисть, а уж змеиную и подавно.

***

Поревелось-поревелось Леле, да такая вдруг злоба накатила, что подхватилась девица и стрелой полетела по накатанной дороге вслед за молодыми.

Стемнело уж, как до Длинного Лога добралась. Теплом да весёлым гомоном встретил змейку терем, когда скользнула в неприметную щёлку. Сколько людей, сколько ног – того и гляди затопчут! Юркнула в уголок да затаилась до поры до времени. А как стих пир, огни погасли, да гости спать улеглись, прокралась Леля к столу. Нашла кубок золотой, вина ещё полный – не пил Яр, пригубил и только. Три капли. Только три капли яда… Да куда только вся решимость делась? Скатилась по щеке слеза горькая, в вино капнула. За ней вторая. А там и третья подоспела, сладкое зелье горечью отравляя. Поставила Леля кубок обратно на стол, и никем не замеченная выскользнула вон.

***

С самого утра Леля крутилась по хозяйству. Довольно улыбалась во весь рот пышущая жаром печь, на столе стояла теста большая бадья. Леля собиралась пироги печь – самая короткая ночь в году близилась, завтра уж зима на убыль повернёт.

Приветливо скрипнула дверь в сенях, уверенные шаги звоном вписали свою лепту в песнь печного пламени, и девица, отряхивая ладони от муки, обернулась… да так и осталась стоять с поднятыми руками – загораживая собой проход, в дверях стоял Яр. Высокий, статный. Богато расшитая, подбитая мехом свита словно насмехалась над простеньким льняным сарафаном Лели. Да что там сарафан! Шуба лесничего и та б выглядела бедно рядом с дорогим убранством незваного гостя.

А кудри всё так же вились золотом, красивое лицо улыбалось, но улыбка уж не светилась радостью, больше нарисованную усмешку ярмарочного Петрушки напоминала. А меж бровей пролегла складка, почти незаметная, но для беззаботного вольного Яра даже она была как внезапный брод среди бурной свободной реки. И глаза смотрели без прежней доброты. Смотрели на Лелю и словно не узнавали.

Но если Яр здесь, то… Страшная догадка вползла в душу. Пошатнулась Леля. Нет, никогда не желала она зла той чужой! Не та отняла у неё возлюбленного, он же сам, своими руками жёг, рубил тех, кто был семьёй Лели, её братьев и сестёр. Это ему она смерти желала! Желала…

Так отчего же сейчас так встрепенулось сердечко? Забилось радостной птахой от того, что он живой, и тут же сжалось в испуге за ту, невинную, которая приняла смерть взамен ловчего.

Кинулась Леля к окошку, чтоб проскочить в узкую щель меж прикрытыми ставнями, да не успела – быстра змея, да солнечный луч быстрее. Жаром обдало затылок, закружилось всё, мигом перевернулся свет, а золотые змеиные глаза уже встретились взглядом с тёплыми карими очами. Близко-близко он. И руки так же жарко, как и прежде, обнимают, и губы тянутся к губам… Так близко, что забыть бы обо всём, словно и не было ничего вовсе. И забыла бы, да совесть не позволила. Хотела оттолкнуть – куда там! Капкан чужих рук держал крепко. Вглядывался Яр в её лицо так, словно желал, чтоб обернулась Леля той другой, и такая тоска, такая мука жила в его взоре, что не вытерпела змейка. Поднялась волна боли и стыда за содеянное, хлынула из глаз слезами, потекла с губ бурным бессвязным потоком. Уже не Яр её – она его держала, не давая отвернуться, слушать заставляя. Выплёскивала, выговаривала свою боль, свою обиду, своё отчаяние. Звенел струной голос, высоко взлетая, ломался под самой крышей и с надрывом падал вниз. А Яр слушал, не прерывал, и лицо его застывало отражением её боли, обиды, отчаяния.

– Леля, любимая моя, – только и молвил он, когда замолчала она, опустошённая.

И столько в этих словах было всего невысказанного, что вспыхнуло сердце девичье нечаянной радостью, загорелась лучиной надежда на то, что чудо ещё может статься. Только б он сумел, только б нашёл слова оправдаться! А уж поверить – как же ей хотелось поверить!

Отпустил девушку Яр, отошёл в сторону. Куда только делся всегдашний гонор? Поникли плечи, взор потух. Опустился он бессильно на лавку – та только вздохнула. А все в избе уж затаились. Даже печь и та поумерила пыл – видно же, что не до пирогов нынче.

А Леля так и осталась стоять посреди избы, не знаючи, куда податься. То ли снова от него бежать, пока не держит, то ли наоборот, к нему…

– Тшш… – тихонько шепнул ей, успокаивая, выскользнувший между ставен любопытный ветерок, а сзади ободряюще ткнулся в опущенную руку стол – всем хотелось послушать, что же Яр скажет.

А как заговорил Яр, что тут началось! Возмущённо ходили половицы, скрипели ставни, даже печь и та не сдержалась – неодобрительно пыхнула пару раз. Леля же стояла, не веря тому, что слышала. И словно заново раскручивался для неё клубок увиденного…

Как перестала любимая приходить на свидания к берегу реки, так Яр сам отправился её искать. Пришёл к Змеиному царю с поклоном. Так мол и так – отдай за меня дочку, любить буду, не обижу. А Полоз упёрся на своём – не отдам и всё тут. Нечего, говорит, змеям с ведунами якшаться. И так его Яр уговаривал, и этак – и тогда выкуп за Лелю потребовал змей. Да такой, что Яр с лица почернел, как услышал: семнадцать юных дев запросил Полоз. По одной за каждую Лелину весну. А не сможет Яр уплатить назначенную цену, так и не видать ему больше Лели. Как потянутся длинные дожди, сплетутся змеи в клубок и уйдут под землю, а с первыми лучами весеннего солнца Лелю сосватают Земляному Князю. И больше никогда она не увидит ни дневной свет, ни солнце, ни Яра.

Закручинился ловчий. Была ему возлюбленная дороже жизни, но одно дело – сложить свою голову, совсем другое – чужие жизни загубить.

Обратился он за советом к среднему брату, Стояну. Тот недаром егерем был – всякого зверя выследить мог. Должен знать, как управу на Полоза найти.

Стоян же хмыкнул, что только огнём и мечом можно извести змеиную нечисть.

Ещё больше спахмурнел Яр. Не хотел он кровь проливать, хоть бы и змеиную. Неужто выхода иного нет?

Отправился ловчий в Длинный Лог. А селяне, как про Полоза услыхали, так и давай жалобиться: совсем змей проклятый распоясался – уже средь бела дня стала скотина пропадать, а вон не так давно дети по бруснику пошли…

Слушал Яр, и совсем ему тошно стало. Вспомнились слова брата среднего: «только тогда Полозова дочка свободной станет, когда ни одной змеиной твари в живых не останется. Порубить змеиного царя на куски, да весь род змеиный под корень вырезать сумеешь ли?»

Задумался ловчий. В какую сторону не поверни, а всё одно смерть свою косу подсовывает. Видать, прав был Стоян – только мечом и можно разрубить этот узел. Разменять жизнь змеиную на жизнь человеческую.

И пошёл Яр к старому дубу. Вызвал Полоза на бой. Но не стал биться с ним Змеиный царь – войско своё вперёд послал. Хлынули змеи из-под земли, будто сами корни дубовые ожили и на ловчего кинулись. Не испугался Яр – жаром дохнул, огнём плюнул – и вспыхнула земля, трава, а вместе с ними и гады ползучие.

Бежать хотел Полоз, но огненные змеи не хуже лесных в любую нору залезть могут – впились языки пламени в тело Змеиного царя, хлестали огненными плетями, покуда не вырвался на свет. А там его уж Яр поджидал…

Стонал старый дуб, когда жар съедал его корни вместе с укрывшимися в нём змеями. А кто выскакивал из огня – того сталь калёная встречала. И каждый змеиный крик зарубкой на сердце ловчего ложился. Не дело ведуну супротив природы идти, да что уж тут поделаешь. Сошёл с доброй тропы когда-то старший брат, за ним средний не устоял, вот настал черед и младшего.

Серым пеплом, будто саваном, покрылась поляна, на которой ещё вчера рос могучий дуб. Серым стало чело Яра. Никого из змеиного племени не осталось в живых – все сгорели. Вот только Лели среди них не было.

Кинулся он на поиски, а лес родной чужим вдруг стал. Знакомые солнечные поляны хмурыми чащобами оборачивались, там, где тропки под ногами всегда стелились, овраги да бурелом повылазили. И за каждым кустом, за каждым деревом мерещилась ловчему коса девичья, а то и знакомый смех слышался. Метался Яр, а всё без толку – то не коса, а сухая ветка ивы на ветру качается, не Лелин голос, а иволга над незадачливым охотником потешается. Набегался Яр по лесу, измаялся весь, да так и не нашёл Лели.

А поутру снова пошёл он в Длинный Лог. Селяне ловчего со всеми почестями встретили. Низко в пояс кланялись, и каждый к себе в гости зазывал, за стол усаживал. Горько было на душе у Яра, но не отказывал никому. И заливал, заливал горьким вином пожар, что в груди никак не унимался.

А как добрался до Фёклиной избы, так и вовсе захмелел уже. С улыбкой встретила его Фёкла, чарку полную поднесла. И слова молвила странные:

– Запей горе своё, Яр. Нынче ты победителем вышел, зло изничтожил. За то тебе слава и почёт. А что сердце тревожит, так то само успокоится, вместе с хмелем из головы уйдёт, будто и не было вовсе.

Проснулся наутро Яр в чужой избе, в чужой постели. Голова ясная, на сердце легко. Вышел во двор, умылся чистой водой, а обтереться-то и нечем. Только подумал – глядь, девица незнакомая к нему идёт и подаёт рушник вышитый.

Не раз с тех пор заглядывал Яр в Длинный Лог. К Настасье, Фёклиной дочке частенько захаживать стал. А про Лелю все мысли из головы выветрились, словно и не было её никогда. А как зима постелила снежные перины, да выстелила белую дорожку между Длинным Логом и теремом ловчего, так и вовсе задумал Яр сватов заслать к Настасье на двор.

Пир свадебный закатили большой да шумный. Веселились гости, улыбалась невеста Яру, да неспокойно было ловчему на душе – птицы за окнами так уж гомонили, в стёкла бились, будто позабыл он что-то важное, да напомнить ему хотели. А как все спать легли, оставил Яр молодую жену в опочивальне, сам же отдельно лёг. И всё крутился-вертелся. Не спалось ему. Едва заря занялась, заново запел-загудел пир. Подняли кубки за здоровье молодых. Поднял и Яр свой кубок, но едва отхлебнул сладкого вина пополам с терпкой горечью, так и спала с глаз пелена. Вспыхнуло сердце, вспомнил он всё, да куда ж теперь денешься? Прочно сплелись ниточки судеб в руках Пряхи – не распутаешь.

Так и стали жить, вроде и вместе, а всё одно порознь. Пробовала Настасья к мужу подступиться, да всё без толку. Терпела-терпела, дивясь переменам таким, да не удержалась – отпросилась к матери в Длинный Лог погостить. Отвёз её Яр, но сам приглашение пряхи не принял, на порог даже не ступил. А на обратном пути в корчму завернул. Там-то за речами досужими и услыхал, как мужики обсуждали – хорошая зима в этот раз выдалась, снежная! Видать, Вольх не зря змеиную девку-то с собой забрал. Доволен лесничий – и селянам от его доброты перепало. Кинулся Яр выспрашивать, что да как. А как вызнал, так вскочил скорей на коня и к старшему брату помчался.

***

Как вернулся домой Вольх, нахмурился, младшего брата в своем доме застав. Глянул недобро, поздоровался кратко, а по избе уж холодком потянуло, жар разлитый обратно к печи сдвигая.

– Зачем пожаловал? – спросил рукавицы снимая, а сам Яру в глаза смотрит. Ведьмакова сила держит цепко – соврать не даст.

А тот и не стал таиться:

– За ней.

Встал с лавки, очей не отвёл под суровым взглядом старшего. Схлестнулись жар и холод. Давит Вольх силой, аж инеем посеребрились золотые кудри младшего, Но и Яр на своём стоит, не сдаётся, пар уже от него идёт, а так и горит чело – знает, за чем пришёл, и от своего уж не отступится.

А Леля уж затаилась у печи, кулачки к груди прижала, смотрит, аж дышать забыла.

Выдохнул-выговорил Яр:

– Люблю я её, Вольх. Больше жизни люблю.

– Ой ли? – усомнился было ведун.

Не утерпела тут Леля, подскочила к Яру, к плечу прижалась. Вздохнул Вольх, кивнул брату:

– Выйдём, поговорим.

Звенят сосульки под стрехой, а под ногами скользкая морозь обманчивой гладью блестит. Вольх по ней как ровной дороге идёт, тяжело ступает. Яр же так и танцует – непривычно ему в сапогах да по льду. Остановился Вольх под окном. Кинуть взгляд – видно, как Леля по избе крутится, тесто в печь сажает. Хороша хозяйка, да пора, видно, отпускать, коль сама уйти захочет.

Обернулся Вольх к брату, глянул пытливо:

– Слыхал, ты порядки в своём лесу наводил по осени, огнём и мечом свою власть насаждал…

Поник головой младший брат.

– А как с Полозом совладать было? Стоян только то и посоветовал.

Поднял голову, глянул в окно – так и полетел бы соколом снова к ней, да вина пуще любой сети держит. Забился голос ловчего пойманной птицей, а уж не взлететь высоко, только хриплый шёпот из груди вырвался:

– Сам ведаю, что зло сотворил, а как исправить теперь?

Вздохнул лесничий. Эх, молод Яр, ждать не умеет. Как загорится чем – и не потушишь. У Стояна он спросил совета… Нашёл, кого спрашивать!

Глянул в окошко – а Леля так и летает по избе! Печь пирогами радует, даже вся изба будто светлее стала, а сама-то сама! Не девка – пламени язычок по избе стелется-пританцовывает. Поглядел-поглядел Вольх на Лелю, да на брата, который глаз с неё не сводит, усмехнулся в густые усы.

– Ты смотри, её, главное, не загуби. А уж зло сотворённое как-нибудь исправим.

***

Как сравнялись день с ночью, так вышли три брата на лесную поляну, взялись за руки. Вольх расправил могучие плечи – его время, самая сила в нём проснулась – что ж на доброе дело да не истратить?

Стоян только зубами скрипел, да с ноги на ногу переминался – не хотел он ворожить в такой час, да старшому брату не посмел перечить.

Яр рядом с ними – как дубок молодой. Вскинул кудрявую голову, улыбается. Даже если смерть сегодня за ним придёт – нет страха в ловчем. Лучше уж смерть, чем тяжкая вина на сердце.

Сжались пальцы, переплелись между собой три силы, вспыхнули ведуны синим пламенем. Вот только нету тепла в ведьмаковом огне – лютым холодом обдало братьев, но рук не размыкают, стоят крепятся – раз пошли супротив своей природы, надо и ответ держать.

Выскользнули тут из левого рукава Вольха две ленты атласные, что Леля в косу вплетала. Упали на снег, да юркими змейками обернулись. Сверкнули чешуёй серебряной, да спешно под шубой старшего ведуна и спрятались. По весне выпустит их лесничий в лес – продолжится род змеиный, будто и не прерывался.

А Вольх уж дальше ворожит, силу, землёй дарованную, щедро тратит. Завыл Стоян, задёргался, да поздно – серым мехом покрылся с ног до головы, острые зубы в пасти щёлкнули. Стиснул зубы Яр, когда руки крыльями обернулись, свитка дорогая – перьями золотыми стала. Дёрнулась золотая ниточка в руках Пряхи, выскользнула из канвы. Тут и сам Вольх на четыре лапы опустился. Всю силу, что была в нём – отдал, а какой же чародей без силы?

Так и повелось с тех пор:

Как солнце светит – Яр соколом в небе летает и лишь с вечерней зорькой вновь человеком становится, возвращается к любимой своей Леле. Стоян за свои злодеяния в волчьей шкуре обречён век свой доживать, да от других охотников прятаться. А Вольх теперь на всю зиму в сон уходит, от того и зимы стали – не зимы, а так, баловство одно.