Пламя, что греет нас

Костя определенно сошел с ума: мало того, что вся родня наверняка сбилась с ног, разыскивая его по моргам и больницам, так теперь его еще и посадят за поджог.

Но Косте определенно было наплевать.

Он открутил крышку канистры и прошелся по кругу, расплескивая бензин. Когда первая канистра опустела, парень достал другую и опустошил ее тоже. Затем бережно вытащил из рюкзака керамическую урну и поставил в центр будущего костра, сложенного из дров, досок и веток.

Чиркнул спичкой, чертыхнулся, когда влажный ветер погасил пламя, развернулся к нему спиной и снова чиркнул.

Крошечный огонек заплясал на кончике тонкого бруска, отражаясь в широко распахнутых, чуть-чуть безумных глазах.

…

У Яра глаза были золотые.

То есть, конечно, светло-карие, с желтизной вокруг зрачка, но на свету золотые, Костя подумал это еще в их первую встречу, когда ярко-рыжий, конопатый Ярик протянул ему чумазую ладошку, и, шмыгая носом, важно представился Ярославом.

«Не бывает такого имени», – возразил тогда Костя.

И они подрались.

Так было положено начало большой дружбе.

Ярик приехал в их город издалека, вместе со своей бабушкой, но быстро стал заводилой всех дворовых игр: это он всегда начинал строительство «штабиков» на деревьях, таща доски и мусор со всех окрестных свалок, он лучше всех водил и прятался в «московских», он подначивал детей на веселые, но совершенно безумные поступки, вроде похода «за дамбу», куда взрослые не отпускали даже подростков. Ярик был неистощим на выдумки, легко загорался идеями и со всей своей детской отвагой принимал последствия в виде порки.

А Костя повсюду следовал за ним, стараясь не отставать от друга ни на шаг, даже в тех случаях, когда остальные трусили ввязываться в его затеи.

Прошло время, к старшим классам Ярик как-то незаметно превратился в Яра – медно-рыжего, яркоглазого улыбчивого парня, душу любой компании, тайного зазнобу каждой встречной девушки.

Костя верно оставался рядом, безмятежно реагировал на все шуточки и подколки их общих друзей, и даже когда его первая возлюбленная однажды призналась, что нравится-то ей на самом деле Яр, не обиделся, зная, что по-другому и быть не может.

Друг привлекал всех, как пламя свечи, как ласковый солнечный свет, и Костя принял это очень давно. К чести самого Яра – он не придавал своему обаянию особого значения. Он вообще мало чему придавал особое значение, и легкомысленное шалопайство тоже ему шло.

В институт ребята поступили вместе, в последний момент рванув подавать документы практически на другой конец страны, и уж там пустились во все тяжкие, вырвавшись, наконец, из-под присмотра старших; каким чудом успевали подтягивать хвосты и сдавать экзамены – сами удивлялись. Костя, впрочем, как и Яр, быстро потерял вкус к студенческим попойкам, но не к совместным приключениям.

Беззаботное студенчество закончилось в тот же год, когда умерла бабушка Яра.

Он навсегда запомнил тот день, когда они с другом прибыли в родной город, в крематорий, помнил, как тело хорошо знакомой ему пожилой женщины задвинули в металлический ящик, помнил едва ощутимый запах – почему-то не противный, какой, ему казалось, должен быть, а словно бы кто-то нечаянно подпалил перо.

Яр тогда страшно затосковал, заперся в их с бабушкой квартире: Костя каждый день терпеливо ходил проведать друга, подкармливал его, оставляя приготовленный матерью обед у дверей, и ждал, когда Яр оклемается достаточно, чтобы поговорить.

Но тот вдруг пропал на две недели, а когда вернулся, ни словом не обмолвился о том, что случилось, превратившись в себя обычного – безалаберного, вечно радостного, будто сияющего изнутри. Костя тоже молчал, потому что… а что тут говорить?

Говорить и впрямь было нечего, Яр отлично справлялся: без проблем окончил институт, тут же поступил на работу за тысячу километров оттуда, уволился и снова рванулся в неизвестном направлении. Костя едва поспевал за ним, наводя ужас на собственных родных своим непостоянством.

Но однажды все разом закончилось.

– Я умираю, – сказал как-то Яр, опершись о балконную перегородку. Сказал просто, без предисловий, как будто сообщал об очередном своем безумном плане махнуть через океан на байдарке.

Солнце садилось за горизонт, двумя золотыми озерами отражалось в уставших глазах, и до Кости не сразу дошло, что он имел ввиду.

– В смысле – «умираю»?

– В прямом, Кость, – Яр усмехнулся, прищурился. – Марширую в сторону неминуемой смерти быстрее среднестатистического человека, если тебе так понятнее.

Он почесал коротко стриженный затылок и виновато вздохнул.

– Не хотел тебе рассказывать, ну… сколько смогу, но у меня есть одна просьба.

Костя практически не понял, что ему говорили, но помнил, что Яр улыбался.

…

Он вздрогнул, когда пламя обглодало спичку и обожгло ему пальцы, выронил потухшую щепку и отступил.

Тогда Яр не сказал, сколько ему осталось, и вообще больше никогда не возвращался к этому разговору, словно бы и думать забыл о собственной смерти, но оказалось, что времени у него практически не было.

Что такое год для того, кому должна была принадлежать целая жизнь?

Костя глубоко вздохнул и снова зажег спичку.

Теперь, когда Яра не стало, он с удивительной четкостью вспомнил все указания, которые дал ему друг, хотя в тот вечер был уверен, что и слова не сможет удержать в памяти – настолько он был оглушен.

Забрать урну с пеплом из крематория. Развести большой костер.

Парень осторожно бросил спичку в бензин, и пламенная дорожка побежала по кругу, в мгновение ока замкнув кольцо вокруг Кости и праха Яра.

Огонь охватил его, опалил, но почему-то не причинил боли, только встал перед глазами ослепительно-белой стеной, взмывшей, казалось, до самого неба, укутавшей его своим теплом.

…

Старый заброшенный дом без крыши горел долго, практически всю ночь, грозясь перекинуть пламя на соседние участки, но пожарные почему-то не приехали, и дачникам пришлось спасать свое имущество самостоятельно. К самому дому никто даже не пытался подступиться – огонь ревел, плевался искрами и тянулся к небу, а жар стоял такой, что за десять метров было не продохнуть.

К счастью – пламя иссякло само по себе, когда домишко выгорел дотла, хотя никто так и не понял, на чем оно продержалось так долго.  Угли все еще тлели и жар не спадал, а потому соседи решили разойтись по домам – время-то было раннее.

Когда стихли последние разговоры, и улочка вновь опустела, лежавший в толще пепла и угля человек сел, чуть-чуть удивленно, будто впервые оглядываясь по сторонам, и, глубоко вдохнув, улыбнулся поднимающемуся из-за горизонта солнцу.

Глаза у него были золотые.