Белая марь

Это была ночь полной луны. Она висела над лесом, яркая как новенький флорин и большая как мой живот, – живот женщины, готовой скоро родить. Где-то в чаще жалобно тявкала лисица. Старые деревья скрипели, умоляя о смерти. Если бы не луна и не выпавший накануне первый снег, ничего не было бы видно на расстоянии вытянутой руки. Но этой дорогой я пройду и с закрытыми глазами. За годы служения приноровилась и к тяжелой ноше, и к подлым рассохшимся пням, и к тайным извилистым тропам. Каждой осенью, с тех пор, как мне исполнилось двенадцать, в канун Андреева дня отправлялась я к Мозглому пруду исполнять зарок. Слушала воду, предлагала Бледной Госпоже обрядовую еду: вареную репу, морковь, кисель и оладьи.

Но той ночью всё было не так как обычно. В моей торбе лежали не оладьи и не морковь, а остро наточенный нож. То, что я собралась сделать, и выговорить-то трудно, но коли пришла – так начинай, начала – так заканчивай.

Быстро разделась донага. Опустилась на колени. Взяла нож, – где нужно резать, мне хорошо известно – и стиснув зубы, распорола собственную плоть как брюхо дохлой рыбине. Сверху вниз, от пупка до лона. Рассечённая утроба разошлась. На снег кровь брызнула, перед глазами всё поплыло, а боли почти не было. Сок черной бузины и дьявольская трава сделали своё дело.

Теперь зарок. Слова немудрёные, запомнить их нетрудно:

– У бездонного болота под луной посреди леса для владычицы погибели я проливаю кровь! Пей, Темная Мать! Пибэ, Кало Дай!

Госпожа приняла жертву – земля пила жадно, кровь впитывалась быстро, и пока вместе с ней не вытекла из умирающего тела оставшаяся жизнь, я погрузила руки в тёплые внутренности. Нащупала скользкий, вымазанный слизью кусок плоти, вытащила и положила на пропитанную кровью землю. Одним движением ножа отсекла последнюю нить, связывающую нас, и упала сама.

Мы лежали рядом, я и мой ребёнок. Мягкий как замусоленная мочалка, он даже не походил на человеческое дитя. Длинная морщинистая шея, плоская голова, выпуклые глаза, вращающиеся в плёнчатых мешках. Он смотрел на меня взглядом, который был мучительней чем боль.

Вдруг на землисто-сером тельце с противным мокрым звуком забились маленькие перепончатые крылья, и из широко открытого беззубого рта вырвался крик.

Я прижала ладонь к его плоскому темени – жест глупый и неуместный, – но он успокоился.

Всё. Больше я к нему не прикоснусь.

Шипя и морщась от боли, накрываю живот подолом юбки. Я ничего не могу для себя сделать. И не хочу.

По телу волнами катится прохлада…

Я погружаюсь в жемчужно-белую марь…

 

*

 

Белая марь трава холодная, опасная. Растёт на старых дворищах, порожних землях, бесплодных пустошах. Но мы с бабушкой знали, что с ней делать. Весной её нежные и мягкие листочки можно есть сырыми, посыпав мелко нащипанным диким луком и укропом. К июлю марь подрастает, густо ветвится, но из неё еще можно сварить суп или душистый кисель, добавив горсть лесной малины. Осенью марь багровеет, а после первых морозов становится очень красивой, покрываясь бусинами кроваво-красных ягод. Только в пищу совсем не годится. Так и стоит – нетронутая, одеревенелая, горькая.

Глядя на осеннюю белую марь, которую больше нельзя есть, невольно думается о скорой зиме, о долгих ночах, когда не можешь заснуть от голода. Это время злое, несущее беды и наваждения. В осеннюю пору по чахлым пустошам, мшистым болотам и чёрным лесам Валахии бродят неприкаянные, неупокоенные души. Это время подведения итогов, когда прошлое настигает тебя, стоит лишь остановиться.

Но оглядываясь назад, видишь всё гораздо яснее…

Меня звали Джана. И я была шувани, так цыгане называют своих колдуний. Странно говорить о себе «была», но этого уже не исправишь.

Только оглядываясь назад, замечаешь в цепи событий скрытые закономерности. Почему мы с бабушкой оказались именно в том заброшенном молотильном сарае на окраине Тырговиште возле урочища Белая Марь? Кто-то скажет, мол, цыгане, фараоново племя, что с них возьмёшь? За столько лет соседства, горожане так и не стали нам доверять. Внешне дружелюбные, а чуть отвернёшься, на кончики пальцев плюют, подолами детей прикрывают от сглаза. И в Белую Марь никто не совался. Да если кто и решился бы, то ни за что не вошёл, не смог бы зарок нарушить. Но случись такое, оказался бы у человека помощник сильный – дух или ещё кто из невидимых, то все знают, что будет с тем, кто ступит туда, где первые легли.

Ещё при воеводе Мирче Старом, чёрный нарыв превратил в могильник весь Валахский край. Мор косил всех без разбора, но образованные лекари служили только при княжеских да боярских дворах, а простолюдины вымирали семьями. Переполненные кладбища не вмещали всех умерших, поэтому в урочище Белая Марь и вырыли тот самый могильник.

Собрав обильную жатву в Арджешском жудеце, чума улеглась спать в гиблых болотах и заброшенных селеньях. Но вскоре вернулась. Наш табор она настигла как раз под Тырговиште. В том могильнике лежат они все: мой отец, моя мать, сестры, братья… Когда похоронили первых, их ещё помнили по именам, очередность смертей, но, когда к зиме число умерших достигло трёхсот, все они стали просто мертвецами.

Нам с бабушкой чудом удалось выжить и перезимовать в холодном сарае. Жизнь в Тырговиште едва теплилась. Мор набирал силу, и никто уже не пытался противопоставлять ему свою волю. По окрестностям шатались могильщики-некрофору, обирая мёртвых. Иногда убивали сами, а могли и живьём закопать, если было чем поживиться. Зарывали без отходных молитв, без оплакивания.

Той зимой в округе появились стригои. Мертвецы бродили в темноте, сами себя отпевая. Где-где, а в Тырговиште хорошо известно, как они кричат, когда возвращаются. Такие голодные, съедят всё, до чего смогут дотянуться – саван, одежду, волосы, плоть собственную или чужую. Не место здесь живым. Как увидишь, земля зашевелилась, беги, не останавливайся! Значит, стригой вот-вот поднимется из могилы и, запрокинув голову, завоет на луну.

Древний зарок шувани стал единственной преградой между живыми и мёртвыми.

 

Оглядываясь назад, понимаешь, что любая последовательность событий имеет своё начало. И началось всё, пожалуй, около года назад, той осенней ночью, когда над Тырговиште метался сумасшедший ветер. Ноябрьский, студёный, отдающий дыханием зимы, он ломился в ставни и дверь, словно пробовал, выдержат ли они натиск невидимого зла.

За окном нашей хибары белели в лунном свете заснеженные склоны Карпатских гор, расчерченные чёрными полосками троп. Над глубоким каньоном реки Арджеш нависала мрачная громада замка Поенарь.

В этих местах давно ходили жуткие рассказы о кровавых делах строителя крепости и его приспешников…

Говорят, когда у невестки Мирчи Старого Василики Молдавской родился второй сын, на небе встали две хвостатых звезды. Плохое предзнаменование. Но с приходом Влада Третьего к власти, Валахия начала так богатеть, что цыгане-домари (восточная ветвь цыган) потянулись с земель султана Мехмеда на север, в Тара Романеска, а Османы увеличили валахам дань. Басарабы ответили туркам настоящим крестовым походом. То были три звёздных года Влада. Костры, кровь, колья и выжженная земля.

Вглядываясь тем холодным осенним вечером в угрюмые очертания замка Поенарь, я представляла, как в самой высокой башне, над которой днём и ночью беснуется вороньё, в большом гробу лежит он, нетленный.

Вспыхнул и погас огарок свечи. В комнате стало темно как в могиле, только тревожно подрагивал огонёк бабушкиной трубки. За дверью послышалась возня, шорохи, стоны.

– Что там такое? – пробормотала бабушка. – Пойди погляди, Джана.

Я встала, наощупь дошла до двери, нашарила засов и открыла.

У порога стояла девочка лет семи. Ветер трепал окровавленную рубашонку. Лунный луч освещал перламутровый лоб, касался чёрных волос, исподлобья зло смотрели тусклые глаза. Девочка что-то неразборчиво бормотала.

Моя рука всё ещё сжимала дверную ручку, когда подошла бабушка.

– Ты окаменела что ли! – прикрикнула она, вталкивая меня обратно в дом. – Неси скорей воду и чистое полотенце!

А сама склонилась над гостьей, нашептывая:

– Эк-ду-трин-штар-панж-шов-эфта-деш… Те-Дел-э-Дел-о-бахт, чаюри. Да поможет тебе милосердный бог Дэл, дитя!

После этих слов девочка рухнула как подкошенная. Мы подняли её, внесли в дом и уложили. Бабушка принялась осматривать синяки и раны на её теле.

– Да она истекла кровью…

От прикосновения мокрого полотенца девочка очнулась. И уже не исчадие ада с синеватым отблеском волос, лунным цветом кожи и недобрыми искрами во взгляде было перед нами, а всего лишь раненый ребёнок, жалкое, до смерти напуганное существо. Но только на мгновенье, потом девочка всхлипнула, голова свесилась набок, а глаза закатились так высоко, что остались видны только голубоватые белки.

Одна за другой догорали свечи, за окнами занимался серый рассвет. Ночь уходила, и вместе с ней таяли остатки жизни в теле ребёнка, сердце билось всё медленнее.

– Слишком поздно, её уже не спасти, – сказала бабушка, отирая концом простыни смертный пот со лба девочки. – Так хотя бы похороним по-человечески.

Той же ночью мы отнесли ребёнка к могильнику и закопали, сотворив немудрёную тризну.

 

Шувани знают цену и силу слова. Мы умеем подбирать слова и жесты, складывая их в повелительные фразы, способные внушать ненависть, преклонение, доверие, страсть и страх. Всего одно слово может сделать прекрасным или ужасным начавшийся день, а этот день изменить целую жизнь.

Я хорошо помню тот весенний день, когда впервые увидела тебя…

Ярмарка в Тырговиште – это грохот телег, гусиное гоготанье, козье блеяние, громкие крики лавочников, визгливый женский смех.

По наезженной телегами дороге рысью едут четверо конных егерей. Ты выделяешься среди них горделивой осанкой – молодой, красивый, уверенный в себе. Твои глаза полны жизни, прекрасной и долгой, – жизни, в которой ещё нет меня. Звуки деревенского торжища неприятны твоему слуху.

Рядом с лошадьми бегут мальчишки, разбрызгивая грязь из дорожной колеи. Ты хмуришься и делаешь им знак отойти.

– Эй! – бросаешь ты в толпу. – Дайте дорогу!

Женщины оправляют вышитые шерстяные катринцы (юбки) и шепчутся о тебе:

– Смотрите, смотрите! Какой красавец….

…а сами опасливо жмутся поближе к домам.

Ты ещё можешь повернуть коня, а я не смотреть в твою сторону. Но разве мы властвуем над волей случая?

Вспугнув стаю галок с башни Киндия на дворе Господаря, над площадью взлетает голос глашатая:

– Двести флоринов человеку, который поймает детоубийцу или укажет место, где он скрывается!

Я прохожу мимо прилавка, заставленного мамалыгой и грибной токаной. Толстуха-лавочница крестится и бормочет что-то о пропавших детях, о стригоях.

Твой взгляд равнодушно скользит поверх голов и, наконец, останавливается на мне. Ты смотришь, плотно сжав губы, выставив вперёд подбородок, в глазах никаких чувств, ни единого следа, и… отворачиваешься.

А я делаю всё, как учила бабушка: взгляд и слово. Окликаю тебя. Делаю это почти шёпотом, но знаю, мой голос звучит сейчас громче колоколов церкви святого Иакинфа Влахийского:

– Эй, красавец, дай погадаю!

Ты оглядываешься, – растерян и удивлён, – спрыгиваешь с коня и направляешься ко мне, не обращая внимания на крики колбасников и точильщиков.

Я прошу показать руку. Поколебавшись мгновение, ты стягиваешь перчатку. Кожа у тебя белая как молоко, а на запястье отметина – дракон, ухвативший собственный хвост. Провожу пальцами по твоей ладони, как будто изучаю линии. На самом деле, в этом нет необходимости, я уже знаю, что скажу:

– Ты из знатного рода, но сын невенчанной жены…

… твои ледяные пальцы обжигают.

– …и храбрый воин, ты был с Неистовым Владом в числе золотой тысячи валахов, стоявших против двадцати тысяч османов во время осады крепости Поенарь…

Ты не можешь отвести взгляд от красного цветка в моих волосах.

– Эта победа дорого стоила воеводе Владу и его воинам, в поисках силы они зашли слишком далеко. Султану Мехмеду помогали магрибские колдуны, и ему удалось вынудить Влада отступить в горы. Воины последовали за своим господином, зная, что их ждёт неминуемая гибель – не от рук врага на поле брани, так в горах от голода. Но там, ослеплённые жаждой возмездия, они заключили союз с ведьмами-босорканями, обрекая свои души на вечную смерть.

В твоих глазах испуг, но я продолжаю:

– Причастившись тьмой однажды, можно и пристраститься к этому напитку…

Ты вырываешь ладонь и спрашиваешь, как меня зовут.

– У цыганок два имени, господин, – отвечаю тихо. – Одно для людей, а второе тайное, чтобы обмануть дьявола. Какое назвать тебе?

Я вглядываюсь в твои безупречные черты: прямой нос, красиво очерченные скулы, статная шея. Именно в этот миг что-то происходит, в голове раздаётся негромкий щелчок. Всё. С душой можно попрощаться. Но, по крайней мере, я ещё жива.

Отворачиваюсь, чтобы уйти, но ты торопливо хватаешь меня за локоть:

– Когда и где?

Отсветы солнца блестят в твоих глазах, горят на алом кресте герба ордена Дракона, вышитого на кафтане. Твой конь нетерпеливо бьёт копытами.

Откуда это ощущение рока, неотвратимости, предчувствие смерти? Уже ничего нельзя изменить. Нам обоим предстоит погибнуть.

Плоть моя тает от твоего взгляда, но душа не принимает вызов.

– Никогда и нигде, – отвечаю я в последней попытке спасти нас обоих, но уже чувствую, как изменился вкус моей жизни.

 

А посреди ночи во дворе залаяла собака. Громко, надсадно.

Я выглянула в окно. Четверо. Рослые, широкоплечие. Кожаные маски, тёмные плащи.

Они выбили дверь прежде, чем я успела подняться с постели. Егеря князя Басараба вломились в крохотную комнатушку, в которой и нам-то вдвоём с бабушкой не развернуться. Высокие, под потолок, окружили меня, перебрасываясь между собой отрывистыми фразами. Поначалу я испугалась, а потом подумала: ну и пусть. О побеге и думать нечего. Знаю, если и удастся заморочить их, обмануть, уговорить, сбить с толку, обвести вокруг пальца, выбраться живой да затаиться где-нибудь в лесной глухомани, они отыграются на бабушке. Этого я допустить не могла, поэтому, когда она, заслонив меня собой, стала умолять:

– Прошу, не трогайте её, сжальтесь!

… унизительный страх вернулся, и я с трудом заставила себя не упасть на колени с мольбой о пощаде. Кто из них главный, я сразу догадалась, хотя ты старался себя не выдавать.

Если посреди ночи в дом явились княжьи егеря, добра не жди, но я всё-таки спросила:

– Что вам нужно?

Ты ответил:

– Да свершится правосудие! По указу князя. За колдовство, наведение порчи и похищение детей…

Я не дала тебе договорить:

– Не мы крадём гаджо (нецыганские дети)! Кому, как не князю, это знать!

Один из егерей с размаху ударил меня по лицу так, что я отлетела к стене. Резкая боль, хруст сломанного носа, отчаянный бабушкин крик, её сдавленные рыдания.

– Джана! Девочка моя!

Я лежала на полу, униженная, побитая, сознающая скорую гибель. Но разве я могла что-то изменить, когда судьба уже совершила поворот? Что бы я ни сделала и ни сказала, будет только хуже. Тогда я сдалась и, дрожа от страха и боли, позволила связать себя и потащить к двери.

Потом всё происходило как во сне…

Егеря выволакивают меня во двор, бросают поперёк седла. Конь щерит зубы, всхрапывает, переступая с ноги на ногу, и, получив удар под бока, мчится вперёд.

Я знаю, куда меня везут. Сначала по хорошо укатанной дороге через Залесье к Арджешскому ущелью, а там вброд через реку, потом крутой подъём на другой берег, туда, где, взобравшись по заросшему лесом горному отрогу, дорога упирается прямо в стену крепости Поенарь.

Меня развязывают, стаскивают с коня, ставят на ноги. Предстоит долгий подъём по лестнице. Я зачем-то считаю ступени, но после трёхсотой сбиваюсь со счёта, вряд ли мне придётся возвращаться.

Скрип рассохшегося колеса ворот, и вот меня вталкивают внутрь. Торопливо, то и дело подгоняя кулаком в спину, ведут вдоль крепостной стены. Над влажными камнями стелется белёсый туман. Бледный рассвет осторожно освещает островерхие крыши башен.

В центре двора чёрный дубовый крест и плаха с воткнутым тяжёлым топором, похожая на колоду для рубки мяса. Вдоль стен тумбы из тёсаного белого камня, в каждую вставлен железный кол. В голове вертится дурацкая мысль, что ужасная смерть на плахе лучше, чем медленная на кресте. Взмах топора, глухой удар, фонтан крови, и всё! Палач уже поднимает и насаживает на кол твою голову с широко открытыми от предсмертного ужаса глазами и уродливо разинутым ртом.

Последние воспоминания о небе, ветре, солнечном свете меркнут перед бесконечной пустотой и ужасом. Меня вталкивают в большой зал. Где-то высоко под сводчатым потолком пищат летучие мыши. В темноте глухо бьются кожаные крылья. Я смотрю на золотого дракона с червлёным крестом на спине, свернувшегося в кольцо – он изображён на стене, – и не сразу замечаю сидящего в кресле человека в чёрном.

Сгорбившись он что-то чертит заточенной палочкой на доске, стоящей на подставке – «Justus et paciens!».

Услыхав шум, он отрывается от своего занятия, медленно встаёт и чеканным шагом пересекает зал. Подходит ко мне вплотную.

Я впервые вижу его.

Невысокий, крепкий… Обыкновенный человек, разве что могилой повеяло. В свете факелов бледное лицо кажется грязновато-жёлтым. Смотрит исподлобья, прищурив глубоко посаженные глаза, но как-то вскользь, не в упор, словно прячется.

Наконец, медленно произносит:

– Маленькая смуглая цыганская колдунья…

Говорит почти ласково, но от его голоса у меня на лбу выступает холодный пот. Отвечаю тихо:

– А ты, верно, князь Влад Басараб, известный также как Дракула, чернокнижник, колосажатель и упырь?

– Упырь! – хохочет он, обнажив крупные желтоватые зубы.

Отсмеявшись, говорит с усмешкой:

– Но тебе-то нечего бояться. Я не пью цыганскую кровь, ибо это кровь бездельников, воров и бродяг. Для вашего племени в Валахии другие дары: костёр и дыба. Ну, раз уж ты здесь, то за своё гостеприимство я хочу знать секреты магрибской магии. Ведь ты мне расскажешь, маленькая джипси?

– Почему же ты сам не спросил султана Мехмеда? Ведь ты так долго гостил у него.

– Я был молод тогда, – притворно вздыхает он. – Меня больше увлекало военное искусство.

Князь протягивает большую костистую руку и просит:

– Погадай.

Как не хочется касаться бледной пергаментной кожи! Но сейчас передо мной на этой худой морщинистой ладони лежит судьба всего рода Басарабов.

– У тебя трое сыновей, – осторожно начинаю я. – Один незаконнорожденный, второй будет монахом, третий взойдёт на трон, но вскоре будет убит. Все они умрут молодыми, и род твой прервётся!

Князь молчит, но его молчание страшнее криков.

– Что ж, возможно, так лучше для Валахии, – пряча руку в складках одежды, наконец, произносит он.

Но в его глазах уже вспыхнул недобрый огонь.

– Вернёмся к магрибской магии! – в голосе слышна угроза. – Так ты владеешь ею, цыганка? Это не дешёвые ярмарочные фокусы вроде заговора, насылающего понос, или жабьего камня, распознающего яды.

– Ай, князь! – отвечаю я. – Если бы я умела подчинять джиннов и шайтанов, то не стояла бы сейчас перед тобой. Да и не в моей власти раздавать такие награды.

Он вдруг свирепеет, кричит, требует какие-то тайные книги. Глупец!

– Жрецы фараонова племени ничего не записывают, – смеюсь я. – Разве ты не знал? Зарок передается по линии крови, и звучит единственный раз в момент передачи его следующему. Но тебе никогда им не быть!

От страха я смеюсь ещё громче:

– Но я могу кое-что сделать и для тебя. Например, замолвить словечко Бледной Госпоже. Может быть, она дарует тебе долгожданную смерть, которая утолит твой вечный голод. И егерям больше не надо будет красть детей!

– Ведьма! – кричит князь. – Я сожгу тебя! А когда твоя мерзкая плоть перетопится в сало, велю наделать из него свечей.

Мне больше не хочется смеяться.

Князь делает знак. Один из егерей бьёт меня по лицу, яростно, в кровь разбивая губы. Падая, успеваю выплюнуть вместе с кровью последние слова, обращённые к князю:

– Бледная Госпожа освобождает от любой боли, если обратиться к ней, повторяя специальную рифму! Она известна мне с детства. Ведь я потомственная шувани!

– Что ж, – шипит князь. – Я сломлю тебя!

Егеря ведут меня вниз по скользкой каменной лестнице, уходящей в тёмную яму. Оттуда несёт гнилью как из разрытой могилы. Один из них проходит вперёд, освещая факелом влажный пол, покрытый грязной соломой, и свисающую с осклизлой стены цепь с разомкнутым железным ошейником. Он звенит ею, забавляясь:

– Позволь, дорогая, я повешу тебе на шею это ожерелье.

Где-то рокочет далёкий гром, над замком Поенарь сгущаются тучи.

Три огромных колеблющихся тени окружают меня. Беззвучно наплывают болезненно-жёлтые кожаные маски, губы дёргаются в глумливых ухмылках. Кто-то из них подносит к моему лицу раскалённый докрасна клинок. Я вжимаюсь в угол.

Но от стены с чавкающими звуками отделяется нечто. В расплывающихся контурах мелькают безупречные черты: прямой нос, красиво очерченные скулы, виски, запястье с отметиной виде дракона… Я делаю глубокий вдох, и мутный туман захлёстывает меня. Сквозь знакомый облик вдруг проявляется отвратительная морда с парой круглых горящих огней с чёрными точками зрачков. Она склоняется надо мной, открывая клыкастую пасть, истекающую зловонной слюной. Лица касается длинный скользкий язык. Я сползаю на пол, пытаюсь увернуться, но чудовище выпрастывает из тумана длинные руки и хватает меня за ноги так, что хрустят кости лодыжек. Тащит к себе, срывая с меня юбку, придавливает животом к полу так, что трещат рёбра. Когтистая лапа ложится мне на голову, хватает за волосы, взнуздывая как кобылу. Чудовище протискивается внутрь меня чем-то острым, ледяным, причиняющим жгучую боль. Он дёргает меня за волосы, то вдавливая лицом в гнилую солому, то оттягивая назад, будто хочет сломать шею. Камни в кровь ранят тело, но это пустяк по сравнению с болью внутри. Демон рычит и резко подаётся вперёд. Мгновенная слепящая белая вспышка, и боль раскалывает меня на множество звонких осколков.

Потом всё исчезает – демон, егеря…

 

В темноте только я и боль, грызущая мои внутренности…

Я потеряла счёт дням. Время идёт, идёт…  Хотелось бы сказать «день за днём», но в этом логове оборотней и упырей только ночи. Время идёт мимо меня в такт шагам охранника, десять шагов в одну сторону, десять в другую. Оно струится по влажной стене беспорядочным плетением водяных дорожек. Красноватые отблески играют в их узорах, когда на крепостном дворе по ночам жгут смоляные бочки. Даже когда сквозь маленькое оконце под потолком удаётся пробиться тёплому солнечному лучу, в углах остается тьма.

Каждый раз хочется думать, что всё позади, но я понимаю — они снова придут и сделают это завтра. Знаю, где-то рядом, в тёмном углу прячется эта тварь, дожидаясь, когда я закрою глаза.

И вот однажды я ощутила это, к самому сердцу подкатил мощный поток. Резкая боль скрутила тело в клубок, в животе как будто раскалённой кочергой перемешали внутренности. К горлу подступила волна желчи, меня вырвало на вонючую солому.

Мне безразлична смерть. Но я не могу позволить сжечь меня изнутри!

Я хотела сделать петлю из рубашки и повеситься, но не смогла дотянуться до решётки окна. Потом долго пыталась убедить себя, что у меня внутри ничего нет. Но он уже был там – крошечный извивающийся демон с кожистыми крыльями. Вот-вот прогрызёт живот и выберется наружу. Я знала, моё дитя – дьявол-Бенг-причина-всех-зол, – уже рвётся на свет. Не знаю, можно ли умилостивить бога-вампира… Но я молилась Дэлу – тому, что наверху, и Фарауну — богу Маленького Египта. Я просила о помощи бога Алако – защитника всех цыган, чтобы он избавил меня от жуткого бремени. Но почему я не умерла тогда?! Почему цеплялась за жизнь, сплетая отпирающие заклятья, одно за другим, день за днём, ночь за ночью я вспоминала имена умерших предков, всех, кто лежит в Белой Мари. И вот однажды после ухода егерей Алако ответил мне – тихонько щёлкнул, но не закрылся замок, у двери заснул охранник.

Бежать! Несколько сотен ступеней вниз, и через пятьдесят шагов будет крутой склон, ведущий в расселину, где течёт Арджеш. Перебраться вброд на другой берег, а там лес, Белая Марь, дом…

Я бегу вдоль реки по скользким камням. Обдирая руки и колени, карабкаюсь вверх по скользкому склону.

Впереди над прибрежным тальником висит молочный туман, а в самой сердцевине тлеет слабый огонёк. Это наша хибарка утопает в белой мари. Продираюсь между колючими ветками, заглядываю в окошко.

Бабушка толчёт что-то в глиняном горшке. Из трубки, зажатой в зубах, поднимается дымок. Она смахивает со стола крошки, поворачивается к очагу и перемешивает что-то в котелке, висящем над огнём.

– Девочка моя! – бормочет бабушка, торопливо перемещаясь к двери, когда я появляюсь на пороге. – Что с тобой сделали!

Она насильно укладывает меня.

– Этот ребёнок тебя погубит, – плачет бабушка, ощупывая мой живот.

Потом заставляет выпить какое-то густое, мерзко хлюпающее варево.

– Не называй это ребёнком! – хриплю я, давясь противно пахнущей бурдой. – Не дай этому дьявольскому отродью жить во мне!

Умоляюще смотрю в покрасневшие, припухшие от слёз бабушкины глаза.

– Ты сошла с ума, Джана! Не смей и думать об этом! – плачет она.

Но чудовище внутри меня бьётся требовательно, сильно. Я кричу и проваливаюсь в беспамятство.

Когда прихожу в себя, в комнате темно и холодно. Тлеющие в очаге угли светятся как глаза дикого зверя. Скорчившись на своей лежанке, слышу шелест белой мари над могильником, и в этом звуке чудится отдалённый топот копыт. Егеря уже мчатся по следу, чуя мою боль и страх.

С надеждой смотрю на маленький алтарь, где лежат заговорённые амулеты. Они подсказывают, как быть.

Рано или поздно меня найдут, и с этим ничего нельзя поделать. От них не сбежишь. Я знаю, как устраивают погони. Они называют это охотой. Соревнуясь в меткости, егеря выпускают стрелу за стрелой, и они летят, свистя и подгоняя тебя. Ты прячешься за стволами, просто не можешь ни остановиться, ни укрыться. А потом сильный горячий толчок в спину, и всё. Когда тебя ранят, ты уже обречён лежать, истекая кровью, беспомощно сбивая ногами прелую листву, и последним воспоминанием станет лицо загонщика, добивающего тебя.

Встаю с постели и, стараясь не потревожить бабушку, незаметно выхожу из дома.

Я знаю, кто станет моей повитухой.

 

*

 

Это ночь полной луны. Вон она висит над лесом, яркая-яркая. Такой луны нужно больше всего опасаться, ею управляет сама Госпожа.

Я плыву в жемчужно-белой мари, пытаясь прорваться сквозь неё, куда угодно, бесцельно – лишь бы вне…

Вода в Мозглом пруду чёрная как дёготь, маслянисто-гладкая, приторно-тёплая. По жирной поверхности пробегает лёгкое колыхание. На берегу среди высоких камышей что-то темнеет.

Это она…

Сидит спиной ко мне на корточках, с усилием вытягивая что-то между колен. Уродливый горб, растрёпанные волосы… Вроде похожа на человека, но я-то знаю, кто это. Порождение болотной тьмы и глубины. У неё много имен и обличий. Шувани называют её Муло.

Подобрав что-то с земли, она медленно встаёт. Её голова на фоне белого лунного круга, от волос поднимается пар. Муло огромна и очень стара. В руке что-то болтается. Пахнет кровью. Старуха швыряет на пропитанную влагой землю освежёванный трупик какого-то животного и поворачивается ко мне.

Я вижу её лицо. Скорее, узкую морду с подвижными тонкими губами и длинными заострёнными зубами. Коричневые, сморщенные как буковая кора груди свисают до живота. У неё толстые ляжки, покрытые тёмной шерстью, и козлиные копыта. Она манит меня скрюченным, красным от крови пальцем, потом опускает голову на широкую грудь и шумно вздыхает. Большое бочкообразное брюхо поднимается и опускается. Пару мгновений она будто выжидает, потом грузно шагает в мою сторону. Под ней смачно чавкает влажная земля. Муло наклоняется, цепляет мою руку и тянет к себе. У неё мертвая хватка.

Я не сопротивляюсь. Но мне есть, что предложить взамен. Жертва для Госпожи…

Делаю последнее усилие и произношу вторую часть требы:

– Под луной посреди леса, возле бездонного болота владычице погибели я предлагаю плоть! Ешь, Тёмная Мать! Хас, Кало Дай!

…и подталкиваю к ней притихшее отродье. Он снова начинает биться и визжать. Муло отпускает мою руку и нависает над ним. Недовольно урча, принюхивается, потом хватает за лодыжки и рывком поднимает. Он висит, зажатый в её кулаке, извивается и орёт. Лицо старухи недовольно дёргается. Она раздражённо рычит и с размаху ударяет его головой о землю.

Становится тихо.

Муло небрежно бросает мою жертву в сторону и падает на четвереньки, слегка оседая назад, как будто готовясь к прыжку. Под тяжестью огромного тела копыта глубоко утопают в почве, она лопается, исторгая тёмный поток – бурлящая грязь, пузырящаяся вонючая вода, земляные черви – все могильные твари, что питаются мертвечиной, выползают наружу. Поток стремительно стекает в болото. Старуха пятится, сползает вслед за ним, жирно плюхнувшись воду. Чёрная маслянистая жижа доходит ей уже до подмышек, а длинные руки, оставляя глубокие борозды в береговой грязи, всё ещё слепо шарят там, где брошена добыча. Нащупав трупик животного и того, кого я родила, она с громким чавканьем исчезает в пучине.

Дело сделано. Я не чувствую ни холода, ни боли. Выпотрошенная и выброшенная, я не нужна ни егерям, ни князю, ни Госпоже.

Зато я знаю, кто нужен мне.

Только бы поскорее прорваться сквозь мутный, жемчужно-серый свет.

Наконец, мне это удается. В растерянности смотрю на свое мёртвое тело, быстро теряющее упругость, – дыра в животе, на коже белёсый пушок измороси и красные бусины свернувшейся крови – оно даже красиво. Как осенняя белая марь.

Меня когда-то звали Джана. И я была шувани. Странно говорить о себе «была», но этого уже не исправишь.

Приказываю телу подняться.

 

Бреду по облыселой тропе среди пламенеющей несъедобной мари. Мне легко как никогда. Ни холода, ни боли. Только голод, он ведёт меня. Этот голод больше, чем я сама, такой лютый, что мне больше нечего сказать, кроме того, что я голодна.

У меня острые зубы, звериные повадки и жадность голодного хищника. Глядя на осеннюю белую марь, которую нельзя есть, я думаю о скорой зиме, о ночах, когда не можешь заснуть, потому что тебя тянет на улицу, где ветер хлещет по лицу колючим снегом, шуршит в замёрзших волосах.

Голод подгоняет меня, ведёт через пустынные дворы к домам с потухшими окнами. Он мчится вперёд белым зайцем. Я крадусь за ним, прячусь. Не из страха – просто знаю, меня не должны видеть.  Голод никогда не ошибается и шепчет на ушко: там, где закопали, можно и откопать. Поворачиваю в сторону Белой Мари. Знаю, туда никто не сунется. Останавливаюсь на краю могильника.

– Просыпайтесь! Вы меня слышите? — мой голос слегка приглушён страхом. – Я снимаю с вас зарок! Вы свободны!

Кому, как не мне, знать цену слов, произнесённых в нужном порядке. Ведь я была шувани. Слова древнего зарока, в полной тишине они прозвучали великолепно, отчетливо:

– Деш-эфта-шов-панж-штар-трин-ду-эк!

Размытая дождём глина уплывает из-под ног шипя и пенясь. Поскальзываюсь, сползаю в яму.

Сначала кажется, что сюда набросали хвороста, но чем дольше смотрю на перепутанные между собой палки, тем ясней понимаю, что это человеческие кости. Такие сахарно-белые, омытые дождём. Вот проломленный в темени череп, вот сгнившая до костей кисть руки с торчащим вниз большим пальцем, так похожая на листок летней белой мари.

Наклоняюсь к посеревшему скелету в обрывках одежды. Засовываю в рот кусок тряпки. Не знаю, что это, потому что зажмуриваю глаза – так лучше ощущается вкус. Он чуть примороженный, сладковатый, студенистый. Заталкиваю в рот ещё обрывок, ещё один, ещё… Быстро, без передышки сжёвываю, так что все они соединяются в единую длинную ленту. Потом обгладываю кость, лоснящуюся как рыбий хребет.

Я пытаюсь утолить голод.

Но этот голод неутолим. Если он и уйдёт, то очень скоро вернётся. Он давит изнутри на грудь и отлично чует живое. Теперь всё так ясно, и закон прост – если ты голодна, то обязательно должна поесть.

Мне почти очевидно, куда нужно идти.

 

У ворот крепости нет стражников. Глубокий Арджешский каньон охраняет получше любой стражи, но для меня он теперь не преграда. Торопливо и ловко поднимаюсь по ступеням. Теперь я точно знаю, сколько их в этой адской лестнице.

Во дворе тихо и пустынно. Мой взгляд скользит по стенам замка, легко проникая сквозь них. Внутри все спят: в просторной спальне на большой кровати с днищем из переплетённых полосок кожи старый князь, укрывшийся с головой меховым покрывалом, на полу вповалку сытая прислуга, на лавках вдоль стен утомлённые погоней егеря.

А вот и твоё окно. Оно приоткрыто. Налетевший порыв ветра вместе с вечерней свежестью приносит знакомый запах, – сладостный, с горчинкой – запах твоего тела. Тёплое, полное жизни, оно влечёт меня. Проворно карабкаюсь вверх по стене и заглядываю внутрь.

Духота хорошо натопленной комнаты, треск свечи у изголовья кровати, косматые тени на полу… Как я хочу тебя, спящего, тёплого!

Лунный свет падает на твои волосы. Легкая дорожка пыли оседает на алые полосы герба ордена Дракона, вышитого на кафтане.

Я нестерпимо хочу тебя.

Бесшумно проскальзываю внутрь, опускаюсь на колени рядом с постелью. Сдерживая дрожь желания, прислушиваюсь к сильным, ритмичным ударам твоего сердца. Провожу пальцами по драконьей отметине на запястье. Осторожно распахиваю ворот рубахи. Какая у тебя белая кожа… Мои смуглые руки, привыкшие к тяжёлой работе, слегка обхватывают твоё горло. Ты начинаешь биться. Я прижимаю ладонь к твоему темени – жест глупый и неуместный, – но ты успокаиваешься. Другой ладонью закрываю тебе рот.

– Шшш… Не надо кричать.

В твоих испуганных глазах больше нет гордости, а в судорожных движениях достоинства. Молись! Но кто бы ни был твой бог, он отвернулся от тебя. Ты неугоден ему. Ты и весь ваш род Басарабов. Теперь на твоём пути только я.

– Не бойся, ты ничего не почувствуешь, – обещаю я и даю тебе возможность вдохнуть в последний раз.

– Ты… не она, – беззвучно шепчут твои губы.

– Я когда-то была ею, – говорю я, целуя твои холодеющие губы. – Меня звали Джана. Но хвостатый дьявол не должен был знать моё имя. Зачем ты ему сказал?

Чувствую, как разгорается во мне злая, гневная сила.

– Никто не принесёт тризну на твою могилу. Никто не опустит в реку яичную скорлупку как весточку умершему дорогому другу. Твоя мёртвая плоть не станет удобрением для ненасытной травы и спелых колосьев. Я обрекаю тебя на вечные скитания стригоя!

Ты пытаешься оттолкнуть меня, но я вгрызаюсь зубами в твою аристократическую плоть и с наслаждением чувствую, как содрогается твоё тело, как бесценная твоя жизнь уходит из него по капле.

Насытившись, отрываюсь от тебя и ищу взглядом Бледную Госпожу. В голове звенит ослепительно белая пустота и предчувствие окончательной тишины. Потому что Госпожа уже здесь! Она улыбается и что-то протягивает мне.

Подставляю ладони. Она кладёт в них мягкий как замусоленная мочалка, вымазанный слизью и кровью кусок плоти. Синюшное тельце, морщинистая шея, припухшие веки и плоский нос. Ребёнок внимательно смотрит на меня, и этот взгляд мучительнее боли.

Вдруг начинают дрожать крошечные запястья, широко открывается беззубый рот и раздается крик, похожий на предсмертный звериный вопль, который переходит в визг и не стихает.

Беспощадные узнающие глаза смотрят мне прямо в душу.

Я падаю в белую марь – нескончаемую, бездонную, болезненно колючую пустоту.