Свет конца

По радио передавали, что конец наступит в полночь первого июля. Но вот уже без малого четыре часа прошло с намеченного момента, а обещанной гибели так и не последовало. Радиовещание, однако, прекратилось еще сутки назад, а телевизора в доме не было, так что информацию о переносе апокалипсиса получить было неоткуда. Но Марии это и не требовалось. Ей достаточно было выглянуть в окно своего покосившегося деревенского домика, чтобы заметить караулящую ее душу смерть: впервые видела она, чтобы в ее деревне ночь была ярче дня. Небо было совершенно дневным, голубым, слегка затянутым облаками, из которых, быть может, должен был пролиться дождь. Лишь двух вещей не хватало этому небу, чтобы сойти за дневное: поющих птиц, коих обычно в этих краях было не счесть, но в этом году они все куда-то запропастились еще за несколько месяцев до судного дня; и солнца, которое в это время года так запросто перекрашивало людскую кожу в обожжено-красный цвет.
Хоть и была Мария достаточно молода, умирать она совсем не боялась. Вместо страха она испытывала нестерпимую обиду, но обидно ей было не за себя, а за полугодовалого Давида, ее сына, что, мирно сопя, спал в своей люльке и, конечно же, ничего о приближающемся конце света не знал. Вот уже в сотый раз за последние четыре часа она поцеловала спящего сына в лоб и, не зная, чем еще занять свой истомленный ожиданием неминуемого мозг, обессиленная опустилась на стоявший рядом с люлькой шаткий стул. Она была сильно вымотана этой ночью, но спать ей тем не менее не хотелось. Да и она попросту не могла позволить себе проспать собственную смерть… смерть своего сына. О, как она печалилась из-за сына! Она отчаянно пыталась гнать от себя мысли о нем, но они все продолжали штурмовать ее разум. Последние четыре часа Мария старалась занять себя размышлениями о чем-то прочем, о своих планах, которым не суждено было сбыться; о своем муже – о многом она думала. Она даже пыталась читать, но мысль о том, что она, вероятно, не успеет закончить чтения, заставила ее бросить это дело.
За это время она уже успела многократно вспомнить всю свою жизнь, начиная с раннего детства и заканчивая этой самой ночью. Она вспомнила все злоключения, которые ей пришлось пережить за свою короткую жизнь; все случаи, когда она была вынуждена бороться с системой, чтобы попросту обеспечить себя – а позднее и своего сына – едой. Вспоминала того негодяя-чиновника, который однажды столь высоко оценил принадлежавший Марии и ее мужу участок, что решил во что бы то ни стало присвоить его себе. В итоге, после долгих судебных процессов, подкупов и угроз, участок все-таки был захвачен, а его хозяева были вынуждены переехать сюда, в этот старый деревенский домишко. Знал бы этот злодей, что человечество обречено на гибель, – стал бы он его захватывать?
В придачу к потере земли Мария потеряла и мужа, который после этой истории сильно запил и однажды ночью просто ушел из дома. Ушел и не вернулся. Долгие дни и месяцы Мария ждала его возвращения, но сегодня уже окончательно уверилась в том, что в этой жизни ей с ним вновь встретиться не суждено. После его исчезновения у Марии остался последний во всем мире любимый ею человек – Давид. Он родился без малого полгода назад и так и не успел побывать на руках у отца перед его исчезновением. С тех пор Мария и Давид были одни, жили, или выживали, в этом старом доме и ждали возвращения главы семейства. Ранее Мария утешала себя надеждой на то, что все наладится, что муж вернется домой, что они найдут новое жилье, что она найдет хорошую и достойную работу, но теперь все ее надежды были умерщвлены. Слишком долго, по-видимому, мечты и надежды оставались мечтами и надеждами. Но и какой во всем этом был смысл, если изначально они были обречены на смерть? Если Давид был изначально обречен на смерть?
О, Давид! Он снова захватывал ум бедной Марии. А она, сидя на шатающемся стуле рядом с его кроваткой, не могла оторвать глаз от сына. От своего обреченного на смерть сына, который еще не успел повидать зла и не успел познакомиться с добром. Он был чист и чистым умирал. Не суждено Давиду было бороться за свою жизнь и за свое благополучие – он умирал беспомощным. Не суждено ему было влюбляться и любить – он умирал, не познакомившись с любовью. Не суждено побеждать и терпеть неудачи, находить и расставаться. Не суждено терпеть несправедливость и надеяться на правосудие. Не суждено надеяться на спасение своей души. Ничего ему не суждено.
Плача, мать отвела глаза от ребенка и устремила взгляд прочь, чтобы уже в последний раз занять свой ум чем-то иным. Он запнулся об икону, косо висевшую на противоположной от люльки стене. Прорывавшийся из занавешенного окна свет, став, казалось, еще ярче прежнего, своей белой полосой приходился ровно на лик Богоматери. Давно позабывшая бога Мария невольно перекрестилась. Дрожь пробежала по ее телу, когда холодный взор залитой последним в истории Земли светом Девы Марии встретился со взглядом смертной, растерянной и обреченной матери. В том взоре не было надежды, не было поддержки; но не было там и порицания. Он был холодным. Спокойным. Он ничего не выражал, и поэтому Мария перекрестилась.
Прошло еще много минут или часов прежде, чем глаза Богоматери были растворены в продолжавшем набирать силу свете. Мария почувствовала жар и услышала отдаленный рокот. Позже свет, жар и ужасный рычащий гул захватили домик. И лишь когда очертания Богоматери оказались совершенно поглощены светом, а плач напуганного смертью Давида был заглушен громом наставшего апокалипсиса, Мария, опрокинув шаткий стул, бросилась к сыну и крепко прижала его к своей груди, словно надеясь спасти обреченную жизнь.