Последнее Рождество

Ночью температура воздуха повысилась до 112 градусов по шкале Фаренгейта — ему было нечем дышать, он ругался и был готов расплакаться, а потом его сосед по палате включил кондиционер. Сосед был сорокалетний и лысоватый — и какой-то излишне веселый для неизлечимо больного.

Утром они вместе слушали новости. Радио давилось помехами, но сквозь помехи все равно доносился бодрый голос ведущего:

— Количество зараженных на Земле сократилось до 50% от общего населения, доктора занимаются разработкой вакцины и заранее обнадеживают всех, кто вынужден томиться в изолированных палатах — это скоро закончится, убедительно говорят они, это не приговор, а мы — не подсудимые…

Алан криво усмехался и отворачивался, а его сорокалетний сосед переключался на другую волну. Убеждения докторов — это ничего, это песок в расслабленной ладони — он падает и падает вниз, неудержимый и безучастный.

Алану повезло — он по-прежнему ходил, пускай за ним и волочилось раскидистое дерево капельницы. Он скитался по коридорам больницы и выглядывал в окна — а за окнами была зима, заснеженные улицы и темные исполины высоток с длинными дорожками голубых-оранжевых-зеленых светодиодов на стенах.

— Живут, — бормотал сорокалетний сосед, если Алан рассказывал ему о своих прогулках. У соседа были неподвижные слепые глаза; он ориентировался по стационарному этажу больницы наощупь — или его сопровождали улыбчивые медсестры. — Пока живут.

— Пока, — послушно повторял за ним Алан.

Улыбки у медсестер были натянутые, а голоса — профессионально участливые. Господин Рихтер, как вы себя чувствуете? Господин Рихтер, вас ожидают в одиннадцатом кабинете…

Алан их не любил, а они были свидетелями его последних часов — и они знали, что все эти походы в одиннадцатый кабинет не имеют смысла, что Алана не спасут никакие процедуры. Он следил за их усилиями из-под полуопущенных век — суетились молодые женщины в халатах, красивые или нет, обеспокоенные или равнодушные; в такие моменты он скучал по Эри.

Она осталась там, в шумном сверхсовременном городе. Смешная маленькая Эри с ее короткими иссиня-черными волосами и родинкой на щеке; изредка он видел ее во сне, в каких-то размытых декорациях: то ли кафе, то ли обычный магазин, лампы над головой — ослепительное золотое сияние; а потом — шелест падающего снега и неуверенные тихие голоса. Его будили все те же улыбчивые медсестры — ну вы и соня, господин Рихтер — а он был, как в тумане, он запинался и путался; они думали — это прогрессирует его болезнь. Он кивал: если так, если моя болезнь — это Эри, я, черт возьми, готов ей поддаться.

Алан плохо помнил, как они познакомились — шелестели золотые колосья, наверное, пшеница, под ногами была ухабистая сельская дорога, а над головой — солнце, бесконечно много солнца. Нет, раньше в его памяти вращалась объемная картинка, воспользуйся курсором и поверни, как будто в компьютере — а потом лекарства ее размазали, раздавили, как подошвой домашнего тапочка давят таракана. Алан ругался и рисовал — узкое женское лицо на белой бумаге, тонкие, изогнутые в улыбке губы и обязательную родинку на щеке. А еще ресницы и усеянный веснушками нос — веснушки возникали в марте и словно бы стирались в конце августа, знаменуя своим исчезновением осень.

Алану не хватало красок, или цветных карандашей, или хотя бы фломастеров; к его работе заинтригованно прислушивался его сорокалетний сосед. Как-то раз он приподнялся на локте и позвал:

— Эй, Алан?

— Да?

Сосед попытался улыбнуться. После бережно перенесенной на бумагу улыбки Эри его улыбка выглядела, как издевательство.

— Она была красивая?

Алан обомлел:

— Как вы догадались?

Из коридора доносились обеспокоенные возгласы докторов. Больница кипела, сначала — недоверием и ужасом, а потом — отчаянием: вот они мы, якобы всесильные, обещавшие и не сумевшие спасти очередного пациента — какое, черт возьми, нам должно быть дело до разгневанных небес, какое нам должно быть дело до божьей кары?!

И, вообразил Алан, заученно вежливо улыбаются медсестры. Улыбка — это отличный способ никому ничего не показать.

— Кто-то сегодня умер, — сказал Алану сосед. Это было очевидно, и все-таки Алан дернулся; кто-то умер, подумал он, действительно, это же не трагедия, почему бы и не отозваться о ней так сухо и так бесстрастно. И какая разница, что этому кому-то было ужасно плохо, и что он понимал: это все. Это конечная остановка.

Сорокалетний сосед Алана был безмятежен и расслаблен. Он пошарил по тумбочке в поисках сморщенного желтого яблока и повторил:

— Так она была красивая?

— Она не была, — прохладно сообщил Алан. — Она есть.

— О, — сосед несколько удивился. — Это здорово. Нет, я не шучу — здорово, что в нашем мире кто-то еще есть.

Палатой завладело яркое полуденное солнце, бросило копья лучей на белоснежные плиты пола. Они похожи на струны, рассеянно подумал Алан. Это, наверное, любопытно — играть, ощущая под своими пальцами только свет. Как на арфе или как на виолончели.

Эри следила за Аланом с исчерканного листа. Она была счастливой — эта вот нарисованная она, и Алан себя раскритиковал: я ошибся. Там, за стенами больницы, в городе, над которым есть небо, она меня ждет, она за меня боится — и она тоскует, ее надо рисовать не так.

— Я, — продолжал сосед, — не рассказывал тебе о своей дочери? У меня была дочь… такая милая маленькая девочка. Я воспитывал ее сам, и она перенимала все мои качества, она становилась, ну — как бы миниатюрной копией меня. И я очень ее любил… а потом она заболела, и вирус съел ее буквально за четыре дня. За четыре дня, понимаешь? Она сгорела… и стала серыми клочьями пепла у меня в ладонях. И я позволил… я позволил ей улететь.

У Алана пересохло во рту.

— Я сожалею, — пробормотал он.

Его сосед рассмеялся:

— Да ладно… я тоже. Ты представляешь, Алан, сколько детей погибло за эти двадцать восемь лет? Сколько невинных, забери меня Дьявол, детей — а всякие там ведущие радиопрограмм заливают о божьем правосудии, мол, не грузитесь, дети мои, все будет в порядке, спустя пару веков я устрою для вас Великое Воскресение… Признаться, — он помедлил, — я верю, что это уже конец. Это финал. Я верю, что это апокалипсис.

Алан молчал. У его соседа было хриплое сбивчивое дыхание; точно так же, как не помнил знакомства с Эри, Алан не помнил его имени.

Это нечестно, думал он, лежа на спине и разглядывая верхний левый угол оконного проема. Ни у кого больше не отобрали память, а у меня отобрали; а ведь я писал книги — до того, как болезнь вцепилась в мое тело. Я писал хорошие книги, что-то об эльфах и о волшебниках; что-то о магии, которая способна всех исцелить.

Где-то высоко-высоко над городом висели обломки орбитальной станции. Ни один корабль не успел покинуть Землю, ни один корабль не улизнул — люди сунулись в космос, и космос ответил им огнем; вы мусор, с ненавистью зашипел он, вы грязь, вы испоганили предоставленную вам планету и мечтаете испоганить еще какую-нибудь; ну нет, ну нет, ну нет…

…Они любили вместе летать — пока у Земли были самолеты. Они были хозяевами неба — голубого и бесконечного, или вечернего синего, или ночного, усеянного звездами; билеты стоили дорого, но Алан никогда не жаловался на бедность. Он, в конце концов, писал хорошие книги…

— Смотри, смотри! — восхищалась Эри, ни на секунду не отворачиваясь от иллюминатора. — Это же Лондон? Мы почти в Лондоне, боже, Алан, с тобой я скоро сойду с ума, я-то почему-то не сомневалась, что буду шляться по ферме до глубокой старости — ой, мои коровки, мои барашки, мои уточки… Но я — боже, Алан, спасибо тебе огромное! — я ЗДЕСЬ!

Алан читал газету. Ему нравилось читать газеты и притворяться серьезнее, чем он был.

Он едва-едва поглядывал на Эри — и видел ее профиль, неестественно желтый глаз и родинку на щеке. Эри была искусственным человеком — то есть была никем, типа слуги для одиноких фермеров — для бабушки и дедушки Алана; и он ее выкупил, потому что посчитал ее достойной большего. Достойной лучшего…

Кстати, бабушку и дедушку он с тех пор не навещал — а они ему, соответственно, с тех пор не звонили.

…Была в той газете какая-то очень скверная заметка. О разразившейся на юге эпидемии — люди умирают, а вакцины нет, и местные крематории полны пепла.

— Господин Рихтер, — обратилась к нему улыбчивая медсестра, — не забывайте, в шесть тридцать у вас осмотр. Если не возражаете, я за вами зайду.

Угу, с благодарностью подумал Алан. Я не возражаю, потому что я забуду наверняка.

Шел дождь, а он сидел на подоконнике и смотрел, как холодные серые капли катятся по стеклу. Город за окном был поникший и сонный, он устало зажигал свои сигнальные маяки и как будто жаловался небу: ну зачем же ты со мной так, не отбирай у меня моих детей, кто я без них — каменная громадина в темноте, окруженная безмолвием и тоже по-своему обреченная: обреченная по ним скорбеть…

Я буду их надгробием — и буду напоминанием. О тех, кого ты почему-то не вынесло — и от кого ты отказалось.

— У меня есть сюжет, — взахлеб рассказывал он, — к новому роману. Там главному герою однажды говорят: ты подкидыш, ты родился не в этой звездной системе, ты дитя драконов — и орудие их замысла. Ты несешь в себе смерть… чтобы история наконец-то завершилась.

Он отхлебнул кофе; его подмывало вытащить из рюкзака ноутбук и взяться за работу. Дитя драконов, мальчик-апокалипсис… неизбежное живое возмездие — которое не знает, насколько оно опасно, которое мнит себя человеком, работает в какой-нибудь фирме и, если повезет, по выходным приглашает свою девушку в ресторан…

Для него это была эйфория, чистое блаженство — а вот Эри почему-то расстроилась.

— Это был сон? — тихонько уточнила она. Он кивнул, и она, сжавшись, как если бы он мог ее ударить, добавила: — Если не врать… ты только не обижайся… но меня пугают твои сны. Они какие-то… какие-то немного зловещие.

— Да брось! — беззаботно отмахнулся Алан.

…Драконы приходили к нему еще, приходили каждую ночь; они повторяли и повторяли, как испорченная пластинка: ты подкидыш, ты не ее — ты наш, ты родился не на Земле. Тебя настигнет вирус, и ты погибнешь — это, скорее всего, будет больно и жутко, но потом, сквозь космические расстояния и сквозь годы — вернешься к нам; а мы поклонимся тебе, как герою.

Ты, может быть, обернешься на опустошенную мертвую Землю. Но не загрустишь — ты ведь человек-апокалипсис, ты Страшный Суд, а Страшные Суды не грустят.

— Господин Рихтер, это всего лишь на один день. Никого не обнадеживайте напрасно… вы же понимаете, в какой вы ситуации. И вот еще…

Улыбчивая медсестра неожиданно смутилась. Он отражался в ее блестящих карих глазах: высокий тощий силуэт, теплый вязаный свитер, шапка и рукавицы. А куртка, рассеянно подумал он, в холле… в холле на первом этаже…

— Берегите себя, господин Рихтер, — почему-то покраснев, закончила медсестра.

Ну нет, сказал себе он, отворачиваясь и подхватывая со стула шарф. Ну нет, вам это нельзя. Вам нельзя влюбляться в потенциальных мертвецов, это же бред, забери вас Дьявол, это же… это просто…

Он вышел в коридор; он ощущал себя странно голым и уязвимым без капельницы. Ныла посиневшая кисть, огоньки боли вспыхивали в измученных суставах; он кусал губы и хмурился, а охранник вежливо с ним попрощался — до свидания, господин Рихтер, будьте осторожны, в случае опасности немедленно позвоните нам и сообщите, где вы находитесь…

У больницы был принцип — непременно выполнять последнее желание обреченного на смерть пациента. У сорокалетнего соседа Алана стоящих желаний не нашлось, и он ляпнул: да ну вас, идите к черту, вы же не умеете воскрешать людей…

К ресторану «Fed the crab» Алан подъехал на такси. Это было так необычно — вызвать машину и сесть рядом с водителем, и смотреть на яркие нарядные улицы сквозь ветровое стекло, а потом заплатить и выйти — словно бы ты здоров, и нет никакого последнего желания. Словно бы ты избежал казни, и у тебя осталось вовсе не полтора дня — или два дня, но это если небо смилостивится — а небу это несвойственно, вон, как оно криво улыбается блеклым серебряным полумесяцем.

Зима, с наслаждением подумал Алан. Декабрь… конец декабря. Снег — он скрипит под моими ботинками, он короной лежит на крышах высоток и на бывших посадочных площадках. Раньше там были вертолеты… они рассекали своими лопастями облака — я помню, смутно, и все же помню, как они летали над банками и торговыми центрами, над проспектами и над шоссе… Это было красиво. У нас — до этой чертовой болезни — было что-то красивое.

Вертолеты, как огромные жуки с титановыми панцирями. Самолеты — как птицы, белые развернутые крылья и гудение двигателей — вперед… и вверх.

Алан не шевелился. Он замер у входа и проталкивал воздух в свои покореженные легкие — свежий зимний воздух, волшебный, невероятный…

…Когда у него подкосились ноги, он заставил себя ползти. Эвтаназия, мысленно умолял он, пожалуйста, эвтаназия — это, как говорил мой покойный сосед, уже все, а я не хочу долго мучиться, помогите мне, спасите меня — спасите хотя бы так…

В его опоясанной болью голове мелькали персонажи недописанных книг. Маленькая девочка с идиотским прозвищем Соло — не главная героиня, а так, изредка возникающая в ключевых эпизодах; она была умницей. И еще колдуньей; и если бы она была настоящей, если бы он ее не выдумал, если бы она и правда жила в каком-нибудь лесу — эпидемия не началась бы. Не было бы ни той тревожной заметки в газете, ни пепла в крематориях — по крайней мере, такого количества пепла; Алану представился пепел вместо жизнерадостно зеленой весенней травы. Пепел вместо малахитовой листвы на деревьях. Пепел вместо облаков — черная грозовая туча, пепел вместо снега — не скрипит под ногами, а хрустит и рассыпается в пыль — он когда-то был человеком, нет, он был сотнями, тысячами людей, он смеялся, он плакал, он любил, он испытывал на себе все…

Кажется, такое было в одной из его книг — глобальная эпидемия. Он часто писал на основе собственных снов, и ему приснилось: он переступает порог колоссального мраморного зала, белый мрамор повсюду — стены, колонны, потолок, — и он давит, а кто-то сидит на троне — кто-то, погруженный в тень. Кто-то предлагает: выбери, мальчик-апокалипсис. Выбери подходящий вариант — кому еще выбирать, если не тебе.

…Он полз, не замечая пламени за окнами, не замечая столбов черного дыма и вспышек аварийных сирен.

Улыбчивая медсестра нелепо свесилась со своего стула, и ее карие глаза были бессмысленными стеклянными шариками. Он подумал — ее, вроде бы, звали Маргарет, госпожа Маргарет Циммерманн. А теперь она просто… что-то, она имеет форму и некоторые цвета, и от нее неприятно пахнет железом. Она больше не будет пить смородиновый чай в процедурной, не будет интересоваться: господин Рихтер, как вы себя чувствуете? Она пока что кукла, медленно коченеющая неподвижная кукла. А потом она тоже станет пеплом… как и мы все.

Карминовые отблески танцевали на стенах одиннадцатого кабинета. Алана захлестнула тоска, неотвратимая липкая тоска — и ничего кроме; у него было мокро под носом и мокро под ушами, и он думал — разделенным надвое сознанием: кто-нибудь, ну пожалуйста, неважно, кто, на помощь, на помощь…

Дракон с недоумением покосился на него из темного угла. Это же закономерно, оскалился он. Это же нормально. Мы же давным-давно запустили этот процесс — или ты не помнишь?..

…Она была одета в замечательный бордовый костюм. Она ему улыбнулась; это была все та же Эри, с ее короткими иссиня-черными волосами и с желтыми солнцами под ресницами, рандомно сгенерированный человек, модификация — у него в груди стало тесно, и он еле выдавил из себя ответную улыбку.

— Отлично выглядишь, — преувеличенно бодро сказала Эри. — Садись. Ты будешь пить вино, или на этой внезапной вечеринке я выступлю в роли единственного алкоголика?

— Я буду, — согласился он и сел. — Эри, я так по тебе соскучился…

Она посерьезнела:

— И я. Знаешь, пока тебя не было, — у нее задрожал голос, — я перечитала все твои книги. Неоднократно. Я думала — если в реальности до тебя никак не дотянуться, то вот… на этих страницах… ты есть. И еще я думала — это же потрясающе, Алан, — даже если бы случилось непоправимое… если бы мы так больше и не увиделись… ты бы остался. Ты был бы со мной — по-прежнему, в лице той девочки-волшебницы и ее друзей, или всех этих безумных драконов, или мальчика, несущего в себе смерть… ты говорил бы со мной и успокаивал бы меня. Алан, я пришла сюда сегодня, чтобы сказать тебе одну вещь…

…Мы так созданы, сообщил Алану дракон. Мы созданы, чтобы убивать.

С оглушительным звоном лопнула оконная рама — усыпанный осколками Алан корчился под кушеткой, а дракон все так же прятался в темном углу. На самом деле, пояснил он Алану, ты не испытываешь этих страданий. На самом деле ты такой же, как я.

Ты родился не в этой звездой системе, и солнце у тебя над головой светило совсем другое — отпусти себя и позволь себе снова на него посмотреть. Оно болезненно красное, и наша планета как будто залита кровью.

Алан закашлялся и выдавил: ну да, все верно, мы — самозваное правосудие. О котором нас никто не просил, но мы все равно им распоряжаемся, мы взвешиваем чужие судьбы и решаем: нет, фигня, это надо выкинуть, оно лишнее, оно не нужно — и выкидываем, не вдумываясь, а ведь есть вертолеты над высотками, есть океаны и биение полосы прибоя, есть любовь…

Есть любовь, передразнил его дракон. Угу, есть эта твоя скомбинированная из миллиардов различных генов Эри — ты только что окрестил госпожу Маргарет Циммерманн куклой, а чем Эри от нее отличается, она же как программа в компьютере — она мираж, она подделка, она фальшивка, опомнись!

Он был смертью, и он умирал, захлебываясь и давясь, все глубже и глубже проваливаясь в иссиня-черное озеро мрака. Его колотило, но он сопротивлялся, а дракону было кошмарно весело, дракон издевался: ну же, мальчик-апокалипсис, ну же, ты ведь уже разнес конец по всему этому миру, ты писал свои типа-книги и определял, как погибнет то или иное государство, ты сочинял трагедии, ты сочинял драмы — и ты всех убил, напоследок подарив несколько часов занимательного досуга…

…Его книги были популярными, и он этим гордился. Он так долго к этому шел, он столько работал, он так старался — и, что самое интересное, он победил, когда обнаружил себя измотанным, когда обнаружил себя сломанным и предположил: на самом деле измотаны и сломаны все. Пускай по-разному, но все.

Апокалипсиса не будет, с каким-то сумасшедшим остервенением подумал он. Его не будет, потому что я так сказал, потому что я так выбрал — а кому еще выбирать, если не мне, а я требую, чтобы этот мир жил, чтобы…

Чтобы жила Эри, ехидно отозвался дракон.

Стены больницы плавились, а он, Алан, был частью плиточного пола — землисто-серым бесформенным пятном. Он слышал, как высотки разваливаются и падают. Он слышал, как трескается асфальт, он слышал, как огонь поднимается откуда-то из недр планеты — и заливает собой чудесные городские площади, и парки, и переулки, и шоссе.

Он всхлипнул. Он до этого ни разу не плакал, и плакать было очень сложно — а дракон удивленно щелкнул своими клыкастыми челюстями: ну ты чего? Как если бы это не он обзывал Эри. Как если бы это не ему нравилась идея все вокруг уничтожить…

— Я тебя люблю, — спокойно произнесла девушка. — И мне надо, чтобы ты это знал. Чтобы ты точно это знал.

И она улыбнулась опять — как будто немного виновато.

…Это был великолепный вечер — они поужинали и поехали к ней домой, и он поднялся на чердак за пыльной пластиковой елкой — они смеялись и мыли ее в сиреневом тазике, а потом собирали — не меньше часа, у них как-то с этими сборами не ладилось. Эри принесла коробку с мишурой и с фарфоровыми праздничными шариками, а потом они отыскали гирлянду, а потом они отыскали плюшевых оленей и Санта Клауса. Они пили шампанское и даже вроде бы включили фильм — но им было не до фильма, они состояли из аккуратных взаимных прикосновений — ты есть? Ты и правда тут, со мной?..

— Уважаемый господин Рихтер… — доктор встал и виновато развел руками. — К сожалению, современная медицина не способна избавиться от этой болезни. Я буду с вами честен… потому что вы сильный человек, за эти пять месяцев вы доказали мне, что вы сильный. Вы жили на стимуляторах… только на стимуляторах. А теперь для вашего организма их недостаточно. Ему необходимы новые источники энергии — признаться, я уверен, что в этом-то и нестыковка, что если мы найдем такой вот источник, мы перестанем болеть… Но, увы, пока что подобного источника нет. У вас три дня, господин Рихтер… сегодня вы пройдете интенсивный курс терапии. Завтра… вы же в курсе — наша больница обещает своим клиентам исполнение последнего желания. Любого желания — кроме как исключить вероятность вашей гибели.

И невозмутимо бежали часы. И невозмутимо текли секунды; и скалился дракон, а Земля была в агонии, но…

Он был счастлив.

Я тебя люблю, сказала ему Эри. Ты будешь со мной. Ты останешься.

Гирлянда подмигивала им голубыми-красными-желтыми-зелеными искорками. Они что-то обсуждали — и были увлечены, и у них все никак не получалось налюбоваться друг другом — потому что они оба были прекрасны.

В доме одного искусственно созданного человека, которому другой человек предоставил шанс быть самостоятельным, наступило уютное тихое рождество.

И для всей планеты оно было последним.