Нисхождение

Голоса под сводами храма звучали чисто и гулко. Голоса отскакивали от узорных потолков, терялись между колоннами и многократно усиливались, вводя слушателей в подобие транса и благоговейного трепета. Конрад отчётливо помнил тот день – запах ладана, лик Светоносной матери, писанный светлыми красками и оттого казавшийся мягким и живым, красные рясы певчих. В тот день они уходили из Евхаима. Город стремительно умирал, но главный храм казался царевичу богохульно-праздничным. Как будто не было божественных казней, которые превратили их столицу в жалкое болезненное подобие себя прежней. Но голоса певчих звучали чисто и высоко, что даже Конрад на короткое мгновение поверил, что их поход будет удачным. 

– Ваше высочество, – из тревожной полудрёмы Конрада вывел голос Лазаря, – поднимайтесь, солнце садится. 

Они шли уже неделю. Они – это царевич, монах, тройка гвардейцев и маг. Потрёпанные дорогой по иссушающей жаре, встречей с порождениями третьей казни и капризами некогда милосердной природы, которая волею Светлейшей восстала против них, они мало напоминали тех, кем были по меньшей мере полгода назад. Конраду казалось, что та жизнь, с дворцами, гуляющими по саду павлинами и журчащими фонтанами была и вовсе не его, что он – не оболганный завистниками наследник престола, привыкший к роскоши, а простой солдат. Его удел – всю жизнь провести в дороге к недостижимой цели, или, может быть, погибнуть в когтях очередной твари из третьей казни. Конрад оттолкнулся от мягкой, липкой земли и встал, отряхивая руки. Они оказались ржаво-красного цвета – после кровавых дождей странно было бы ожидать иного. 

Идти днём было равносильно самоубийству, поэтому паломники двигались преимущественно вечером и ночью. Конрад прищурился, вглядываясь вдаль. Солнце село совсем недавно, но сумерки из-за тяжёлых пепельных туч практически моментально погрузили мир в серый полумрак. Империя стала неуютным и ядовитым местом. Раньше здесь, возле моря, на высоких утёсах цвели сады, а поля золотой пшеницы шли волной от дуновения тёплого ветра. Конрад здесь рос и всем сердцем любил это место. Любил гораздо больше, чем роскошную блистательную столицу. И оттого царевичу было только больнее наблюдать ту пустошь, в которую превратился край его детства. До храма оставался день пути и, если Богиня будет милостива, они не встретят порождений казни и Конрад больше никого не потеряет. 

Несколько часов они ехали молча, каждый был погружён в свои мысли, и только молитвенное бормотание Кира разбавляло густую и тягучую тишину. Монах не затыкался ни на секунду, чем раздражал всех остальных, кроме, разве что, набожного Лазаря. Какой толк в молитвах, если Светоносная сошла с ума и занята исключительно тем, что обрушивает на Евхаим новые и новые казни? Но Кир продолжал бубнить, а лошади продолжали тащиться по каменистой дороге в дальше в ночь.

– Надеюсь, после всего этого он заткнётся, – Эймос поравнялся с Конрадом, – как думаете, ваше высочество?

Царевич покачал головой. Вся жизнь таких как Кир состоит из бесконечного бормотания у икон, щёлканья чётками и земных поклонов. Монах носит вериги, и в особенно плохие дни, как тот, в который тварь разорвала Дария, можно увидеть, как на белой рубахе Кира проступают красно-бурые пятна крови. Лазарь однажды поделился с царевичем мыслью о том, что, может быть, они все живы только потому, что Кир постоянно бубнит. Конрад же не помнит, когда в последний раз возносил хвалу богине. 

– Тогда он будет молиться в полный голос, и Игнатиус объявит его святым. Может быть, даже икону закажет, – царевич не отличался особенной набожностью и тем более – уважением к действующему патриарху. Игнатиуса он считал по меньшей мере отвратительным и имеющим мало общего со служением богине. Патриарх служил своему венцу, своему кошельку и своему тщеславию, но никак не церкви. Конрад считал первосвященника одним из самых лживых, скользких и изворотливых людей при дворе, и порой забывал, что он вообще принадлежит лону церкви. Игнатиуса, впрочем, любили в народе. Не старый ещё мужчина, крепкий, с располагающей наружностью старца с древних фресок, он умело манипулировал не только мнением императора Кассия, но и настроениями простого столичного люда. Благообразный муж появлялся только там, где был нужен, помогал тщательно выбранным сиротам и совершал чудеса благотворительности, которые впоследствии приносили ему выгоды, несоизмеримо превышающие затраты. Конрад несколько раз пытался высказать императору своё мнение относительно Игнатиуса, но каждый раз встречал только недоумённый взгляд глубоко религиозного человека, истово верующего в непогрешимость служителей церкви. 

– Да уж, – командир гвардейцев усмехнулся и привстал в седле, вглядываясь вдаль. Несмотря на недавнее ранение, он умудрялся держать спину абсолютно прямо и порой напоминал царевичу высеченную из камня статую древнего победителя. Эймос оказался в этом отряде из-за Конрада. Поддержал мятеж и собирался повести на штурм дворца два десятка гвардейцев. Если бы на Евхаим не обрушилась первая казнь, Эймос был бы уже мёртв, а царевич гонял гусей где-нибудь на северной окраине Империи. Конрад вёл к богине не только единственного действительно набожного столичного монаха, но и тех, кому успех похода даровал бы помилование и свободу. Царевич не был дураком и понимал, что они – никакая не надежда Империи и трона. Они те, из кого можно сделать козлов отпущения, когда ничего не выйдет. Те, кто и без того обречены на судьбу изменников и изгнанников. Впрочем, Конрад и это намеревался обернуть в свою пользу. Если Киру удастся заставить богиню их выслушать, они вернутся героями, которые остановили казни. Если нет – то в столицу возвращаться нет никакого смысла, царевичу придётся отправиться за море, чтобы остаться изгнанником и не стать беглецом. Впрочем, сначала нужно добраться до храма.

– Что там?  – спросил царевич, заметив, что Эймос смотрит не на него, а вперёд и вверх. Этот взгляд не предвещал ничего хорошего, а звук, который послышался через мгновение, развеял последнюю надежду на спокойную дорогу до храма. 

– Казнь, – сухо и напряжённо ответил командир.

От голых деревьев отделилась нескладная фигура, до этого момента казавшаяся частью иссушённого леса. Острые ветки-руки, толстое брюхо, огромные торчащие словно шипы то ли гвозди, то ли колья. Существо выпрямилось, насколько смогло, повернулось к отряду, открыло пасть и издало громкий нечеловеческий вопль. Следующие мгновения утонули в треске, грохоте и криках. Громадная тварь вблизи напоминала утыканное гвоздями переплетение корней, острых сучьев и комьев гниющей листвы. Конрад видел, как от удара руки твари отлетела в сторону голова Ираклия, как сверкнул меч Лазаря. Сам царевич точно знал, что надлежит делать ему, – он и Эймос должны во что бы то ни стало защитить монаха. Лазарь прикрывал щитом Лада, который выкрикивал атакующие заклинания. Плетения колдовства вспыхивали и тут же гасли, путаясь в корнях и ветках. Тварь они только злили. Удар. Ещё удар. Щит треснул, а следом послышался отвратительный хлюпающий звук. Конрад отвернулся, схватил за капюшон остолбеневшего монаха и резко рванул в сторону. Бежать. Бросать всех и бежать. За спиной остался тошнотворный хруст костей и вопли товарищей. Отчаянное лошадиное ржание, скрипение веток, хрип и влажное чавканье. Привкус крови во рту, мягкая липкая грязь под ногами. Конрад тащил за собой монаха, ни на мгновение не отпуская его капюшон и крепко стиснув зубы. Лазарь. Ираклий. Лад. Эймос. Они знали, на что шли, а Конрад знал, на что их обрекли император и патриарх. Смерть каждого – на руках тех, кто накликал гнев Богини.

Монах шёл, путаясь в своей рясе, задыхаясь и хрипя молитвы. Конрад погонял его отменной руганью и угрозами оставить подыхать прямо здесь. Они огибали прогалину по левому краю, всё больше смещаясь к лесу, отдаляясь от храма, но отдаляясь и от казни. Спустя полчаса Конрад позволил им сбавить скорость, но Кир просто повалился наземь, запнувшись об упавшее наполовину сгнившее дерево. 

– Поднимайся, –  Конрад тяжело выдохнул, упрямо шагая дальше, вглубь леса, – надо уходить.

Кир сплюнул, утёр рот рукавом и сел, глядя перед собой и беззвучно бормоча что-то под нос. Наверняка, очередную молитву. Конрад вдруг почувствовал в себе желание ударить этого святого человека, и ударить так сильно, чтобы возносить хвалы богине он мог разве что мысленно. Хорошо же ему! Может вот так просто взять и мысленно оказаться подле милосердной богини. Наверняка в его воображении Светлейшая всё ещё улыбается и любит своих неразумных детей. 

– Вставай, ты, – царевич сжал плечо монаха с такой силой, что тому пришлось оторвать взгляд от незримого, – чем быстрее дойдём, тем быстрее всё это кончится.

Монах замотал головой. Конраду казалось, что слуги богини должны быть стойкими. Если он, только что потерявший наставника, друга и трёх добрых товарищей, может идти в проклятый храм, а не терять рассудок от горечи утраты, так почему этого не может делать Кир?

– Я не могу, — наконец выдавил из себя монах, прислонясь спиной к трухлявому стволу, – Она не хочет нас видеть. 

Конрад скрипнул зубами и резко ударил слугу Богини кулаком в живот. 

– Мне плевать, что Она хочет. Вставай и иди, иначе я поволоку тебя на верёвке, – монах смиренно потупил глаза и замотал головой, как осёл, который не понимает, чего от него добивается хозяин. В его абсолютно сухих глазах сияла паника пополам с полнейшей апатией. 

– Богиня, – начал было он, поджимая колени к груди.

– Мне плевать на богиню, – Конраду пришлось сделать над собой усилие, чтобы не ударить снова, – мне не плевать на то, что умер Конрад. Умер Лазарь. Лад. Ираклий. 

Царевич понимал, что если он поддастся порыву и в самом деле забьёт монаха ногами, как ему того хотелось, они лишатся возможности призвать Светоносную. Кир несколько раз вдохнул через широко открытый рот. Потёр кулак и с трудом поднялся на ноги, держась за бок. По выражению осунувшегося лица монаха Конрад понял, что смог его задеть.

– Они в раю, – от этих слов Конрад скривился, – но Евхаим ещё страдает. Мне жаль наших братьев, но остальных Богиня помилует. Мы успеем.

Удивительно, как с рожей, перемазанной кровью и грязью, такие как Кир умудряются сохранять благостный вид. Не иначе как у них что-то не в порядке с головой. Конрад мотнул головой и зашагал дальше, пристально всматриваясь в серый голый лес вокруг. Монах медленно заковылял следом. Ночь вокруг становилась всё более серой и казалась абсолютно безжизненной, словно вместе с отрядом царевича умерли все звуки и краски. Царевич гнал от себя мрачные яростные мысли, но стоило хотя бы моргнуть, как перед его мысленным взором вставали Эймос, Лазарь, Лад и Ираклий. Глупо винить в их смерти тварь с ветками вместо рук, она – только воплощённый гнев богини. Винить нужно тех, кто его на них навлёк. 

Дальше они шли в напряжённом молчании. Кир если и молился, то беззвучно, а Конрад старался не думать ни о чём, кроме дороги. К утру они дойдут до храма. Кир будет читать псалмы, жечь последние свечи и умолять богиню о прощении, а он… А что будет делать он? Защищать его? Молиться рядом? Просить богиню избавить их от Игнатиуса? Просить богиню вернуть ему товарищей? Мёртвые не вернутся. Разве что в виде очередной казни, но кто же станет о таком просить. Конрад не знает, что будет делать. И только призрачная надежда на возвращение домой героем, который, осенённый славой спасителя, сможет устроить переворот, удерживала его на тропе посреди гнилого леса. Лес постепенно начинал редеть, уступая место полупрозрачному сухому подлеску. Ещё чуть-чуть и сквозь предрассветный мрак начнут проступать очертания стен храма, а вязкая размокшая земля сменится каменистой дорогой. Нужно было отдохнуть.

Костёр не разводили. Есть им было уже нечего, спать казалось противоестественным, но всё же войти в храм хотелось насколько это возможно спокойными и свежими. Какой смысл во всех смертях и лишениях, если посреди молитвы Кир свалится от усталости?

– Ты готов? — Конрад вытянул ноги, усаживаясь рядом с монахом на сухую кучу листвы и тонких веток. Тело отозвалось гулом в натруженных мышцах.

– Разве можно быть готовым к встрече с Ней? Но я сделаю что должен, – его лицо вдруг показалось царевичу совсем детским. Они были одного возраста, но даже вымотанный долгой дорогой, лишениями и потерями, Кир казался почти мальчиком, в то время как сам Конрад выглядел много старше своих лет.

– Уж постарайся.

– На всё воля Её, – вяло отозвался Кир, двумя пальцами касаясь лба, – я могу только попросить. А вы готовы, ваше высочество?

Конрад был готов ко всему каждую минуту своей жизни, постоянно настороже, постоянно готовый к подвигу и подлости. Само понятие готовности для него истёрлось, превратилось в ничего не значащее слово. Он сам стал напряжённым ожиданием чего-то – перемен, предательства, смерти, – поэтому не мог представить себя растерянным и расслабленным. Царевич хмыкнул и с хрустом расправил плечи.

– Насколько это возможно.

Кир кивнул и беззвучно, видимо, давно сделав вывод о религиозности Конрада, вознёс хвалу Богине. Они не были друзьями. Царевич не питал никаких иллюзий на свой счёт – при дворе все считали его авантюристом, который, по слухам, устроил покушение на родного отца. Да, наследник, да, герой последней военной кампании. Но всё это меркнет перед попыткой отцеубийства, крутым нравом и чрезвычайно натянутыми отношениями с патриархом, который, между прочим,  духовник императора. Для всех, кроме некоторых молодых дворян, Конрад – изменник и предатель. Ему грела душу мысль о том, что именно он станет героем, которого им придётся славить на каждом перекрёстке, если у него всё получится. Тогда его имя не просто будет восстановлено, о нет! Вот тогда-то всё и переменится.

– Вам стоит помолиться, – Кир всё же решился на робкое нравоучение, – хотя бы сейчас.

– Ей всё равно, молюсь я или нет, – царевич прикрыл глаза, шумно втягивая носом тяжёлый влажный воздух, – и всё равно, молится ли кто-то ещё. Не слышал, чтобы она хоть кому-нибудь ответила.

Кир едва уловимо поменялся в лице. Такое выражение бывает в мгновение тяжёлой работы. Монах словно хотел что-то сказать, но не решился, и просто опустил голову, растирая виски. Конрад вдруг понял, что он в этом отряде оказался не просто так. Как и все они. Эймос – капитан отряда, который поддержал возможного цареубийцу. Лад был магом, о котором судачили как о полусумасшедшем. Отец Лазаря – чинуша-казнокрад. Остальные были не лучше, от каждого из них стоило бы избавиться так или иначе. Кир среди них, благовидных предателей и отщепенцев, казался случайной белой вороной. Но что если он был подходящим им отщепенцем от церкви? Конрад отогнал от себя эту мысль. Не время раздумывать о внутренних интригах столичного духовенства.

Храм встретил их рассветной тишиной и запустением. В нём ещё угадывались следы пышной религиозной жизни – в тусклых подсвечниках торчали свечные огарки, похожие на пальцы жирной старухи с острыми ногтями, были целы витражи, которые бросали густо-алые блики на слегка занесённый песком пол. На взгляд Конрада это место ничем существенно не отличалось от столичного собора, разве что, этот казался более строгим. Но Кир озирался вокруг так восторженно, что царевичу подумал было, что теперь он забудет слова той самой молитвы.

– Эй, займись-ка делом, – Конрад затворил дверь и чиркнул огнивом, высекая искру над ближайшим подсвечником. Приближалась минута, которая решит исход их похода и либо обесценит окончательно, либо оправдает гибель последних друзей царевича. В храме он чувствовал себя неуютно, словно не до конца потерявший совесть вор, который намеревается украсть пожертвования для сиротского приюта. Конрад знал, чувствовал кожей, что ему тут не место. Он помотал головой, как норовистая лошадь, и решительно зашагал вглубь, к алтарю, проверяя, нет ли здесь какой-нибудь мерзкой твари, притаившейся под лавкой. Кир семенил за ним, поминутно прикладывая ко лбу сложенные пальцы. Храм был пуст. Значит, вот оно. Наступает тот самый момент, который может всё изменить. Конрад медленно, сознательно уделяя внимание каждому движению собственных пальцев, зажёг несколько свечей возле настолько огромной иконы богини, что её голова терялась где-то под сводами храма. Кир тем временем рылся в сумке, обтирал пыльный пьедестал рукавом рясы и беспрестанно молился себе под нос. Эта мышиная возня раздражала, но царевич не торопил монаха. В конце-то концов, это ему сейчас предстоит просить Светоносную снизойти до своих несчастных слуг.

– Мы можем начать, — наконец подал голос Кир. Он кое-как привёл в порядок небольшой кружок вокруг резной подставки, зажёг лампаду и нашёл нужную страницу, – постарайтесь не мешать мне, ваше высочество.

Конрад кивнул. В иной ситуации он бы высказал что думает относительно подобного рода просьб, но сейчас не время и не место, чтобы показывать характер. Царевич отошёл в сторону, к неосвещённой стене, всем своим видом выражая обещание быть только наблюдателем. Монах начал читать. Разумеется, Конрад понимал архаичный язык старых богослужебных книг, но сейчас его усталый разум улавливал из напевной молитвы только отдельные слова и короткие фразы. «Не оставь», «освети», «слава». Чем дольше читал монах, казавшийся в эти минуты и не человеком вовсе – абстрактным служителем, голосом в рясе, тем сильнее Конраду казалось, что всё это – дурной сон и наваждение. Что сейчас молитва кончится, и окажется, что он уснул во время службы и отец Игнатиус снова отчитает его как мальчишку. Но Кир всё читал и читал, и его голос под сводами храма звучал чисто и гулко. Чем дольше читал монах, тем ярче становился свет, льющийся на пол храма через пыльные витражи. Вот свет был густо бордовым, вот бордовый сменился красным, а красный – розовым. Розовый стал белым, и из этого белого луча света вышла Она. В мире ещё не существует слов, чтобы описать лицо Богини. Кир ещё читал, не в силах остановиться, а Конрад преклонил колени перед той, что сотворила всё сущее.

– Встань, наследник, помолчи, чтец, – Она говорила ровным мелодичным голосом, в котором звенела усмирённая мощь, способная разрушать и создавать миры, – я знаю, зачем вы пришли.

Конрад выпрямился и украдкой оцарапал тыльную сторону ладони об шип на ремне – хотел убедиться, что не спит и не бредит.

– Моё возлюбленное дитя, – неожиданно обратилась она к Киру, прерывая повисшую было благоговейную тишину, – разве я не говорю с тобой? Разве ты перестал меня слышать?

Так вот оно что. Какая ирония – остальные монахи, жадные, грубые и льстивые, послали в гибельный поход того единственного, с кем из них хотела говорить Богиня. Вот в чём состоит изъян Кира.

– Не отвечай, – Она, кажется, вздохнула, как вздыхают женщины, которые чем-то разочарованы, – а ты, наследник, отчего решил, что твоё честолюбие дороже жизни друзей?

Конрад понял, что она видит его насквозь. Понял – и обозлился. Что с того, что Она видит, каков он изнутри? Он не испытал от этого ни стыда, ни отвращения, ни даже крохотного укола совести. Он не чувствовал за собой никакой вины. Он упорно продолжал верить, что дело в тех, кто волей или неволей толкнул его на этот путь. Отец, патриарх, пышный и глупый двор, который душит тех, кто хочет что-то изменить, пусть даже сломав изнутри. Пусть даже омыв белые полы дворца кровью. Разве Конрад виноват в том, что во дворце нет места новой жизни, нет места амбициям и переменам? Нет.

– Моё честолюбие привело нас сюда, Светоносная, – вскинулся царевич, поднимая наконец глаза от пола на осенённую нездешним светом богиню, – я не стыжусь его.

– Я вижу это, – Она как будто бы улыбнулась, – что же, наследник, это достойно уважения. Кир, моё возлюбленное дитя.

Богиня перевела взгляд грустных, но сияющих глаз на монаха, который, кажется, едва мог дышать от переполнявших его эмоций.

– Я не сделаю того, о чём вы хотите просить меня, – голос её лишился едва уловимой нотки материнской нежности, – Евхаим должен быть разрушен.

Конрад с шумом втянул носом воздух. Он ожидал душеспасительных речей, которые были бы призваны вернуть его на путь истинный, примирить с отцом и очистить чёрную душу царевича-предателя, но богиня выглядела усталой и мрачной. Кир тяжело, с болью, пробормотал короткую молитву. Глупо. Но, очевидно, заявление это было для него не в новинку. Может быть, именно это нашёптывала ему полубезумная озлобленная фурия, бывшая некогда божеством этого мира. Может, она всё время убеждала его поджечь главный храм или убить первосвященника.

Богиня шагнула к ним навстречу и коснулась ладонями лбов царевича и монаха. Конрад ощутил тепло и закрыл глаза. Рука богини была вполне осязаемой, и, кроме того, царевичу казалось, что открой он глаза, он увидел бы яркий свет, бьющий из центра ладони богини. Свет этот не обжигал, но высвечивал, кажется, всю душу царевича. Он одновременно увидел себя и ребёнком, который пускает кораблики вниз по реке, и высоким нескладным подростком, бегущим по коридору в отцовский кабинет, и воином-победителем, каким он вернулся из последнего похода. Конрад видел себя лучшего – воина Светоносной, в нестерпимо сияющих доспехах, с огненным мечом в руках. Конрад почувствовал, как божественная сила вливается в него, как кипит и смешивается с кровью, как бурлит и требует выхода. Царевич понял, как никогда ясно, что его миссия и высшая цель состоит в том, чтобы разрушить проклятый город, восставший против воли Богини. Он без боли в сердце понял, что если для этого ему придётся убить столько людей, сколько он и вообразить себе не может, с помощью и ради Светоносной он это сделает. Улицы Евхаима будут очищены. Улицы Евхаима будут омыты кровью и озарены милостью богини. Империя должна узреть силу той, о ком забыла, и кого почитала разве что по привычке. Истинный свет снизойдёт на каждого и каждую, кто встретится на пути его. Горе тому, что дерзнёт восстать против Богини, ибо грядёт очищающий свет истинной веры!..

– Иди, Меч мой, иди, Слово моё, – Богиня наконец отняла руки от их лиц. Меч посмотрел на брата своего, на носителя Слова Богини. Тот, кто был Киром, стал прекрасен. Лицо его сохранило печать мудрости и страдания за веру, но глаза величественно сияли огнём божественной мудрости. Меч улыбнулся, сдержанно и ободряюще.

– Идите и несите свет мой. Я буду с вами, я буду в вас.

За дверями храма бушевал ураган. Он гудел и ревел, взметал столпы пыли, клонил к земле деревья. В нём слышались торжествующие крики созданий казни, слышался праведный гнев Богини. Ураган нёсся к столице, а следом за ним шли те, кто очистит город от остатков неверия. Евхаим должен быть разрушен.