Одна история о рок-музыке, проданной душе и земляничном запахе

Я всегда думал, что такие бары в маленьких городках бывают только в кино. Герой в крутой одежде заходит, заказывает пиво и встречает одинокую женщину в красном платье с глубоким декольте.

На мне нет крутой одежды, но я вошёл в бар, заказал пиво и сижу напротив одинокой женщины, стараясь не смотреть на глубокий вырез её платья, пока та потягивает красное вино.

— Ты приехал издалека, — говорит она. В её пышных чёрных локонах играют неоновые отблески.

— Что меня выдало? — спрашиваю я.

Вместо ответа она допивает вино. Негромкий перезвон бокалов и стук шаров из-за двери бильярдной заглушает включенная барменом музыка. С первой «соль» узнаю «Rolling Stones».

— Расскажи мне о себе, — наконец говорит незнакомка, отставив опустевший бокал.

— Ну, я — рок-музыкант… Возможно, вы слышали? Наша группа называется…

Она подносит палец к моим губам и спрашивает:

— Зачем ты здесь? Одним словом.

— Ищу.

Она лишь кивает, будто понимает, о чём я. Некоторое время мы молча смотрим друг на друга, я приканчиваю пиво. Из хриплых динамиков под потолком старина Мик призывает: «…so don’t play with me, ‘cos you play with fire», а за столиком в дальнем углу два амбала в спецовках начинают нестройно подпевать.

— Я многого добился, — говорю я. — Меня знают по всему миру, меня любят по всему миру. Ну, хорошо, может быть — кроме Африки… Неважно, — мотаю головой, в которую начинает ударять алкоголь. — У меня есть любые деньги и любые женщины, но мне это не нужно. Я уже три года не выпускал новых альбомов. На концертах мне не хватает драйва. Я… я просто ищу себя заново. И нигде не могу найти.

* * *

Сентябрь. Мне семнадцать лет, и я заканчиваю одиннадцатый класс в Москве. Новая математичка меня очень любит:

— Петров, это уже ни в какие рамки! Как ты собираешься закончить школу, когда ты даже не знаешь, что такое многочлен?!

— Ну как же не знаю, Елизавета Сергеевна, — хитро улыбаюсь я. — Это такая мутация половых органов…

На задних партах слышны смешки, умело маскируемые под кашель. Елизавета Сергеевна становится пунцовой. После нудной нотации, закончившейся конечно же моим внешним видом, я отправляюсь за парту.

— Зачем ты её так? — оборачивается сидящая впереди Скворцова. — Десятиклассники говорят, она та ещё крыса — директору настучит, а тот предкам твоим.

— Да плевать, в первый раз, что ли? Зато весело. Смотри, какое у неё теперь лицо свекольное…

— Дурак ты, Миша. — Одноклассница резко отворачивается.

После школы мы с пацанами идём к Троллю — он хоть и тот ещё гоблин, зато хата свободная. Наутро я просыпаюсь в собственной рвоте, помню только музыку, травку и появившихся ближе к полуночи девиц.

* * *

— Мать, ну ты чего, мать…

Дверь хлопает так громко, что начинает лаять соседская шавка. Я некоторое время ещё стою, переводя взгляд с глазка на лежащую у моих ног сумку и обратно, потом подбираю барахло и иду на лестницу курить.

«Раз тебе так дороги твои дружки, с ними и живи». Легко сказать. У Червя самого с родоками не фонтан, Тролль после сентябрьской вписки так на нас наехал за сломанный холодильник, что к нему и не сунешься, а с Костяном связываться…

— О, привет.

Я оборачиваюсь и вижу Скворцову с мусорным мешком.

— Мать выгнала? — спрашивает одноклассница. Я угрюмо киваю. — Можешь у меня недельку переждать, родители у тётки в Краснодаре.

— Да… я у кого-нибудь…

Она резко дёргает меня за воротник толстовки, будто собирается так дотащить до своей квартиры. Меня это внезапно заводит, и я не препираюсь.

— На, — вспоминает она про мусор. — Вынеси, пожалуйста, а я пока кофе сделаю…

Пьём кофе. За моей спиной трещит холодильник, рядом Скворцова трещит что-то о подруге, которую тоже всё время выгоняют предки. Я её почти не слушаю, лишь замечаю, что под кофтой у одноклассницы нет лифчика, зато есть то, о чём грезит подросток вроде меня.

Она встаёт, чтобы убрать со стола, и я одной рукой хватаю её за талию, другой тянусь к пуговицам. Через пять минут я снова стою с сумкой перед захлопнутой дверью.

* * *

Здесь я замолкаю и отхожу к стойке. Возвращаюсь с полной кружкой и опрокидываю её залпом. Моя собеседница слегка наигранно приподнимает брови. Я продолжаю:

— У нас была небольшая группа, мы в основном играли на школьных, а потом студенческих вечеринках, делали каверы. Вокалист — я, Тролль на ударных, гитаристы Червь и Костян. У Костяна-то я в итоге и жил года два, пока квартиру не снял. Мы с ним пошли в технарь… ну, так, больше гуляли, чем учились. Костян всё искал нам продюсера. Пару раз даже сыграли перед одним чудиком.

— И? — заинтересовалась женщина.

Я криво ухмыльнулся. Осторожно взглянув на совсем уже тёпленьких мужиков в углу, перегибаюсь через столик и негромко рассказываю:

— Предложил нам из себя «голубых» изображать. Типа это у молодёжи модно сейчас, будет фишка крутая. Ну, мы его и послали. — Откидываюсь на спинку стула и продолжаю уже нормальным голосом: — Обижался, говорил — нам теперь дорога на сцену заказана… Оказалось, и не нужен он был для этой сцены. Хватило SMM-щика. Начали в клубах — закончили в турах.

На получившейся рифме замолкаю, осознав, что когда-то перешёл на русский.

— Sorry, — извиняюсь. — Completely drunk. Probably you’ve already tired… Sorry again.*

— Ничего, — отвечает та на русском. — Продолжай, пожалуйста.

На мгновение мне кажется, что в её глазах вспыхивает пламя. Мотаю головой: должно быть, это фары машин, уже ведь вечер. Только сзади меня нет окон.

— Нет, я, наверное, пойду… — возражаю я и собираюсь встать. Внезапно понимаю, что ноги онемели.

— Зачем же? — удивляется женщина. — Ты куда-то торопишься?

Качаю головой. Из динамиков звучит бодрое: «Here I am, rock you like a hurricane». Мордовороты наконец уходят, поддерживая друг друга, а бармен скрывается в подсобке. Мы остаёмся одни.

— Музыки своей мы никогда не писали — говорю же, каверы делали, — продолжаю я. — Тексты — чухня, перевод от балды, в ритм попадает и ладно. Ну а потом Тролль предложил…

* * *

За окном неспешно парят снежинки, опускаясь на ещё неубранные гирлянды и ель в парке. Я справляю первый Новый год на съёмной квартире. Дружной компанией мы приговорили всё спиртное и теперь сидим, думая, чем себя занять. Тролль неожиданно расчехляет мою гитару и плюхается на диван.

— Хана инструменту, — глухо говорит Костян. Червь ободряюще хлопает меня по плечу.

Наш ударник принимается играть, и внезапно выходит неплохо. Когда он заканчивает, мы глазеем на него с отвисшими челюстями.

— Завязывать надо с каверами, — говорит. — Чтобы прославиться, нужно своё иметь.

— Ты чё, Тро… Боря, — от неожиданности называю его по имени, — музыку умеешь писать?

— Я на идиота похож? Музыку уже сто лет ни один лох сам не пишет. С «Black Sabbath» слизал, из раннего.

— А вдруг запалят? — Осторожный Червь неуверенно водит плечами.

— Да этой песни даже «Вконтакте» и на Ютубе нет, я её у бати на пластинках нашёл. Её одни олдфаги вроде бати моего и помнят. Да и не заметит никто — текст же у нас свой будет.

— А где мы текст возьмём? — спрашиваю.

— Так ты и напишешь, — предлагает Тролль.

Я отказываюсь. Возражаю, что вовсе не поэт, но это не так — одно время я был влюблён в Машку с параллельного и написал в её честь несколько четверостиший. Машка прочитала и объявила, что она асексуал и чайлд-фри и ни за что не станет со мной встречаться, а листок со стихами бросила в мусор. Там его нашли ребята, и как пошли подначки… Месяца три мне было хорошо. Одно радует — Машкины подружки тоже прознали, и ей было ещё лучше.

Об этом они мне и напоминают сейчас.

— Ну тогда-то я влюблён был… — говорю. — Вдохновение приходило!

— Пф, — фыркает Костян. — Нажрись и будет тебе вдохновение.

— Если бы всё было так просто… после нашего эн-гэ я уже должен был поэму дописывать.

— А я не про спиртное.

Костян выходит из комнаты. Нет его довольно долго, мы уже начинаем ёрзать, но он наконец появляется с лукавой улыбкой и небольшим газетным свёртком в руках.

— Нет… — Я даже встаю и машу перед собой руками. — Меня же после того раза мать выгнала, я тогда зарёкся на всю жизнь!

— О-о-о-о… — восклицает Костян. — Мальчика нашего мамка заругает!

— Эх, — вздыхает Тролль. Я ищу поддержки у Червя, но тот молчит. Тролль снова вздыхает и добавляет: — Значит, плакала наша вечеринка.

— Какая вечеринка? — не понимаю я.

— Крисмас-пати. В «Фанни Санни».

Мы все наперебой начинаем галдеть. Наш простак и увалень через корешей договорился о выступлении на самой крутой студенческой вечеринке города. Наконец мы успокаиваемся, и я понимаю, что это того стоит.

* * *

— Два альбома под дурью писал. — Кружка снова полная, а я даже не помню, когда успел заказать ещё пиво. Пожимаю плечами, пью и продолжаю рассказывать: — Потом клиническая была. С тех пор — ничего крепче пива.

Отстраняю пустую кружку.

— В общем, это случилось в Хельсинки, — припоминаю. — Мы представляли наш второй альбом. Большой концертный зал, кругом софиты — такие мощные, что пот глаза застит от нагрева. Тридцать тысяч зрителей, многие с футболками с логотипом нашим, ревут от восторга. Я говорю им: «Sing with me», и все тридцать тысяч поют мой припев. А я… я молчу.

Не смотрю ей в глаза. Беру солонку и бессмысленно верчу в руках.

— Это же чушь, бессмыслица. Под кайфом написано, на чужую музыку положено. А они — наизусть знают и поют. Вот и сказал я парням: как хотите — пока что-то сам не напишу, ни одного концерта. Чего нам, молодые ещё…

Приёмник в баре заклинило на «Scorpions». Клаус Майне запел, как идёт вдоль Москвы-реки к парку Горького.

— Хотел стать рок-легендой! — Кажется, я пьянею, но мне плевать. — Не просто звездой, их как грязи под ногами… Даже к буддистам ездил, целый год все их эти медитации, кармы-дхармы, чакры прочищал — толку! Ни строчки путёвой, фигня какая-то попсовая… Я не легенда. Я не Курт, не Мик и… даже не Клаус, — киваю на динамики. — Я просто Миша Петров, которого мать десять лет назад выгнала из дома.

Хочу подозвать бармена, но за стойкой пусто. Икнув, прохожу туда и бесцеремонно наливаю себе самый дорогой напиток из всех — кажется, какой-то ром. Возвращаюсь к своей спутнице, та продолжает заинтересованно на меня смотреть.

— Неделю назад встретил одного… неважно, — вздыхаю и пью. — Он тоже артист. Как-то раз мы у них на разогреве выступали…

* * *

В Сибири в это время года выпадает снег, Испания же изнывает от жары. Санчес — пусть будет Санчес — водит меня по своей вилле. Из французских окон видны кирпично-красные крыши деревушек на холмах.

— Михаил, — обращается он ко мне, — а почему вы уже три года не выступаете? Все восхищались, как стремительно развивается ваша группа, и вдруг — молчание…

— Старею, — отвечаю я. — Прежние темы уже так не заводят, а новых пока не нашлось. Вот слоняюсь по свету, ищу новый стимул.

— У меня такое тоже было. — Санчес приглашает меня в кабинет. Там мы исследуем мини-бар, после чего весёлый испанец усаживает меня в своё рабочее кресло и крутит его вместе со мной так, что свистят колёса.

Наконец он устаёт и бросает придуряться. Очень вовремя, потому что меня начало мутить.

— У меня такое тоже было, — повторяет Санчес. — Скажи, ты веришь в мистику? — Я уже во всё готов поверить, но Санчес даже не дожидается моего ответа: — Тебе нужно ехать в Миннесоту.

— Это ещё зачем?

— Там есть перекрёсток пяти дорог, — сообщает он мне с таким видом, будто сделал важное научное открытие.

Я киваю и спрашиваю:

— А что не семи?

— Зачем семи? — не понимает он; одно слово иностранец. — Неважно, Михаил! После захода солнца ты должен встать в самом центре перекрёстка, подумать о своём желании и произнести небольшой текст на древнем языке. Того, кто к тебе явится, зовут…

* * *

— …Асмодей, — договариваю и замолкаю.

Я не входил в бар. Я был на перекрёстке.

Я рывком поднимаюсь из-за стола и выхожу из бара. Вместо тихой американской улицы я оказываюсь в дремучем лесу, а вместо музыки слышу лишь шелест листвы высоко над головой. Обернувшись, не вижу ни двери, ни бара. Только она.

— Я думал, Асмодей — мужчина, — невольно вырывается у меня.

— А ты бы стал говорить с незнакомым мужчиной в чужой стране? — парирует демон.

Я оглядываюсь. Она уже сзади меня.

— Не надейся убежать, — говорит Асмодей. — Ты произнёс формулу призыва. Теперь либо мы с тобой заключим сделку, либо я уйду, а ты останешься здесь навсегда. К твоему сведению, «навсегда» в этом лесу длится не очень долго, а бóльшая его часть весьма мучительна. Хотя, если повезёт…

— Хватит! — обрываю её и тут же пугаюсь собственной наглости: но та будто не замечает. Продолжаю как можно миролюбивее: — Что за сделка?

— Ты получишь то, что хочешь. Станешь легендой рока. Найдёшь новое звучание и прочая лабуда. Сможешь хоть по альбому в день писать.

— А взамен? — спрашиваю, уже зная ответ.

Демоница ухмыляется, а в её глазах вновь вспыхивают огоньки — как тогда, в баре. Она говорит:

— Взамен — твоя душа достанется мне. И случится это уже через семь лет.

Я замираю, глядя на неё. Откуда-то из чащи слышны визги, похожие на человеческие. Короткий рык — и вновь тишина.

— Кто-то отказался заключать сделку, — невозмутимо объясняет Асмодей.

— Всего семь лет…

Пошатываясь, бегу по лесу. Надеюсь, что напился и мне это снится. Кажется, что проходят часы, а я прохожу километры, но вокруг лишь темнота и деревья.

Прижавшись к поросшему каким-то сизым мхом стволу, пытаюсь отдышаться. Я не сплю. Это на самом деле. Я умру либо через семь лет, либо прямо сейчас и здесь. Назад дороги нет.

Она снова появляется передо мной в своём красном платье, и я соглашаюсь.

* * *

Прошло шесть лет и одиннадцать месяцев.

Мы с мужиками стоим на сцене. Под нами — четыре миллиона зрителей. Столько не собирали даже «Queen». Четыре миллиона человек смотрят на нас. Четыре миллиона человек одновременно со мной поют, не зная, что через месяц…

Нужно сказать, понимаю я.

— Наш концерт подошёл к концу, — говорю. — Уже поздно, и многие из вас хотят домой. Но прежде чем мы закончим, я хочу объявить кое-что. Я хочу… — Говорить тяжело. — Я хочу уйти из музыки.

Публика гудит. Впариваю ерунду. Рассказываю, что устал. Намекаю, что могу передумать. На парней даже не смотрю. Закончив, спешно ухожу со сцены.

Возле машины меня ждёт немолодая женщина в светлом пальто. Подойдя ближе, замираю. Та тоже стоит замерев и смотрит на меня.

Я не видел её почти семнадцать лет. Она постарела, но всё равно я узнаю её из тысячи.

— Людмила Михайловна, а вот и… — Подошедшая девушка осеклась, заметив меня.

* * *

— Я боюсь с ней заговорить, — говорю я уже на кухне, пока мать моет руки в ванной.

— Я думаю, она с тобой тоже, — многозначительным тоном говорит Скворцова. Или уже не Скворцова? Ищу взглядом обручальное кольцо, но не нахожу.

— Значит, ты за моей матерью все эти годы ухаживала, — осознаю я.

— Не все, только после того как мои… — Не договорив, она встаёт из-за стола и делает вид, что ищет что-то в шкафчике.

Как они меня нашли — не спрашиваю, зачем — тоже. И так ясно. Осматриваю кухню и к удивлению нахожу её даже уютнее моей, обставленной по последнему слову техники. Впрочем, уже через мгновение мне всё равно. Она вернулась из ванной.

— Почему именно сейчас? — решаюсь начать первым.

— Надоело ждать тебя, — отвечает она.

Скворцова исчезает, словно её здесь и не было.

— Мне… было тяжело, — говорю я.

— Ты просто струсил.

— Да…

Молчим.

— Я был скотиной, — сверлю взглядом столешницу. — Ты меня одна растила, пахала на двух работах, чтобы я все карманные на ерунду спускал, а я в благодарность… Мне стыдно. Я не должен быть здесь.

Встаю, чтобы уйти, но её взгляд — такой родной и знакомый и в то же время какой-то другой, изменившийся (постаревший?) — останавливает.

— Что будешь делать? — спрашивает она.

Конечно же, она знает. Весь мир знает.

— Я думал, музыка сделает меня счастливым. Я ошибся. Теперь я хочу просто отдохнуть.

Молчит, потом тихо говорит:

— Мы с Женей, — это про Скворцову, — на месяц собираемся к ней на дачу. Просто отдохнуть. Ты поедешь?

Она снова смотрит на меня, и её взгляд полон надежды. Хочется провалиться на месте.

Месяц. Да, пожалуй, это лучший способ его провести.

* * *

Нещадно палит июньское солнце, освещая газон, усыпанный цветками мать-и-мачехи. Вдали горланят петухи. Я сижу на крыше приземистого деревянного строения и приколачиваю шифер. Остался последний лист, затем проведу электричество — и баня будет готова. Должен успеть.

Сегодня — последний день.

— Миша, иди завтракать, — зовёт мать. — Женечка уже стол накрыла.

— Попозже, мам, — мотаю головой. — Доделаю и спущусь.

— Ты бы хоть один день отдохнул. Завтра уезжать — а ты даже на речке не был.

— Доделаю и сходим.

Покачав головой, мать уходит. Я грустно смотрю ей вслед. За месяц наши отношения стали теплее, но на словах мы так и не помирились. Да и могли бы? Вряд ли. Я бы себя не простил. Может, будь у меня время… его нет.

Но… стало легче. И маме тоже. А это — самое важное.

— Нашу старую квартиру продать хочу, — говорит мама за обедом. Баню я уже закончил и теперь набрасываюсь на еду так, как не набрасывался после недельного голодания в буддистском храме. — Расширим участок и гостевой домик справим. А может, Миша семью заведёт…

— Да у Миши, наверное, своя дача должна быть, — холодно замечает Скворцова. А вот она меня не простила — почти не разговариваем.

— Дачи у меня нет, — качаю головой. — Квартира в центре. Вот лучше её продать. Денег больше выручим. А наша всё-таки…

Мама прерывает меня:

— Не надо, Миш, это же твоё. Ты заработал…

— Тоже мне работа, — фыркает Скворцова и берёт вазочку с земляникой.

— Женя! — Мать переводит на неё укоризненный взгляд, который сменяется заинтересованным. — А не проводишь Мишу до речки? Покажешь ему, как там… А то он там даже ни разу не был ещё, а завтра уже в Москву.

— Людмила Михайловна, может — лучше вы?

— Да не, у меня дел столько, да и спина что-то с утра пошаливает…

Скворцова со скрипом соглашается. Я делаю вид, что ничего не заметил и спокойно ем, хотя понимаю: мать хочет, чтобы мы со Скворцовой хоть немного оттаяли. Я тоже этого хочу…

Вода в реке необычайно чистая для Подмосковья. Солнечные лучи играют бликами на лазурной глади. Скворцова молча ведёт меня по причалу. У самого края мы останавливаемся и наконец заговариваем.

— У тебя так никого и не было? — спрашивает она.

— Нет. У тебя?

Она качает головой. Сняв босоножки, садится на край причала и опускает ноги в воду.

— Ты когда меня лапать начал, это как плевок в душу было, — начинает она. — Я тебе доверилась, в дом пустила. Помочь хотела. Подумать даже не могла, что у тебя член вместо мозгов. Выгнала тебя — и рыдала всю ночь. Сначала обидно было, потом за тебя переживала: как ты там, а потом потому, что из-за такого дерьма, как ты, переживаю. И дальше по кругу.

Сажусь рядом и тоже опускаю ноги в воду. Вокруг наших лодыжек прыгают водомерки.

— Про концерт ваш в новостях все уши прожужжали, вот мать твоя меня и уговорила пойти, — продолжает. — Я как тебя увидела… ну я тебя и в клипах видела, но… ты понимаешь… Стою такая, на тебя смотрю, и как будто снова та девчонка, что в тебя…

Молчит.

— Я был идиотом, — говорю, глядя в сторону, на другой берег, где греются на солнце упитанные утки. — Я и сейчас идиот. Эгоист, сволочь. Вам с матерью лучше забыть меня. — А ты действительно идиот… Она резко хватает меня за плечи, прижимает к себе и целует. Я сначала не понимаю, что происходит, а потом невольно отвечаю на поцелуй. У её губ приятный земляничный привкус. Наконец беру себя в руки и отстраняю Скворцову — Женю — от себя.

— Нет, — шепчу. — Зачем тебе это, глупая… Я дурак, я эгоист, я сволочь… Потом, я сегодня…

Я не решаюсь признаться, а она затыкает мне рот новым поцелуем, и хочется послать все сомнения к Асмодею…

…От речки тоже идём молча, но теперь это другое молчание — с неловкими взглядами и одним нам понятными улыбками. На дороге, ведущей к деревне, опрокинулся грузовик. Некоторое время пялимся на лежащую вверх колёсами машину, потом решаем пойти в обход, вдоль глухих заборов.

Жене хочется в туалет, и она отходит за высокие кусты. Жду её, провожая взглядом птичьи стаи.

Крик.

Я бросаюсь на помощь и вижу, что Женю уже схватили три парня. Двое закрывают девушке рот и выворачивают руки, когда как третий уже спустил джинсы и насел сзади, как кобель. Меня они не замечают. Реву что-то нечленораздельное, хватаю ближайшего из парней за плечи, валю на землю и бью ногами. Хочу взяться за следующего, но что-то ударяет меня по голове.

Звон в ушах — и затем тишина.

* * *

— Мишенька, Миша, очнись, умоляю! Миша! Миша!

— Мама, прости меня. Я люблю тебя. Прости меня.

Темно.

* * *

Иду по белому коридору. Ни ламп, ни окон — свет идёт от самих стен, пола и потолка. Коридор настолько длинный, что не рассмотреть, чем он заканчивается, и я просто иду. Кажется, на какое-то время моё сознание отключается, но продолжаю идти.

Вскоре впереди виднеется такая же белая дверь с чёрной ручкой. Начинаю вспоминать, кто я и что со мной случилось. Хочется расстроиться, но на это нет сил. Совершенно механически отмечаю, что весь голый и исчезли татуировки.

Наконец подхожу к двери и открываю её — просто, без стука. Вхожу, не стесняясь своей наготы. Словно миллион раз это делал.

В таком же белом помещении без окон меня встречает высокий мужчина со спутанными волосами, в рваных джинсах и чёрной кожанке. Некоторое время обалдело осматриваю его, а тот берёт, как в мультике, из ниоткуда толстую папку-скоросшиватель чёрного цвета и неторопливо перелистывает бумаги.

Несколько листков падает на пол. Я наклоняюсь их поднять, но те исчезают прежде, чем я успеваю их коснуться.

— Ничего страшного, — говорит мужчина в кожанке. — Это мы тебе уже простили.

Становится холодно.

— Михаил, — захлопывает мужчина папку.

— Что?

— Что — что?.. А, нет, это я Михаил. Тёзки мы.

У меня отвисает челюсть.

— А… архангел Михаил?

— А что, не похож? — шутит мой небесный тёзка, поправляя воротник кожанки. За его спиной из сияющей белизны вырастают круглый дубовый стол и три кресла с обивкой палевого цвета. — Садись, — дружелюбным тоном приглашает меня архангел и занимает своё место. Чёрная папка ложится в середину стола.

— Что в ней? — спрашиваю я.

— Садись, — повторяет Михаил уже жёстче, и я слушаюсь. Тут же сменив хмурые брови доброжелательной улыбкой, он отвечает: — В папке — твои грехи.

Перевожу взгляд на папку, но их уже две — рядом с чёрной появляется такая же белая. Добрые дела, значит. Белая папка заметно тоньше.

— Ознакомился? — звучит голос, от которого моя и без того испуганная душа вовсе уходит в пятки.

Третье, свободное кресло уже заняла женщина в красном платье. Асмодей.

— Ознакомился, — кивает Михаил. — «Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете»**.

— Пойдём, Миша, — говорит мне демон, поднимаясь из-за стола.

— И всё же он нашёл в себе силы измениться, — обрывает её архангел. — Он встал на праведный путь, но ему предстоит ещё долгая дорога. Сейчас эту душу не примет ни рай… ни ад.

В глазах демона вспыхивает пламя. Моя голова взрывается от боли, но почти сразу же эта боль утихает.

— Ты не посмеешь разорвать сделку! — шипит Асмодей.

— Она уже разорвана, — отвечает Михаил. — И в больничной палате запахнет земляникой.

Вокруг меня всё темнеет.

* * *

— Врачи говорят, что у тебя была клиническая смерть, но сейчас организм идёт на поправку, — говорит мать. Всё это время она сжимает мою руку так крепко, что кажется, будто мы всегда были и будем вместе, единым целым.

— Что с Женей? — спрашиваю. Язык еле шевелится, словно чужой.

— Всё в порядке. Те гады, — её голос вздрагивает, — как увидели, что ты упал, так сразу удрали. Я заявление написала, Бог даст — найдут.

Открывается дверь, и входит Женя. В её руках мой мобильник.

— Ты очнулся! — вскрикивает она и хватает вторую руку. Женя прижимается ко мне, и я чувствую запах земляники. — Слушай, тебе Боря звонил, говорил, что тебе нужно передумать, типа он новый формат придумал… Короче, я его на три буквы послала. Ничего?

— Ничего, — силюсь улыбнуться. — Мне это больше не нужно. Мне предстоит долгая дорога, и я не хочу с неё сходить.

_____

* Извините. Совсем пьян. Наверное, вы уже утомились… Извините ещё раз. (англ.)

** Лк. 6:25.