Долгая счастливая смерть

1

 

            Поглядите внимательно на это хмурое утро. Но нет, ни в коем случае холодным хмурым утром этим не просыпайтесь, а лучше просто на него поглядите: посмотрите внимательно, как ученый, строгий и скептичный, с сутулыми плечами, в казенном белоснежном (но с пятнышком) халате, поправляя очки, глядит на пробирки, колбы и реторты, на ворох непочатой бумажной работы. А еще лучше, сочините это до боли знакомое хмурое утро будто угрюмый близорукий графоман, сочините его, скомкайте и бросьте в корзину к другим таким же прочим, в решетчатую братскую корзину для ненужной испачканной целлюлозы. Пролетите над ним, над этим душераздирающе реальным хмурым утром, летите свободной всевидящей птицей. Увидьте с неба: стены, листья, крыши, машины, макушки, тучки, толкучку, тоску, получку и упоенье, погрузитесь в него с головой, нырните в него глубоко, в это неизбежное, как старческий артрит, хмурое утро, и захлебнитесь им насмерть чтоб ожить и тут же вновь пережить его, чтобы переживать его снова и снова, до скончания веков, воистину, аминь. Но нет, не придавайте ему, этому утру, никакого, совсем и малейшего значеньица, ни к чему оно вам, это выдуманное напрасное хмурое утро, ни к чему оно вам, людям очень серьёзным и прекрайне уважаемым.

Поглядите лучше на просыпающийся (зевающий, потягивающийся, чистящий свои зубки-панельки) спальный район на забытом городском отшибе: сквозящем, пустынном, плотоядном. Хотя можете и не глядеть на него вовсе: если вы видели, господа, один такой район, тогда точно такие же остальные вы видели, непременно, тоже. Одного единственного взгляда на них достаточно, чтоб понять, что делать там решительно нечего, а лучше, как раз наоборот, убираться подальше в края более приветливые и светлые. Взгляните напоследок как мутненькое осеннее солнышко недобро глядит и как оно холодно и пронзительно светит, посмотрите на него сочувственно и, тяжело вздохнув, уйдите к другому, более доброму и надежному.

Но лучше всего так: поглядите на себя самих. А можете и не глядеть – мне, по большему счету, безразлично на что вы там глядите в данный момент, а на что поглядываете. В местах, где не повезло родиться мне и вырасти, за такой как у вас взгляд можно и по сусалам получить, но я –  не обессудьте –  сам имею взгляды весьма прогрессивные, даже в высшей мере гуманистические, так что куда хотите, туда и глядите – мне, повторюсь, все равно.

Давайте всё же прекратим размышлять о вещах общих и умозрительных, а непременно перейдем наконец к конкретному: к персонажу. Последуем за одним из случайных прохожих, за маленьким и смешным субъектиком сорока восьми лет с глуповатым трагикомичным выраженьицем на лице. Вот он, глядите, завернул за угол, за другой, сочиняет он путь свой кривыми узенькими тропками, укромными дорожками, избегает, избранник наш, резких поворотов: вихляет, угрюмый, петляет, тащится. Следите за ним внимательнее, ведь можете вмиг потерять его, игрушечного человечка среди таких же игрушечных людей, будто с пуговками вместо глаз. Поглядите на него: се – венец творения, шагает он, пугливый как голубь, уткнулся в мыслишки свои, но не думает и не видит он, не живет, а дрожит от зябкого хмурого утра и спешит, спотыкаясь, закутанный в замызганное пальтишечко.

             — Не пойду я опять за ипотекой, не пойду. – отвечает он сам себе на свои же собственные размышленьица.

А мыслишки эти его так и мельтешат, беспорядочные и бесцельные мыслишки несчастного человечка. Жена его является в этих мыслях, в шелковом расшитом халатике, грозная и воинственная. Приходит и кровожадно молчит, тихо стервенеет. Ах, если бы только лишь в одних мыслях она приходила, или во снах, даже в кошмарах, ан-нет, она во плоти, реальная, врывается в его размеренную жизнь, регулярно, неистощимо штурмует её: без слов, с тупым свирепым укором стоит свирепо будто требующий дани иноязычный захватчик. Не нужно ей теперь говорить слово “деньги”, придумывать причины – достаточно одного лишь недоброго красноречивого взгляда и протянутой тяжелой ладони.

Но ведь раньше всё было решительно совсем не так. У них была любовь – поздняя и торопливая, но всё же искренняя любовь. Маленькое человеческое счастьице у них было. Глядели они друг на друга, два уставших сорокалетних существа, и находили друг в друге отдушину, держались друг за друга крепко, намертво. Но время шло, расшатывало их неустойчивые нервы, подтачивало фундамент священного храма их взаимопонимания и любви. И вот теперь бежал он от несокрушимого неминуемого быта, от претензий, ссор и притязаний, в мир куда более понятный и близкий – в мир, живущий на странницах тысяч дешевых книжечек в мягких пёстрых нарядах, кружился он с ними в самозабвенном танце.

Надежда никогда не покидала души его, но она искажалась и мутировала, вела его безумными и нелепыми путями. Человечек наш надеялся, что есть другой, более справедливый и человечный мир, он верил, что мир этот рядом, только и ждёт своего первооткрывателя. Всем своим тусклым существованием он чувствовал, что именно он станет первооткрывателем этого нового, запредельного мира.

А дни шли всё пуще, и человечек примечал всё больше и больше отторгающего, пугающего в мире, обычном и невыносимо настоящем. Заболело не на шутку сердце, в тягость стало просто дышать и жить. Коллеги на работе, да и люди в принципе, всё чаще смотрели на него с жестоким презрительным смешком в глазах. Жена теперь казалась ему совершенно незнакомым и злым человеком. В чертах её он всё чаще стал замечать что-то первобытное, даже каннибальское. Порой подолгу глядел на неё молча и внимательно, пытался вспомнить какой его Катя была еще каких-то пять лет назад. Но всегда безрезультатно – действительность накрывала его волной неизбежных нечистот – и Катенька отвечала резко “Че вылупился, муженек?”. Так и вступил он во мрачный и слепой период жизни, когда даже надежда покинула его насовсем.

И вот однажды, хмурым утро, одним из многочисленных таких же, страдалец наш твердо решил избавиться от бремени собственного существования. Решение это было крайне спонтанным и импульсивным, но, конечно же, в высшей степени и предсказуемым. Даже если бы прожил он долгую несчастную жизнь свою до конца, покорно каждый день выходя на работу, откладывая и не тратя на себя самого, в таком даже случае не выплатил бы он и половины всех тех бесчисленных долгов и кредитов, которых так беспощадно требовала Катерина.

Поглядите же на него теперь, на этот дрожащий жалкий силуэт. Поглядите как смывается он человеческой пестрой массой во урчащее чрево метрополитена, как спускается он всё глубже и глубже, испуганный, завороженный. Увидьте по его лихорадочному, дерганному, смешливому, почти детскому лицу, что решился друг наш хмурый прыгнуть под поезд. Увидьте это и затаитесь, следите за ним пристально и внимательно. Знакомый нам силуэт присаживается около человеческого водоворота и упоенно моргает, погруженный в размышления.

Люди спешат, толкаются, заполняют собой шумные вагоны, а человечек всё сидит и смотрит на рельсы, напевает под нос себе нескладный мотивчик. “Под этот прыгнул бы, уже и не думал бы совсем, была бы тишина наконец, был бы покой. Остался бы вагончик этот, люди кругом остались бы, а меня наконец-то не стало бы. Но нет, лучше следующий подожду: поезд неправильный какой-то, некрасивый, да и желтого цвета я не люблю.”. Так он просидел несколько часов в упертой нерешительности, а потом вдруг, неожиданно для себя самого, встал и подошел к краю.

Человечек вслушивался в нарастающий шум, прерывисто вздрагивал и пытался постичь смерть. Он стоял на краю как дурацкая кривая кукла, как пугало. Мысли цепко хватались за всплывающие в памяти объекты: слова, лица, чувства, страхи, мечты, детские игры, анекдоты, надежды. Растекающаяся всепоглощающая тьма. Весь мир сгорал дотла, всё теряло смысл. Ум отворачивался, ужасался, старался найти причины для того чтобы жить. Он зажмурился. Темно. Он думал “Темнота всегда со мной, нужно только закрыть глаза. Веки, родная тьма, мать, свет, смерть, солнце…” Шум уже совсем был близко и нужно было прыгать. Прямо. Сейчас.

Но вдруг он понял. Он понял, что смерти нет, нет времени, понял, что он находится в чужом сне, что его всё равно никогда не существовало, а был только лишь вселенский бесконечный ум, он понял, что это всё розыгрыш, иллюзия, что весь мир – это не в меру затянувшаяся шутка. И ему стало смешно.

— Как вообще я мог поверить в то, что могу умереть? – спросил он у случайного человека, искренне глядя ему в глаза. Человек не обратил внимания и пошел дальше.

Поезд приехал, люди разместились, воздух задрожал, шум заскрежетал, поезд уезжал. Человечку стало смешно, человечку стало неистово, до безумия смешно. Он утопал в приступах смеха, он был похож на безвольную марионетку, дергающуюся по чужой воле: конвульсии смеха едва не заставили его плясать, хриплый болезненный хохот съедал его изнутри, человечек стал плакать.

Люди говорили ему что-то, кто-то даже крикнул, грубо его окликнул, но он был слишком рад и весел чтоб понимать их язык. Он был жив, он был счастлив, он знал что делать дальше. Он спешил, не было времени на пустые разговоры. “Ведь столько всего еще можно сделать. Да и не обязательно что-то делать, просто жить теперь достаточно, теперь я знаю, теперь я знаю…” Он вышел на улицу и смех не покидал его. Человечек, сотрясаясь волнами смеха, поднял руки к солнцу, застыл, и вскричал от боли.

Сердце разорвалось в клочья. Прохожие окружили агонизирующего и думали: “Чье это тело лежит на земле? Чудик какой-то. Смерть от смеха, надо же, и такое бывает. Видимо, проблемы с сердцем, поглядите какой бледный. Да он с ума сошел“. Кто-то пытался помочь ему – доброе, но беспокойное женское лицо –  да только теперь помочь ему не смог бы никто из людей. Человечек во все глаза глядел на солнце и улыбался.

 

2

 

            Искусственный желтый свет вырезал из полутьмы обрюзгшие замерзшие черты: кукиш носа, пухлые веки-пельмени, безвольные мясистые губы, навеки удивленные жиденькие бровки, слепой, но счастливый взгляд в пустоту. Лицо было бескровным, безвольным, но содержало в себе неизмеримый нечеловеческий восторг. Тело сотрясалось от методичных тяжелых ударов зеленой мозолистой руки.

— Скотина. Я знала, кишками чуяла, что все вы, смертословы, редкие сволочи, но чтоб у вдовы забирать последние деньги, — женщина говорила это сквозь зубы, глухо, не глядя в особенности ни на кого конкретного, накапливая, стараясь не расплескать гнева своего. Она перевела дух, замолчала на мгновение и тут же продолжила методично бить своего бледного мужа по щекам. —  давать ложные надежды, обманывать. Этого даже от вас ублюдков я не могла ожидать. Подло это, Пустоцвет, отвратительно подло.

Женщина презрительно оглядела стоящего рядом. Пустоцвет совершенно бездействовал, рассматривал окружающее бессмысленным водянистым взглядом глубоко посаженных глупых глаз. Женщина подавляла его своим присутствием, по лицу ее можно было понять, что за минуту она способна лишить его жизни шестьюдесятью различными способами, и каждый следующий будет кровавее и безжалостнее предыдущего. Пустоцвет еще глубже спрятался в изношенную казенную робу, которую, следуя рамкам общественного приличия, уже много лет как стоило бы непременно выбросить. Лицо его, казалось, бывшее когда-то светлым, даже удивительно красивым, теперь выглядело дурацким карикатурном рисунком, искаженным собственным отражением. Сальные щетинистые волны подбородков-складок отвлекали взгляд от выражения в глазах Пустоцвета, так что собеседник уже не думал о нём самом, а внимательно и упоенно рассматривал пеструю геологию многообразной поверхности пухлого и жирного лица.

— Случай совсем тяжелый, обстоятельства таковы, что пятьдесят на пятьдесят. – сказал он неслышно и подошел ближе к покойнику, всё еще терпящему обильные пощечины. – Перестаньте его бить пожалуйста, случай тяжелый, так не поможете, только хуже станется. – вдруг слабая настойчивость появилась в пугливых тихих словах.

Женщина пригвоздила его долгим раскаленным взглядом.

— А это твоя работа, бездарь. Кто ж знал, что муженек месяц пролежит в морге. –Катерина прекратила избивать тело мертвого мужа и стала ходить кругами по грязной комнатушке, выделанной неровной желтоватой плиткой.

— Он прогнил до кости. Люди экономили на холоде, вот теперь я совсем и не могу помочь. – толстяк сочувственно взглянул на однорукое тело. – Вот как вышло: руки пришлось лишить, а улыбка не сошла, так и застыла.

Двое живых говорили еще совсем недолго: женщина достала костяную трубку, набила её табаком и, угрюмая, вышла из комнаты. Пустоцвет остался чтобы смотреть в глаза бледно-желтому человечку. Он проделал хорошую работу: вылепил из обглоданного прожорливой гнилью трупа настоящего человечка, почти даже целого человека, даром что всё еще не живого и даром, что пришлось отнять у него руку. Не смотря на всё, это была хорошая работа. Вдруг блеклый свет перегорел в комнатушке, и толстяк долго искал ему питания, неловко взбирался на кротко скрипнувшую пыльную табуреточку, вкручивал замену скоропостижно потухшей лампочке и говорил сам с собой о вещах тайных и темных, но не имеющих ни малейшей ценности для нашего повествования.

Человечек увидел солнце и хрипло вскрикнул. Желтое электрическое солнце на миг ослепило его и нужно было время чтобы вспомнить о себе всё. Волны воспоминаний выбросили на берег кучу ненужных промокших вещей, и он теперь понял, навсегда понял, что не является и никогда не являлся суммой этих роковых нелепиц, этих неизбежных причин и следствий. Улыбка, обновленная весенняя улыбка озарила его мертвенно-бледное лицо.

— Здравствуйте, я теперь жив. – сказал бывший труп, мягко и солнечно, протягивая для рукопожатия несуществующую конечность. – Надо же, рука исчезла.

Пустоцвет, чуть было не упавший с табуретки, вмиг собрался и приступил к своим непосредственным, прописанным в договоре, обязанностям. Он стал неожиданно статен, обходителен, чуть ли не элегантен в своих манерах, благозвучен, почти приторен и слащав в голосе и в жестах; тостячок почти что пританцовывал.

— Павел Андреевич Коробин, как это не прискорбно, но я обязан сообщить, что теперь вы совсем почти уже не имеете никаких решительно человеческих или подземских прав. – Пустоцвет чуть было не сделал реверанса. – Прошу моего скромного прощения, друг мой, но теперь вы обязаны выслушать список ваших прижизненных задолженностей.

Павел Андреевич не слышал сухих необратимых цифр – он слышал музыку, он слышал полноводную гремящую поэму бытия, ничто не было способно омрачить ума этого человека, он сиял, улыбался, был готов ко всему, но ничего при том и не ждал, он впервые был по-настоящему жив.

— Вот, кажется, весь список ваших долгов. Вы обязаны будете отработать их на Повинных Рудниках. Кроме этого на весь срок вы заключаетесь в Подземске, выход на поверхность теперь вам решительно совсем отказан. – сказал толстяк и тяжело вздохнул. — Теперь я обязан предупредить вас, что повторный суицид в данном случае будет рассматриваться законом совсем как наивысшее преступление, так что следующий обряд оживления будет стоить вам в сорок два раза дороже, к тому же вы будете обязаны в течении десяти лет отбывать наказание в Зловонной Яме. Это, если не знаете, подземская долговая тюрьма. – продолжил Пустоцвет. Он старался понять мирно покоящегося однорукого человека, прощупать, так сказать, душу своего пациента. – Вы улавливаете что я говорю, сударь? Кажется, мозг мне удалось восстановить безупречно, но всегда случится могут и совсем трагичные накладочки.

— Конечно я всё понял. – сказал Павел с сияющей благодарностью. – Я очень рад, что вы существуете, я всегда это знал, всегда верил, что вы есть на самом деле, но увидеть вас лично, это ли не чудо?

Толстяк неловко хмыкнул и смиренно поклонился.

— Прошу прощения, но судя по всему, не повезло мне напортачить с головным вашим мозгом. Вы наверняка думаете, что я бог. Такое случается: люди всегда особенно сентиментальны после воскрешения. – иронически ответствовал Пустоцвет и засмеялся вместе со множеством своих подбородков. – Я человек совсем служилый, а никак не бог. Ну и, наверное, вы шокировались от того, что увидели, вернее, ощутили, волшебство. Современные люди постоянно удивляются, зафиксирован даже случай повторного инфаркта в такой же ситуации. Совсем прискорбные были обстоятельства.

— Вовсе нет. Я всё прекрасно понимаю. Я верил в вас, вот вы и появились. Вы эльф, смертеслов, живете в Подземске, ваша жизнь была в высшей степени драматичной и увлекательной, а теперь вы до смерти, почти что, разочаровались во всем и страдаете. А еще вы, Пустоцвет, страстно любите рок-оперы из семидесятых и пельмени. Я читал о вас одну чудесную книжку. Конечно же, совсем-совсем всего помнить и знать невозможно, но я теперь готов к новому, готов познавать.

Вдруг загремела дверь.

— Ха-ха! Живучий ты подонок, таракашечка мой. – Катерина с дымящей трубкой в зубах оттолкнула толстяка и принялась лобызать Павла. – Ну ничего, теперь-то все долги ты вернешь, за процедуру эту заплатишь, еще и мне сверху заработаешь.

Павел немного удивился. Он наверняка знал, что это существо было Катериной. Но за все годы брака, даже без макияжа или не выспавшись, даже во время самых ненастных и лютых ссор, она не выглядела настолько, ужасающе, смертельно уродливой. Над ним нависало огромное чудище, саблезубое, с зеленой оспяной кожей, будто сошедшее с обложек любимых Павловых романов: бравый воин в набедренной повязке сокрушает омерзительного зубастого орка чтобы спасти принцессу в беде. Из этой троицы Катерина была орком.

— Катя, это ты? – лицо его, прекратившее на мгновение сиять, тем не менее было смиренным и доброжелательным.

— Не узнал? Ты думал зачем мне твои денежки? Видишь какая я на самом деле. Жить-то хочется на поверхности, а магия для таких как я обходится дорого. К тому же налоги, билеты туда-обратно. – впервые за очень долгое время Катерина была искренней. – Ты мне спасибо скажи, что я с голодухи тебя не сожрала, когда тебя с работы поперли.

Павлу нравилось её грубое чувство юмора, её честность, прямота и сила, он вновь открывал в себе позабытое уже теплое чувство к жене, он принимал её такой какой она есть. Павел взял смеющуюся орочиху за руку и глянул на неё с любовью.

— Чего это ты, у тебя мозги что ли окончательно сгнили? – сказала сбитая с толку Катерина.

— Попрошу, господа, ведь время совсем сокращается. – прервал сцену семейного воссоединения Пустоцвет – Я буду вести вас на Повинные Рудники, Павел. Вы обязаны отработать все ваши задолженности. Протокол требует вас быть совсем скованным наручниками, протяните руки, я вам помогу.

Бессмысленные наручники позвякивали на одинокой Павловой руке, улыбка и живой интерес освещали его лицо, предстоящий путь наполнял лопнувшее сердце надеждой и каким-то особенно драгоценным сиянием.

— А сколько ему нужно работать на Руднике? – спросила Катерина. Её голос теперь не был таким грубым, кажется, она стала проникаться сочувствием к мужу.

— Принимая во внимание, так сказать, совсем искалеченную целостность Павла Андреевича и последующую за этим прискорбным фактом также изувеченную его работоспособность, к тому же учитывая трагично ограниченный срок бытия человеческих существ и следующие за этим с каждым разом все более усложняющиеся реанимации… — Пустоцвет, кажется, тоже проникся сочувствием к бывшему мертвецу, голос его был как-то в особенности скован и тих. Он поглядел на Павла c болью – С налогами, и процентом, который закрепила за собой ваша супруга, полагаю, это триста сорок один год и девять месяцев исправного труда. Но есть возможность погасить задолженность Подземскому банку также и любыми иными путями.

Катерина взглянула на мужа в смятении. Коридорами, лабиринтами, вдоль закопченных промасленных кирпичных стен, сквозь столпотворения удивительных жителей Подземска, наших с вами, милостиевые господа, сограждан, через узкие короткие проулки, согласно предустановленному законом маршруту сочиняли они своё движение. Спустя недолгое время уже умещались они в приказанную казенную лодку подземной гавани, освещенную сонмом не греющих электрическим подземских светил.

Они переправлялись через подземную реку. Пустоцвет управлял лодкой: греб, отбиваясь от набегов грязных маслянистых волн, Катерина уснула на Павловых коленях, он держал её за ручку и глядел в спокойное лицо её сочувственно и тепло.

— Только вот мне выбраться из Рудника никак не получится до окончания обозначенного срока. – сказал Павел, он улыбался в каждом своём слове, почти что пел.

— Совсем верно, помочь вам может только кто-то другой, кто-нибудь вами, собственно, не являющийся. – Пустоцвет отвечал невнятно и блекло, его дыхание сбивалось от длительной физической работы.

— Чудесно. – сказал Павел, готовый теперь к сотням лет нечеловечески увлекательного однообразного труда, готовый теперь ко всему, чего вам, почтенные подземцы, только будет угодно. Полный решимости и смирения, человек взглянул на обильную россыпь новообретенных электрических солнц.

Улыбка не сходила с его лица.