Человек? Что за убогое название.

Кэрвин шел по тоннелю коридора, и каждый шаг его кованных сапог раздавался громким эхом, отражавшегося от стальных стен. Освещение на нижних палубах крейсера «Молот звезд», хоть и не намного, но все же было хуже, чем на верхних, стены покрылись слоем пыли, а в местах их стыка с полом и потолком виднелись ярко-рыжие пятна ржавчины. Кэрвин редко был в этой части корабля, предпочитая по возможности держаться от нее подальше. Однако сейчас, проклиная себя, он все же углублялся в ее недра. Дойдя до поворота, он остановился у иллюминатора, в черном стекле которого увидел свое отражение. Среди других офицеров он славился как грум, пристально следившим за своей внешностью и даже сейчас он не изменил себе.

Поправив воротник, натерев и без того надраенные пуговицы синего кителя и зачесав назад волосы, офицер не поспешил продолжить путь. Вместо этого он принялся рассматривать свое отражение: Кэрвин был известен не только педантом, но и тем еще самолюбцем.

Покрутив головой, он осмотрел клыки, торчащие из выступающей вперед нижней челюсти. Они были стандартной трехсантиметровой длины. Но, в отличие от толстых «пней», которыми солдаты наземных войск так любили покрасоваться перед женщинами, видевшими в них признак мужественности, у него они были тонкие, словно соломинки для пива. Однако Кэрвин гордился своими «зубиками», считая их элегантным дополнением себя. В конце-концов, не все же девушки велись на «пни», прекрасно понимая, что в нынешнюю эпоху они уже практически ничего не значат. На ушах взгляд задерживать он не стал: обычные, заостренные на концах. А вот на остальном лице он задержался. Точнее, на коже. Вместо привычного розовато-красного оттенка оно было медно-коричневого цвета, что было результатом посещений «Генов солнца» — элитного салона на Брамстеле, у которого «Молот» простоял несколько месяцев на орбитальном якоре, дожидаясь приказов свыше. Тогда Кэрвин вывалил этому салону солидную сумму, но оно однозначно того стоило: прошло уже пол года, а цвет все так же держался.

Покончив, наконец, с самолюбованием, он свернул за угол. В метрах в тридцати от него появмлась дверь, возле которой, облокотившись о стены и уперев лазганы в пол, стояли двое охранников. Поначалу они бросили на пришедшего ленивые взгляды, но стоило им увидеть офицерскую символику, как уже через секунду у входа стояли вытянувшиеся по струнке солдаты с оружием на плечах. Махнув рукой, Кэрвин изъявил желание войти внутрь. Удивленно переглянувшись, охрана все же открыла проход.

Стоило офицеру перешагнуть через порог, как он очутился в помещении с настолько отвратным светом, что можно было и вовсе без него. По сравнению с остальными складами крейсера, этот был однокомнатной халупой, что и не удивительно: как правило, его использовали для перевозки всякой дряни, кой всегда было не много. Либо, как сейчас, варнимов.

Варнимы сидели за грубосделанными решетками, уставившись на вошедшего равнодушно-безвольным взглядом. За минувшую неделю они сильно исхудали, почти у всех виднелись следы побоев. Не избитыми были только те, кто был до взятия в плен ранен и имел небрежную, откровенно примитивную тряпичную перевязку, пропитанную кровью. В углах клеток, по четверо-шестеро, валялись те, кто не выдерживал все это и находился на грани. От таких разило тем, с чем система вентиляции не могла справиться — смертью, и даже их соплеменники, не выдержав его, отдалились от них. Пожалуй, это можно было расценивать как предательство, достойное пламенной ненависти, но они были слишком измученны, чтобы ненавидеть. Завтра их выбросят за борт вместе с остальными отходами.

В скором времени крейсер должен был добраться до ближайшей планеты с верфями, где его подлатают и заодно выгрузят содержимое отсека. Там о пленниках, конечно, позаботятся. Прежде чем переправить в шахты или мануфактории.

Хоть открывшаяся картина и была ужасна, Кэрвин пришел сюда не для того, чтобы записать увиденное, а потом тыкать свей писаниной всем в лицо с криками о недопустимости подобного, как это делают бесхребетные гуманисты. Ему нисколько не было их жаль. Это была раса отбросов и прямо сейчас она находилась в положенном ей месте. Он пришел для того, чтобы просто увидеть их вживую. Отец всегда говорил, что врага нужно знать в лицо, как в прямом, так и в переносном смысле. А за всю свою жизнь, все битвы, через которые пришлось пройти, офицер видел их либо на агитационных плакатах, либо в учебниках Академии флота, когда еще был кадетом.

Присев на корточки и найдя самого целого, Кэрвин направил на него луч карманного фонаря…

Никакой реакции

… и начал ознакомление.

Пробежавшись глазами по телу, но не найдя ничего интересного, Кэрвин направил луч фонаря выше.

Раньше, смотря на изображения, офицеру всегда думалось, что их авторы перебарщивают с глазами, рисуя их до невозможности узкими и… волосатыми. Теперь он понял, что скорее наоборот: издалека могло показаться, что вместо глаз у варнима были две толстые полоски. Ресницы были короткими и густыми, больше похожие на вторые брови, имея малую дистанцию с первыми, и было совсем не понятно, как он умудряется что-либо видеть. Уши на концах не заострялись, но округлялись, напоминая по форме овалы. Носа, в нормальном виде, не было. Вместо него имелся небольшой гладкий холмик, по бокам которого, словно скрытые пещеры, были две дырки. Кожа имела более бледный оттенок, чем у обычного грума. И дело было вовсе не в недельном пребывании за решеткой, во всяком случае, не полностью: на изображениях они также были бледными.

«Убожество!»

Сплюнув на пол, Кэрвин поспешил подняться, восстанавливая полагающую позицию между ним и пленными. Ни грубой мужественности, ни утонченного изящества, ничего в них не было. Ничего, кроме волос, заменяющих глаза. Благо, он сделал то, ради чего пришел, выполнил заветы отца и мог спокойно убраться отсюда.

Выйдя в коридор, офицер быстрым и широким шагом оправился назад. Но на полпути ему вспомнилась одна научная статья, прочитанная им несколько лет назад. Всплывшее воспоминание чуть было снова не заставило его сплюнуть, на этот раз гневно.

« И как у этих ученых язык повернулся сказать, что когда-то мы с  ними были одной расой. Еще и название для нее придумали убогое – человек».