Слабейшие

Занятная штука этот ваш город! То, что большой – это да! Просто огромный. Я раньше, когда говорили «большой», Сосновку себе представлял, а теперь вот и не знаю даже, сколько Сосновок в него поместится: хоть вширь, хоть друг на друга.

Людей – тьма! Все спешат куда-то, бормочут на ходу и ничегошеньки вокруг не замечают. А мы идём и всё головами крутим. Рты раскрыты, глаза по полтиннику, сами то бледнеем, то краснеем – даром, что кожа серая. Только Ваня весь из себя деловой: приосанился, щёки надул и так в шубу закутался, что только нос длинный торчит. Важничает наш Ваня, но ему и положено – старший, как-никак.

– Всем стоять! – объявляет он, и мы послушно замираем на месте. – Что-то долго топаем, кажись, заблудились. Сейчас у местных дорогу спрошу, а вы здесь ждите!

И уходит. Где он тут местных искать собрался – ума не приложу. Ну да ладно. Наши в кучу сбиваются, чуть ли не за руки держатся, чтоб не потеряться, а мне не страшно совсем. Ну ладно, может есть немного, но больше интересно.

А стоим мы, значит, на краю огромной поляны (или как там она у городских зовётся?), рядом озеро, люди по льду катаются – красиво! А за ним такое дерево растёт, что мать моя русалка! Я вот много чего ожидал в городе увидеть: просеки шире рек, дома выше гор, но это… Всю жизнь в лесу провёл, а такое дерево впервые вижу, и где? – в городе.
Высоченное, широченное, всё игрушками увешано – загляденье!

– Мама, мама, а почему огоньки на ёлочке не горят?

«Какая ж это ёлка? – думаю. – Пихта же». Но вслух не говорю: мальчонка маленький совсем – не понимает пока, да и не услышит он меня, хоть закричись.

– Рано ещё, – объясняет ему мама. – Вот как стемнеет, так огоньки и зажгутся. Мы с тобой вечером придем, посмотрим.

– Я хочу сейчас, – пищит мальчик, и глаза уже на мокром месте.

– Андрюша, ну не плачь. Хочешь, в магазин зайдём, шоколадку купим?

– Нет, хочу огоньки! – топает ножкой мальчик. – Раз, два, три – ёлочка, гори!

О, эту присказку я знаю – видел, как работает. Но мальчик один не справится, тут много детей нужно.

– Лёша, перестань!

– Раз, два, три…

Упорный! Помочь, что ли?

Смотрю на пихту… (Ладно, пусть будет ёлка.) Смотрю на ёлку, собираюсь с силами, зажигаю первый огонёк, за ним другой, третий… На десятом уже зубы сводит. Одиннадцать, двенадцать… Два десятка горят, дрожу как осинка на ветру. Да сколько же их там?! Бросить нужно – всё равно не осилю, но нет: ещё, ещё…

– Смотри, мама, огоньки! – кричит радостный мальчик, а у меня в глазах уже темнеет.

– И правда… Странно.

Тут прилетает мне подзатыльник. Огоньки гаснут, а у меня словно гора с плеч, только обидно немного.

– Ты чего вытворяешь, непутёвый? Я кому велел меня ждать?

– Да вот, я… – хочу объяснить, но понимаю, что Ваня просто так спрашивает – сам всё видел.

– Дурак ты, – Ваня что-то сильно сердится: что я такого сделал-то? – Вечно тебя к людям тянет, будто домовёнка какого! Можно подумать, нам больше делать нечего, кроме как людей веселить! У них для этого свои чудеса имеются – «электричеством» называются.

– Знаю я, видел, – бурчу в ответ, но так, чтобы Ваня не расслышал, чтоб за покаяние сошло.

– Ещё раз увижу – ухи оторву, понял?

Не хочу без ушей – киваю в ответ, хотя обидно всё же, что не все огоньки зажёг. Может, в другой раз попробую, пока Ваня не видит.

***

– Ну? Чего на пороге толпитесь? Ноги вытирайте – и в зал. Давно уж все собрались, только вас ждут, – это нас домовой так встречает – гостеприимный, нечего сказать. Сам ростом с аршин, а важный, что твой царь: грудь колесом, борода завита, кафтан атласный с сапогами нацепил – городской, сразу видно.

А в зале и правда народу – как в той загадке про огурец, и только мы заходим, подбегает к нам девушка чуть помладше меня с книжечкой в руках. Вся в зелёном, и наряд такой чудной – особенно шапка эта с колокольчиком и ботинки с загнутыми носиками – на детские кораблики похожи. А сама ничего – ладная такая: волосы светлые из-под шапки торчат, словно солнечные лучики, глазища огромные, голубые и уши ещё смешные – как у совы.

– Светлики, да? Давай со мной скорьэй, прошу!

Иностранка, но оно и так понятно было.

Идём за ней, как гуси, сбившись в кучу. Неуютно: нечисти всякой полный зал, и все на нас таращатся. Подумаешь, опоздали!

Садимся наконец, почти на самом верху, весь зал и сцена как на ладони. На клуб Сосновский похоже, только больше раз в пять, и всё такое вычурное, богатое – в глазах рябит.

Но вот на сцену уже наша красавица поднимается: в синей шубке с длиннющей косой – ещё вершок и пол подметать можно будет.

«Снегурка», – шепчет кто-то, будто без него бы не догадались.

Все разом затихают – речь ждут.

– Дорогие друзья! – говорит Снегурочка, голос звонкий, почти детский, всё равно что соловей поёт. – Мы с дедушкой очень рады, что вы добрались, что откликнулись на нашу просьбу. Год подходит к концу, и для нас наступает рабочая пора. Все вы знаете, что дедушка давно уже работает на износ, а многим в мире приходится намного труднее.

Тут Снегурки приходится замолчать, потому что стайка остроухих гостей согласно кивает и звон колокольчиков разлетается по залу.

Смотрю я по сторонам, а дело плохо уже. Поняли все, о чём речь пойдёт.  Сидят теперь смурные, будто туча в окошко заползла.

– Людей очень много и становится всё больше, – продолжает Снегурочка. – Мы не справляемся. Поэтому очень надеемся на вашу помощь. По нашему плану на время Нового года и Рождества всем духам предписывается…

«Ох, – думаю, – зря ты это, красавица, про предписание». И точно: в одно мгновение раз! и зал на голове стоит. Все чистые и нечистые духи разом будто с цепи сорвались. Кричат, возмущаются… Даже договорить не дают.

– Вы что думаете, у нас своей работы мало? – Ваня вот громче всех воздух сотрясает.

Постеснялся бы… Какая работа, если люди со своей магией электрической из любой чащобы сами выход всегда найдут? Таких ни заведёшь в болото, ни выведешь. Вот и сидим весь год с лешими в балду играем.

– Мы всё понимаем! – пытается успокоить жужжащий улей Снегурка. – Но если бы вы по мере сил…

– А что мы? – не унимается Ваня. – Чем мы помочь можем?

Тут все замолкают: всё же интересно им, видать, хоть и горазды препираться.

Снегурка смотрит на остроухих этих и бац! девушка та ладная уже рядом с ней стоит и книжечку свою протягивает.

– Светлики, светлики… – задумчиво повторяет Снегурка, листая страницы. – Нашла! Светлики: зажигают цветные огоньки для самых маленьких и…

«И всё», – думаю я.

Снегурка замолкает, смущённо так на нас смотрит – нечего ей больше сказать.

– И всё? – Ваня будто мысли мои прочёл, только ещё и удивляется чему-то. – Больше мы ни на что не годны? Только детишек огоньками развлекать?!

– А разве, – краснея, спрашивает Снегурочка, – вы что-то ещё умеете?

Ох, зря она это – ох, зря!

***

Вот так вот, значит: не успели приехать, а уже назад. Здорово прогулялись, нечего сказать.
Только обратно на поезде Ваня не захотел – долго, мол, и людей полно – надоели. Так что сидим теперь, самолёт ждём. Хмурые все, а Ваня ещё и злой – слова не скажи. Кругом такие чудеса, а им дела нет.

Я раньше самолёт только в небе видел – высоко-высоко, когда они маленькими кажутся и на птиц похожи. А тут вблизи – чудища пострашнее Горыныча. И как людям на них летать не боязно? Народу, кстати, и здесь хватает, так что зря Ваня на тишину надеялся – до родного леса терпеть придётся. Особенно детей много, уж не знаю почему – каникулы, наверное. Все бегают, галдят, смеются – праздники на носу.

Быстро мне надоедает на месте сидеть, улучив момент, сбегаю от своих – пусть дальше молчат, как водяные, а мне скучно.

Иду на лесенках кататься. Хитрые такие штуки: встаёшь на ступеньку, а они тебя сами или вверх, или вниз везут – весело! Только название мудрёное, не запомнилось. А вообще, людские чудеса сегодня что-то часто ломаются – вот уже в третий раз хвалёное электричество погасло, правда сразу почти снова зажглось, но странно всё равно.

Вдруг гляжу: шуба зелёная в толпе мелькает – то там, то тут – и колокольчик звенит. Присмотрелся, и точно: девушка та остроухая – с блокнотиком.

– Эй! – кричу. – Постой!

Не сразу, но замечает, а потом бац! – и вот она уже рядом стоит.

– Ох, привет. А мы… это, тоже тут… – вот чего звал, спрашивается, если даже сказать нечего? – Ты не серчай, что так вышло, ладно? Ваня – он…

Остроухая на меня как на дурака смотрит глазищами своими – голубыми, что небо летнее, – и ничего понять не может. А потом вдруг как схватит за руку! Я от страха даже дышать перестаю.

«Всё, – думаю, – влип!» Ну а что? Мало ли чего иностранцы эти умеют: превратит в лягушку, как шубка её цветом, и живи потом.

– Помогьи, прошу!

Много чего ожидал услышать: и про себя и про товарищей своих, но вот такое… И знаю ведь, что это её «помогьи» значит, и что мне за это от Вани будет, но кто-то уже моим голосом отвечает:

– А что делать-то нужно?

 

– Мама, я хочу белое платье!

– А я собачку!

Это две девчонки рыжие желания свои ажно наперебой выкрикивают, словно соревнуются, кто больше придумает этих самых «хочу». Мама лишь обречённо кивает и думает о чём-то своём. А я знай себе записываю: то за одной, то за другой, как Остроухая велела. То есть нет, она ещё, конечно, объяснить пыталась, что писать не всё нужно, а только то, что для души. Но поди их разбери, если я половины слов не понимаю. Вот, например, «айфон» – это для души или чего другого? Ну платье, допустим, нет, а собака? Друг человека, между прочим!

Так что пишу всё, уже полблокнота исписал, и карандаш заступился, а детям конца нет. Ещё Остроухая меня порошком каким-то обсыпала – от него дети и начинают пап и мам своими «хочу» закидывать. Только не всегда он работает. У этой вот мамы три дочки, а болтают только две. Ну наконец и мама замечает, что младшенькая молчит, сама спрашивает:

– Юленька, а ты какой подарок хочешь?

– Папу! – не задумываясь, отвечает та. – Когда он уже прилетит?

Нет, ну папа уж точно для души – записываю.

– Скоро, доченька, скоро. Самолётик чуть-чуть опаздывает. Но он обязательно прилетит, – мама вдруг всхлипывает и ну слёзы по щекам размазывать – чудная! Чего реветь-то, если скоро прилетит?

Тут и музыка как по заказу играть начинает – жалобная такая, плакучая. Мама чуть до потолка не подпрыгивает, достаёт что-то – и к уху:

– Алло!

Точно! Телефон это – мобильный, я ж такие видел уже.

– Алло, Лёня! – кричит мама, а про дочек будто забыла – бежит куда глаза глядят.

Я – за ней, догоняю и даже на цыпочки рядом встаю, чтобы лучше слышать. Не приведи Кащей, увидит кто – застыдят.

– Привет, Кать.

– Лёня, где вы? Стой! ^тебе же нельзя звонить!

– Мне теперь всё можно. Сейчас тут все звонят. Горящий двигатель, знаешь ли, настраивает на определённый лад. Мы снижаемся, скоро на посадку пойдём.

– Но…

– Не перебивай. Я что хотел: ты прости, если что. Я иногда такой сволочью бываю… Но это не со зла, просто… Ладно, чего там, и со зла тоже. Но я люблю тебя, Кать, и детей, конечно. Подари им что-нибудь от меня на Новый год, а я…

Тут какой-то скрип из телефона раздаётся, и всё – дальше гудки короткие идут.

Ну вот зачем я опять, спрашивается, не в своё дело влез? Ведь сразу же ясно было – ни при чём здесь Новый год. Шёл бы себе своей дорогой – желание-то записано – так нет! А теперь, что? Катя эта в обморок падает, девчонки её кричат в три горла, народ набегает со всех сторон… Как уйти?

А тут ещё и свет гаснет, чтоб уж до кучи, и такая тишина наступает… Не то что говорить – думать страшно! Только и слышно: вдох-выдох, вдох-выдох – все разом и как один. Люди ждут, когда их чудо вернётся, а электричества всё нет.

– Дима, я не понял, что со светом? – это рядом со мной говорит кто-то. Голос важный такой, хоть и тихий очень – почти шёпот. Кто такой не видать, но сразу понятно – начальник. – А резервное где? Сразу должно включиться! А кто знает? Вы там сдурели все? У нас самолёт на посадку идёт – на вторую полосу, а она тёмная! Куда развернуть? Он же, блин, горит!

Совсем затихает голос. В смысле, человек этот уходит. А я стою ни жив ни мёртв – в окошку гляжу, а там ни зги не видно…

– Чито случьилось? – вот и Остроухая здесь – вовремя.

Хочу ответить, но тут доходит до меня:

– Эй, а ты что, меня видишь?

– Коньечно, я всьо в темнотье могу видьеть.

– А полосу, ну там – за окном видишь? Можешь нас туда перенести? – безумная идея мне в голову приходит, объяснять некогда, да и нельзя: только вслух скажу, сам же и передумаю.

– Зачем? Йих там много.

– На вторую! Давай!

 

Ух, как холодно! В шубе-то днём ещё ничего было, а сейчас ветер до костей продувает. Даже у Остроухой рука дрожит, а у меня уже и зубы клацают.

– О! Глядьи, самольот! – кричит она и пальчиком в небо тычет.

Тогда и я замечаю два огонька: один мигает, другой всё время горит.

– Подождьи, – понимает наконец Остроухая. – А как он сядьет, когда темно?

Забавная она. Очень неохота мне её руку отпускать, но надо – нельзя сейчас отвлекаться.

Загорается первый огонёк – как всегда легко, потом другой – тот, что напротив. Третий, четвёртый, пятый… Нет, так не пойдёт – нельзя считать, нужно о чём-то хорошем думать.

Лес наш начинаю представлять: осинки, берёзки – мои давние друзья – всё листиками шелестят – жалуются. Они всегда жалуются: то на дождь, то на засуху; то жарко им, то холодно.

Ног не чувствую. Не знаю, стою ли ещё. Но огни горят – из-под век опущенных вижу. Гул ещё слышится: далеко пока, но быстро приближается. Ну что ж, тогда: одним огоньком меньше, одним больше…

Речка журчит: вода прозрачная, до самого дна всё видно. А в речке мальчишки с сачками стоят, будто истуканы неподвижные, – рыбу ловят. Поймают, повизжат от радости, отпустят. Смешные. Весь день могу за ними подглядывать – не надоест.

Плывёт всё перед глазами: и речка, и огни в одно сливаются и гаснут. А в груди словно уголь вместо сердца – аж дышать больно.

«Простите. Я старался».

И тут как будто легче становится. Нет, точно! Снова рёв слышу, открываю глаза: вот он, самолёт, прямо надо мной пролетает. Вся полоса горит – как днём светло. Не уж-то электричество заработало?

– Дурак ты, понял? – Ваня что есть мочи мне в ухо орёт, так что даже самолёт ему не помеха. – Дурак! Чего удумал, а? Тут же целая верста огней этих! Куда один полез?

Гляжу, а наши все здесь стоят, пыхтят от натуги, друг за друга держатся. Ваня лучше всех выглядит, но тоже качается слегка.

– Подруге своей спасибо скажи, что нас привести догадалась. А не то бы одним светликом на земле меньше стало.

Остроухая, кстати, уже тут как тут. Словно зверь какой на меня накинулась. Обнимает, целует – неудобно даже.

– Да ты чего, Остроухая? – говорю я ей. – Я ведь даже, как звать тебя не знаю.

– Тия, и я не остроухая – я эльф!

– А я Макар, будем знакомы.

Тия улыбается в ответ, кивает. Как же от неё омелой-то пахнет – страсть! Раньше не замечал, почему-то. А теперь…

– Знаешь, Вань, не полечу я никуда – хоть что ты со мной делай!

– Ладно, – отвечает он и даёт другим команду, гаснут наши огоньки. Только один остаётся: Ваня его в руке держит и задумчиво так смотрит – то на него, то на самолёт. – Раз такое дело, то и мы задержимся ненадолго.