Уко, сломавший ногу. Уко, сожравший духа

Уко кричал, как умирающий зверь — только умирающие звери так страдают.

Сегодня утром он сломал ногу.

Уко перепрыгивал через ущелье, когда земля встретила его правую ногу зубастым камнем и он рухнул навзничь. Боль пронзила кости, но тогда все казалось не таким страшным — доковыляв до поляны с ручьем и убежищем, он припал к воде.

Казалось, что нога вот-вот оторвется, но крови было мало — только грубая кожа расцарапалась об камень. Нога болела, будто изнутри кто-то дикий разрывал мясо, и Уко долго не мог понять, что это такое.

Сейчас он все понимал, поэтому и кричал.

Лучше бы нога оторвалась — а так только кости поломались под кожей… И ничего не сделаешь.

Уко, рыча, поднялся и сломал ветку дерева. Да, зря он так, дереву больно, но Уко было больнее. Без палки он не дойдет до племени… Надо идти.

Он оставил огонь без присмотра, точно зная — тот будет ждать хозяина и днем, и ночью. Живой или мертвый, Уко найдет дорогу к своему жилищу, если его прогонят.

— Ы-ы… — выдохнул он, шагая и спотыкаясь о поломанную ногу. По низкому лбу лился пот, и он утирался грязной ладонью. Если не утереться, закусают мухи — так себе радость.

Если бы нога поломалась полностью… Если бы пошла кровь… Уко шел и думал — тогда бы он привязал ногу к вот этой палке… Проткнул бы кожу рыбьей костью, зашил бы волосом — и ходил бы, как все. В племени много раз так делали, это Уко помнил хорошо.

А сейчас нога выглядела нормально. Она, пожалуй, нормальная, только стала большой, красно-синей, как полумертвая, и была так вывернута, что Уко постоянно спотыкался об нее.

Такое Уко видел только у зверей, поэтому он и кричал. Поэтому он и шел к племени.

Потому что все звери, ломавшие кости под кожей, умирали.

— Р-р-р… — перед глазами Уко помутнело. Он устал, хотелось упасть в траву.

Но он продолжил идти, потому что был не старым. И почти не больным. Нога нормальная — она заживет скоро.

— Нормальная, — повторял Уко, до крови кусая язык, щеки, губы. — Заживет скоро.

Селение, шумное, пахнущее дымом и мясом, появилось ближе к вечеру. Племя жило на поляне, и убежища их были крепкими и прочными — не то, что у Уко… У него укрытие было перекошено и постоянно разваливалось от ветра. По привычке Уко спрятался за ягодный куст и поискал взглядом Эйту, но потом решил, что смысла в этом нет.

Набравшись храбрости, он вышел на поляну, к большому, жаркому костру. Вокруг сидели охотники и защитники, молодые и старики, детеныши и женщины… И вождь. Вождь Туу тоже был у костра. Куда же без него…

Уко боязливо сделал еще один шаг.

Туу был старым. Был старым даже тогда, когда Эйту не было на свете, а сам Уко бегал детенышем по жилищу. Туу был злым и страшным, с белыми волосами, со шкурой льва на плечах, а лицо его — мятое, растянутое, будто кожу накинули на череп… Глаза у Туу были самыми светлыми в племени, а душа — самой темной в мире. Так духи говорили Уко, и тот верил им. Духи никогда не обманывают.

— Туу! — хрипло позвал Уко из тени, больше не приближаясь к костру, и рычащие охотники подняли копья с земли. — Помоги мне…

Туу вскинул желтое лицо, глянул на Уко сверху вниз, выпучив светлые глаза. Такие глаза — светлые, круглые, выпученные — есть у рыб. Как же Уко за это ненавидел их…

Посмотрев рыбьими глазами на скрюченную ногу, вождь оскалился. Наверное, подумал: наконец Уко издохнет… Глупо было надеяться, что вождь поймет его.

— Нет! — ответил он так громко, что детеныши начали плакать. — Уходи, Уко. Убивателю не место среди нас!

Охотники не приближались, но и копий не опускали. Когда-то Уко был среди них — правда, самым слабым из всех. Теперь он сам по себе — сам себе охотник, сам себе охранник, сам себе вождь.

Наверное, надо было уйти сразу же, но он медлил.

— Уко, — из леса выбежал маленький охотник с птицей на плече. — Мави, что тебе нужно? Ох! Ногу сломал! Туу, помоги ему!

От жалости брата боль проходила сама по себе, и Уко благодарно протянул руку.

Эйту, его первый и единственный брат, уже доставал головой до плеча Туу, имел два львиных зуба на веревке и совсем скоро станет настоящим охотником. Он возьмет или копье, или дубину, или нож, и тогда будет ловить не птицу, а косуль или даже тигров. Из него выйдет хороший охотник — куда лучше, чем из Уко.

Тот любил Эйту сильнее всего мира. Больше чем мясо, воду и солнце, огонь и тепло. Когда отец погиб на охоте, Уко учил маленького Эйту слушать лес и общаться с духами, читать звериные следы и скрипеть, как утка. А когда Уко прогнали, Эйту не пустили в изгнание. Потому что он, в отличие от брата, был полезным. Нужным.

Уко хотел положить руку ему на плечо, но Туу, подойдя, оттащил брата к костру.

— Не сметь! — рявкнул он, и Эйту, как кот, зашипел в мятое лицо. — Уко есть убиватель! Порченый! Дикий! Эй, уберите его!

Эйту схватили под руки, и тот, визжа, попытался вырваться.

— Нет! Помоги ему! Мави! Мави!

Он был сильным, мог бы сбежать, но кто-то ударил его камнем по затылку, и тело обмякло. Пока детеныша уносили, Уко рычал, но оставался на месте. Одно движение — и его проткнут копьем, как рыбу в ручье.

— Уходи, — повторил Туу, и огонь отразился в круглых глазах. — Ты приносишь беду, Уко. Умри в одиночестве, а потом Олло убьет тебя в мире уснувших, и тогда ты будешь прощен.

В мир уснувших не хотелось — духи говорили, что там холодно и совсем не хочется есть. Ярость пропала, вместо нее пришло смирение.

— Туу, — прошелестел Уко в последний раз. — Помоги… Я не хотел… убивать…

Мятое лицо вождя, как глина на берегу реки, поменяло форму от злости.

— Убирайся, порченый! — взревел он, и в Уко полетел первый камень.

Камень не попал, полетел в темноту, зато попал второй и третий — и Уко, вопя от боли, унесся в лес настолько быстро, насколько ему позволила поломанная нога. Вслед кричали люди, брызжа слюной и топая, — и казалось, будто звери вселились в их уставшие души.

 

Уко скулил. Тело местами было синее, нога стала еще больше и уродливее, и только холодная вода смывала боль. Он мечтал умереть — в последнее время все чаще и чаще.

— Неужели Уко настолько слаб? — перешептывались духи в лесу. — Неужели старый Туу сильнее Уко? Уко умрет, к нему придет Эйту и будет плакать. А потом тело Уко съедят звери и мухи. М-м-м… Как же вкусно… Как вкусно им будет…

Уко больше не хотел умирать. Рыча, он выпрямил ногу и привязал к ней палку. Ну и что, если самый слабый, самый жалкий… Ну и что, если калеченный… Уко, даже поломав ногу, не отречется от жизни. От жизни отрекаются дураки.

Больше спать он не мог, поэтому всю ночь слушал свист птиц, шелест сонного леса и вой духов. «Умереть было бы слишком просто, — думал он, все-таки засыпая. — Я это всегда успею».

 

Проснулся он от запаха мяса. Как всегда, Эйту пришел рано, успев и поохотиться, и ощипать тушку.

Детеныш сидел у огня, жарил птицу, морщился от холода. Уко хотел окликнуть его, но горло хрипело, и вырвался только стон. Боль за ночь не прошла, и наверное, нога останется кривой на всю жизнь.

— Туу есть старый гнилой баран, — серьезно сказал Эйту, не оборачиваясь. — Я убью его. Хочешь, мави? Я убью его и стану вождем. И ты придешь назад.

Уко подполз из ветхого убежища к огню, сел рядом с братом. Задумался ненадолго, подкинув в огонь ветки. Да, он хотел такое, жить одному больно, страшно, опасно. Но сам ответил:

— Не… стоит, мави… И так нормально…

Детеныш покачал головой, прикрывая темные, как глина, глаза.

— Ты теряешь язык. Скоро забудешь его. И меня, мави.

— Нет. Не забуду. Тебя сейчас ищут?..

Эйту широко махнул рукой, будто отгоняя мух. На загорелом лице проскользнула злость.

— Да. И пусть. Они не придут сюда. Они боятся тебя, мави. Сильнее чего-либо… Туу кошек и огонь так не боится, как тебя… Как нога? Хуже, да?.. Я убью его.

Уко знал: каждый раз, когда Эйту навещает брата, его бьют в селении. На молодом, худом теле, на груди и спине еще не было волос, но уже были полосы. Шрамы. Много лет назад Эйту еще детенышем получил первый такой — на щеке — когда прогоняли Уко, а он хотел уйти за ним… Уко никогда не забудет тот день. Тот день пахнет кровью.

Уко зашипел, и Эйту нахмурился, оглянулся, хватая первый попавшийся камень.

— Все есть хорошо?

— Да…

— Кошка?

Уко криво усмехнулся.

— Хуже. Я кое-что вспомнил… Не очень хорошее.

Эйту выдохнул, но камень не выкинул, оставил рядом.

— Вспомнил? М-м-м… Да, такое есть хуже, — кивнул он, и темные патлы полезли на лицо. — Я иду, мави. Приду завтра, если не издохну.

Эйту всегда говорил так — резко, обрывочно, рублено. Так говорили все в племени, и не зря Эйту переживал: Уко почти всегда молчал в одиночестве, лишь с ним и духами переговаривался, и иногда слова пропадали из головы.

Когда брат исчез в лесу, Уко принялся за еду, вытащив из огня мясо. Было вкусно, и на время забылись все тревоги. Во время еды всегда становилось спокойно, наверное, потому что принес и приготовил ее брат — единственный, кто заботился об «убивателе». Доев, Уко лег на спину и вытер бороду от жира, облизав ароматные ладони. Завтра он будет ждать Эйту, надеясь, что брат придет раньше смерти и снова принесет птицу.

За деревьями сидели духи. Они тоже хотели есть, но Эйту принес пищи только для одного жалкого, очень бесполезного человека. Духи скулили и выли, и Уко, вспомнив, бросил им кости. Толкаясь, они растащили их и скрылись в лесной прохладе. Наверняка они остались рады.

 

Днем Уко услышал шаги.

Все утро он сидел, переговаривался с духами и думал, как ему теперь ходить на охоту, а сейчас огонь потух, лес замер, а духи спрятались — это значило, что кто-то идет.

Уко держал в руках камень и трясся. Спрятаться в овраге? До него доползти надо… В траве? И так заметно. Если человек из племени, Уко уже мертв.

С поломанной ногой он был самой легкой добычей не только для кошек и волков, но и для людей. Уко слабее птицы и мыши, Уко слабее жалкой вонючей мухи… Ему не скрыться.

Когда из леса вышел незнакомый человек, Уко зашипел. Человек выглядел странно — кожа его была бледной, а волосы желтыми, как песок. Наверное, старик? Вон у Туу белые волосы… Но лицо человека было не мятое, а как у Уко, гладкое и открытое. Только без бороды, широких бровей и черных глаз — глаза человека были зелеными. На шее висели бусы, но не из костей и кошачьих зубов, как у охотников, а из сверкающих звезд — красных, синих, желтых. Уко настолько очаровался блеском, что замер, забыв об осторожности.

Человек тоже застыл на месте.

— Я есть где? — странно произнес он. — Есть где люди? Другие? Один ты есть?

Уко положил камень на землю, подумал и, наконец, указал в сторону селения.

— Мои… Нет… Остальные люди там.

Человек долго смотрел на него, а потом захотел идти, но остановился. Уко схватил камень, но человек не испугался.

— Я есть Нытвури… Мое племя убито.

— Те люди тебе не помогут, — сразу ответил Уко, и Нытвури качнул головой.

— Мне помощь не есть нужной. Я получил… Пророчество! Бога Жизни. И я его расскажу всем миру. Скоро… Все есть мертвые. Все умирать. И останется человек. Один. Единственный…

— Кто?

— Я, — шепотом произнес Нытвури, сверкнув зелеными глазами, как звездами ожерелья. — Я получать пророчество Бога Жизни. Я выживать. Я хочу рассказать людей об этом! Пусть знают. Смерть рядом.

Уко горько усмехнулся, потеряв интерес. Вздохнув, он бросил в костер ветку и сказал вслед уходящему Нытвури:

— Все и так это знают.

А он, Уко, знает о смерти лучше всех.

 

Каждое утро Эйту приходил с едой и новостями из племени. Когда охота была плохой, приносил фрукты — горькие, твердые, с ароматными и острыми косточками, которые нельзя глотать. Проглотишь — лежи в лихорадке, обливайся потом, страдай от жажды…

— Пришел он… Этот Нытвури… — злился Эйту, шагая взад-вперед. — Говорит, все мы умрем… Все племена погибнут! Остался жрать наше мясо, его слушаются… Сидит… И говорит! Говорит он, что придет скоро Бог Жизни… И он убьет нас! Я покажу ему, мави…

Уко слушал, молчал и ел. Он не вмешивался, потому что его рот был занят, а Эйту — рассержен. Теперь Эйту ненавидел троих — Туу, Нытвури и Бога Жизни. А Уко не знал, как жизнь можно ненавидеть. Даже с поломанной ногой, как у него. Жизнь любить надо…

Каждое утро, приходя, Эйту злился, утихал и уходил обратно в селение. Так надо, если не придет — его найдут и свяжут. Каждый раз Эйту спрашивал про ногу. А что нога? Болела. Наверное, кость срастается — но чувствовал Уко, что неправильно. Не так, как надо.

Но вот уже несколько дней Эйту не появлялся.

Уко переживал, не находя покоя. И голодал — живот к спине прилипал, ребра торчали, волосы выпадали. Глаза выпучились — как рыбьи, как у Туу. Вот же мерзость. Он пытался охотиться, но ничего не получалось. Несколько раз его чуть не убили охотники и чуть не порвал тигр — неправильная это охота получается… Но Уко привык. Главное — ждать и жить.

— Где Эйту? Что с ним? — спрашивал Уко, но духи виновато молчали.

Наверное, вождь опять бьет брата… Пойти бы, разобраться — но куда с такой ногой?.. Да и тщедушен Уко, его самого побьют. Вспоминая это, он обычно начинает с ненавистью царапать волосатую грудь и до крови грызть неумелые руки, но сейчас сил не было. И чувств не было. Лишь боль и голод заполнили разум.

Взяв нож из кости тигра, он пополз к ручью. В воде искрилась рыба, маленькая, с палец, блестящая и быстрая — такую руками не поймаешь. Уко, шипя от натуги, попытался ножом проткнуть хоть одну из стаи, но мальки юркнули в стороны, за камни, и Уко остался ни с чем. В ярости он ударил кулаками воду, поднял брызги, и духи снова начали перешептываться за деревьями. Надоели!

Уко прожевал горькие стебельки трав и его вывернуло. Он отплевался и снова начал жевать. И так весь день.

— Подойди… — зашептал он вечером, заметив в полумраке духа. — Подойди, я расскажу тебе историю… И подарю кость…

Духи любопытные. Они собирались, когда вожди у костров рассказывали племенам сказки, и уходили с первыми лучами рассвета, под мирное сопение женщин и шаги утренних охотников. Духи не убивали, их нечего бояться. Плоть — легче тумана, голоса — призрачнее пыли на свету, и только зубы их острее камня.

Потому что духи любили кости, а это грызть надо, и еще ни одно животное языком не разламывало тонкие, но прочные стенки костей.

Умирающий Уко не знал историй, и костей у него не было — только под кожей, а их отдавать больно. Умирающий Уко хотел жить, но глупый дух, подошедший ближе, не знал этого.

— Кость? — эхом спросил он, наклонив голову.

— Кость…

Уко весь день ждал Эйту, и теперь перед глазами двоилось. Он лежал на земле, прижав к груди нож, и стонал. Два слабых костра, два белесых, бесформенных духа, две луны в небе. И ни одного Эйту.

— Подойди ближе… — прошептал Уко, и слюна потекла с губ в грязную колючую бороду.

Дух этого не заметил, он обошел костер и подплыл к Уко. Встал над телом, ожидая сказку и угощение. Где же это, человек? Давай, не томи.

В детстве Уко боялся духов. Ни глаз, ни рта, руки до земли и тонкая шея — из какого племени этот человек? Уко это спрашивал у всех, но никто не мог ответить — духов другие люди не видели. Их лишь он видит, и Эйту с недавней поры.

Дух навис низко-низко. Он ждал красивую сказку и вкусную кость. Или хоть что-то одно, потому что знал — люди жадные. Уко чувствовал его дыхание и долгий взгляд.

В голове — туман. И голод. Сейчас, или уже никогда, — подумал Уко и, рванув вверх, вцепился в духа пальцами и вгрызся в блеклую плоть.

Дух захлебнулся визгом и, молотя Уко своими длинными руками, попытался освободиться, но тот челюсти не разжал. Уко лишь крепче сжал пальцами вязкий туман, и острые когти проткнули его. Дух закричал сильнее, и это придавало сил — Уко повалил его на землю и оторвал зубами кусок плоти. Это не назвать мясом, это не назвать туманом — это даже воздухом назвать нельзя, но Уко прожевал и откусил кусок побольше. Зубы молотили что-то мягкое и безвкусное, как земля, а по горлу текло что-то обжигающе холодное — наверное, кровь.

Дух визжал, ему было больно. Он разлепил рот и вонзил зубы в плечо Уко. Глупый дух, Уко не перестанет есть, он будет страдать от боли, но молчать и жевать. Уко был голоден, как стая саблезубых кошек, и ему было все равно, кого пожирать — будь то зверь, птица, дух или человек… Наверное, все-таки хорошо, что Эйту не приходит. Уко бы и его сожрал.

Когда небо окрасилось в алый, Уко выдохнул и прекратил есть. Голова прояснилась, и ему было страшно смотреть на свои руки, ноги, лес, останки глупого духа. Уко смотрел на небо и ему хотелось кричать.

Всю ночь он ел духа, и теперь от того осталась лишь бесформенная голова, вцепившаяся в плечо Уко. Зубы застряли, а рана наверняка загноится… Теперь Уко было понятно, почему духи так любили кости — в них самих не было ничего, кроме вязкого тумана и прозрачной, как вода, крови.

Уко отодрал голову от себя и бросил на землю. Миг — и блеклое пятно исчезло, а вместо него к солнцу пробилась голубая трава. Уко, дрожа, наклонился, понюхал — трава пахла смертью, значит, есть нельзя.

Он лег на спину, возле угасшего костра, взглянул на красное небо и понял — а есть ему больше и не хотелось. Вообще. Ни капли.

Он заснул так, как и лег. Плечо — в человеческой крови. Руки, лицо, борода и грудь — в прозрачной и липкой крови духа. Теперь он будет ждать Уко в мире уснувших, как и тот охотник. Теперь они оба будут убивать Уко.

— Уко… — выли духи в лесу, прячась в сумраке. — Уко, сломавший ногу… Зачем ты так? Уко, сожравший духа… Зачем ты предал нас?

Они выли для Уко в последний раз, но зря. Он не слышал, он спал беспокойным сном сытого и несчастного человека.

 

— Мави, вставай.

Солнце висело уже высоко. Эйту сидел у костра, подкидывал дерево в огонь и хмурился.

— Здравствуй, — шипя от боли, Уко протер глаза, сел рядом и только тогда заметил раны на теле брата.

Они были покрытыми темной кожицей запекшейся крови, но большими и длинными. Уко посмотрел на свое плечо и зарычал — в ране копошились мухи. Он попытался хоть одну словить, но куда там.

— Не получится, — уверенно сказал Эйту и сунул в рот какие-то травы. Пережевал, морщась, а потом выплюнул в ладонь и раз! — на рану Уко.

— Р-ры-а!

— Не страшно, не страшно, мави, — приговаривал брат, размазывая кашицу. — Цвайга так всех плюет. Наши думают, ее слюни прогоняют хворь… Но я все понял… Это все есть трава, мави, запомни…

— Угу.

Кашица на ране была прохладная, и становилось немного легче. Мухи больше на рану не садились, и Уко протянул Эйту сломанную ногу. Тот подумал, сомневаясь, но плюнул и на нее.

— Почему не… приходил? — с натяжкой спросил Уко, стараясь не глядеть на раны Эйту. Брат ненавидел, когда его жалеют.

— Туу привязал. В жилище спрятал, — начал злиться Эйту, но быстро утих. — Нытвури скоро уйдет. Всем он надоел. Убью его, если не уйдет.

Уко покачал головой.

— Он есть последний… человек мира. Бог Жизни его так сказал.

— А наш бог есть… Огонь! Он тоже Бог Жизни… И ничем не есть хуже. Лучше даже.

Эйту фыркнул и убрал с огня птицу. Только сейчас Уко заметил, что брат принес еду.

— Ешь, — сказал Эйту. — Подохнешь, мави. Ешь. Вкусно.

— Не хочу.

Эйту вскинул брови, наклонил голову. Уко отвернулся от горячего куска мяса и, покачиваясь на месте, начал пялиться на голубую траву.

— Как не хочу? Ты ел что-то? — допытывался Эйту.

— Я всю ночь жрал духа. Я не есть голод…ный. А духи не есть вкусные.

Эйту явно удивился — он заклокотал, посмотрел в глушь леса, а потом снова на Уко.

— Нельзя же это?

— Нельзя.

Да, духов есть нельзя было, а почему — кто их знает…

 

Больше Уко ни разу не захотел есть. Голод пропал, как дурная привычка, но вместо него осталась пустота. Будто еда была больше, чем еда, а голод — больше, чем голод…

— Радоваться надо, — говорил Эйту. — Наши люди за такое полжизни отдали бы…

Эйту по-прежнему приносил часть своей добычи, но, как только его фигура скрывалась за деревьями, Уко звал духов и кидал в кусты подарки брата. Духи не появлялись, и пищу утаскивали хищные птицы, чтоб их…

— Они разозлились на меня, — шептал он себе по вечерам. — Они больше не помогут мне в охоте!

Но потом он вспоминал, что охота ему уже не нужна, и засыпал беспокойным сном.

Сегодня ночь была необычно холодной, и Уко выполз из убежища, попытался призвать огонь. Руки дрожали, зубы стучали, и была только одна радость — в холоде немела сломанная нога и слабела боль. Плевки Эйту затянули рану на плече, но ноге так и не помогли.

Когда появился рыжий язык, Уко задул на него и подкормил ветками. Огонь — это такой зверь голода. Не поест — умрет, поест — окрепнет, и чем-то он был похож на людей. Уко вспомнил, что теперь пища ему была не нужна, и захотелось кричать. Но кричать нельзя — услышат кошки и волки, придут, и Уко станет для них хорошим угощением. Злые духи растащат его кости, а в мире уснувших его уже давно ждал охотник. Олло, кажется.

Тяжело дыша, обхватив хилое тело руками, Уко сидел у костра, раскачивался и думал.

Он закрыл глаза и увидел лицо Олло — грубое, с черными глазами-углями, с тонкой улыбкой и тупыми зубами — это все, что Уко помнил о мертвеце. А еще он вспомнил, что Олло — первый и последний сын Туу. И больше у Туу никого нет.

Уко не хотел убивать. Это была глупая смерть и страшный день — небо алое, лес зовет, Уко идет охотиться с другими. Он целится в лань, но промахивается… И Олло, молодой охотник в кошачьей накидке, лежит на земле с копьем в голове.

Уко ненавидел вспоминать тот день. Его самого чуть не отправили следом за Олло, в мир уснувших, но поднялся с места Туу. Злой, мрачный, страшный. Чудовище из историй.

— Ему нужно самое ужасное наказание, — тихо прошептал он тогда, и в рыбьих глазах блеснуло чувство, которое Уко назвал ненавистью.

И племя прогнало Уко. Глупого, неловкого, слабого Уко… Если бы не духи и Эйту, он умер бы в диких лесах, среди кошек и волков.

Уко ударил себя кулаком по впалой щеке и зарычал.

— Дур-рак!

Он прислушался, но только огонь что-то шептал и лес шелестел. Никаких голосов. Духи молчали — Уко глуп, он нарушил древнее соглашение. Он убил — и съел! — лесного духа. Теперь для него навсегда было утеряно их милосердие.

«Убивателю не место среди нас» — царапался в голове голос Туу. Уко оглянулся и подсел ближе к костру, сдерживая панику.

Никогда еще мир не казался настолько огромным для одного человека.

 

Всю ночь Уко кормил огонь.

Он хотел спать, но и к утру не стоило ложиться — за ночь холод набрал силу, и теперь пробирал до костей. Он грыз кости, как самый жадный из духов, и Уко боялся закрыть глаза и больше не проснуться. В племени было такое. Уко видел, поэтому и боялся.

А вот такие холода раньше не приходили. В мыслях мелькнули слова кочевника Нытвури, но Уко отмахнулся.

Накидка из тонкой шкуры лани не согревала, поэтому он встал на ноги и начал ходить вокруг жилища, шипя от боли. Стало теплее, только самую малость.

Уко запрокинул голову и взвыл, как волк. Небо было серое, как камень, и холодное, как утренняя вода. С неба упал клочок белого пуха, но только Уко поймал его в ладонь, пух исчез.

— Мави, ты жив? — из кустов выглянул Эйту.

Конечно, Уко жив. Если человек стоит и ходит — он живой.

Эйту вышел на поляну, к ручью, и в руках его не было ни птицы, ни фруктов.

— Смотри, Уко! Смотри, кого я выловил!

Уко обернулся и споткнулся на ходу — Эйту тащил на веревке волка.

Волк был маленьким, детеныш еще — серый, темноглазый, с перевязанной мордой, злой. Эйту тащил, волк упирался. Уко схватил камень, но Эйту зарычал на него, заслонил зверя, оскалив зубы:

— Он есть мой! Он вырастет, и я убью его! Шкура будет! Не трожь!

Уко не поверил ему, он верил зубам волка — вот вырастет зверь и загрызет братца. Надо прибить тварину, свернуть шею, но Уко опустил камень и устало сел на землю. Эйту, улюлюкая, привязал волка к дереву и сел рядом.

С неба падал пух, будто где-то там, в тучах, кто-то потрошил утку. Хотелось схватить, поймать, прижать, согреться — но пух таял, касаясь земли, и только в бороде Уко оставались белые клочки.

— Туу говорит, это снег, — шепнул Эйту, ловя пух. — Он есть холод. Знаешь, мави, я больше не хочу убивать Туу. Он сам издохнет.

Уко удивился — это что-то новенькое.

— Да, — повторил Эйту. — Туу кашляет. Вот так: кх-а, кх-хы. Ему недолго осталось. Знаешь… Когда он умрет, я буду ждать тебя. Хочешь, скормим его тело кошкам? Нам будет можно. Я буду вождем…

— Ты есть дур-рак, — серьезно ответил Уко, но про себя подумал, что это было бы неплохо.

Пуха стало еще больше, и он тонким слоем накрыл землю. Шипя, Уко заново развел костер, а Эйту ушел, уводя своего зверя. Еще долго лес слышал их шаги и рычание, а снег бесшумно накрывал их следы — человеческие и волчьи.

Уко не знал, что больше он никогда не увидит брата.

 

Интересно, духи чувствуют холод? Когда лес стоит голым, цветы погибают, птицы куда-то улетают, и только из-под снега пробивается голубая трава… Когда родниковая вода становится твердой и мертвой, а кошки от голода пожирают своих детенышей…

Интересно, нужен ли духам огонь?

Если да, Уко поделится. Ему не жалко. Пусть они придут — без глаз, ушей и рта, белые и размытые, странные и безвкусные. Пусть придут и простят его.

Снег за день накрыл хилое убежище из веток и убил лес — украл зеленую накидку, съел ее и сам лег на черные, костлявые деревья. За день жизнь изменилась, и теперь ничто не спасало Уко от холода и страшного, сердитого ветра.

Опираясь на палку, Уко шагал прочь. Он уже давно решил — нужно уходить, нужно бросить жилище, ручей и поляну, потому что скоро снег накроет и его. И тогда будет плохо. Холодный пух ничем не пах, но запах смерти Уко всегда различит. Уко пропах этим запахом с макушки до пят, и от него никуда не скрыться.

Если быстро идти — нога почти не болела. Под стопами что-то скрипело, как дерево, и Уко тревожился. Он озирался, тяжело дышал и растирал ладони. Мертвый лес — это страшно. Наверное, именно так было в мире уснувших…

Надо бы забрать Эйту с собой… Уко резко остановился, боль вернулась, и он продолжил путь. Тяжелый, снежный, скрипящий путь.

— Нет, нет, нет… — замотал он головой. — Нельзя Эйту…

Брат — всего лишь детеныш. Поиски нового убежища не для него, у него оно уже есть. Племя защитит его. Им снег был не страшен… У них был большой и жаркий костер. И брат плеваться умел. Вылечит себя, если что-то случится… Уко ему не нужен. Уко должен был сам искать себе жилище.

Уко шел, пока не увидел камень — большой камень, черный, смотрящий в небо. Они узнали друг друга. Камень был сильнее снега, и поэтому совсем не изменился. Уко тоже не изменился, хотя он был слабее всех.

— Куда мне идти? — шепнул он, но камень промолчал.

Тут кончается лес. Дальше охотники не ходят. Уко топтался у камня — впереди лежала ровная и длинная земля. «Степь» — вспомнил Уко. Землю накрыл снег — такой противный, такой постоянный… Он падал и падал, и теперь было страшно представить, какой величины птица, которую потрошили там, в небе.

Уко выдохнул и зашагал вперед. В лесу ему делать было нечего, а племя не поможет. Он теперь везде чужой. Везде убиватель.

Идти было больно, а палка царапала замерзшую ладонь. Хотелось кричать, но вряд ли равнине это понравится, поэтому Уко молчал. Лес и камень остались позади, и теперь их не было видно. Впереди — степь, сбоку — степь, сзади — степь. Над головой — пустота, под ногами — голубая трава и снежный пух.

Может, именно так выглядит мир уснувших? Место, где каждый вздох кажется громче крика, и где проще заблудиться, чем вернуться назад?

Уко всегда смотрел на солнце. Оно показывало, куда идти, и никогда не обманывало. Но сейчас солнца не было, был снег и земля. И много, много неба. И ветер. Его не увидеть.

Уко еле переставлял ноги. Одна живая, вторая сломанная. Далеко ли он уйдет? Споткнувшись, Уко упал. Как раз на больную ногу. Он лежал и видел, как небо и белая земля становятся чем-то единым. Потом закрыл глаза, ведь белый — цвет боли. Долго глядеть на белый нельзя.

Сначала снег боялся касаться Уко, потом накрыл его тонкой, холодной накидкой. Потом — еще, и еще… Почему-то стало теплее, и ветер выл уже где-то далеко… Какой же опасный зверь этот снег… Уко свернулся, как кошка, и зевнул. Открыв глаза, вздрогнул.

Снег полностью накрыл его. Снег стал победителем этой схватки.

— Ры-а-а!..

Уко рванул наверх, и затекшее тело отозвалось болью. Снег не победит его. Не сегодня. Пух с неба больше не падал, потому что, наверное, кончился, засыпав всю землю. Теперь шагать было в разы тяжелее.

 

Что-то темное постоянно виднелось на горизонте.

Уко все шел и шел, не отрывая взгляда, и боль потерялась. Ветер ее унес, или в пути рассыпалась — не узнаешь теперь. Уко шел к темному пятну, иногда останавливался и пытался развести огонь, иногда дремал сидя. Снег то начинал сыпать, то прекращал, и не было у Уко другого врага. Только холод, снег и ветер.

Лишь через несколько дней степь отпустила Уко, и его, наконец, встретили камни. Очень много камней. Он напрягся, вспоминая что-то из прошлого — Туу называл это горами и рассказывал, что в них есть пещеры. Убежища, куда не проникает свет. А значит, и снег не проникнет — счастье-то…

И началось тяжелое восхождение.

Уко взбирался по камням, падал и кричал. Горы кричали в ответ, и становилось жутко. Дышать становилось сложнее, он был зол, и хотелось снова кого-то убить. Ненависть и страх заменили воздух. Может, вот он — мир уснувших?

Пещера встретилась быстро. Шагая обмороженными стопами по камню, Уко нырнул под зубастые своды в кромешную тьму.

В нос ударил резкий, незнакомый запах, и Уко насторожился. «Что-то не так» — заметил он, но прокрался дальше. В пещере казалось теплее — камни сдерживали натиск снега и не пускали холод в нутро пещеры.

Уко ступал бесшумно, как кошка. Даже сломанная нога с привязанной к ней палкой снова стала частью тела, и скоро он услышал чей-то хрип и тяжелое дыхание.

Человек? Кошка? Волк? Нет, нет и нет. Уко попятился, прижавшись к стене и замерев. В темноте мигнули желтые глаза, и зверь, которого раньше никто не встречал, встал на задние лапы и зарычал. Уко обдало тухлой вонью, а на лицо брызнула слюна.

— Р-рар-р! — зарычал в ответ он и, не задумавшись ни на минуту, ринулся в атаку.

Подняв палку, как копье, он врезался в зверя, и тот взревел от боли. Уко был самым слабым охотником, но сейчас он просто не должен был проиграть.

На руки потекло что-то горячее и липкое, и огромная лапа полоснула его грудь. Распахнув рот, Уко зашелся в немом крике, но палку не выпустил.

Глаза померкли, и зверь, содрогаясь, рухнул у ног Уко, чуть не придавив его. Зубы клацнули у самого лица. Задыхаясь от ужаса и вони, Уко понесся к выходу, спотыкаясь о ногу и держась за кровоточащую грудь. Выбежав на свет, он упал плашмя в снег и прислушался. Зверь не бежал за ним, а с хрипом и воем подыхал в глубине пещеры. Кто это был? Саблезубый тигр? Горный лев? Может, огромный волк?

Уко знал только одно: пещеру надо было отвоевать любой ценой, поэтому, как бы умирающая тварь ни была страшна, он будет ждать.

 

Зверь мучился несколько бесконечных дней. В это время Уко пил растаявший снег, собирал сырые ветки, разводил жалкий костер. Чтобы согреться, заходил глубже в пещеру и порой, под хрипы зверя, засыпал там.

В одно утро, проснувшись, Уко закашлялся от нестерпимого смрада — зверь, наконец, издох. «Нужно вытащить его» — решил Уко и потратил на это целый день — зверь был тяжелее камней и вообще всего, что приходило на ум.

Лишь к вечеру удалось разглядеть его морду на свету — она была широкой, с маленькими черными глазами, круглыми ушами и мощной челюстью. Мех зверя был темно-бурым и теплым, и до утра Уко сдирал его с туши.

Шкуру он затащил обратно в пещеру, которая оказалась просторной и сухой. Туу был прав — ни один клочок снежного пуха не проникал сюда.

Закутавшись в шкуру, Уко развел костер и долго смотрел на него.

Сначала ему все нравилось. Теплое убежище, мягкая шкура, безопасность и тишина — кроме этого, зачем таить, Уко не хотел есть и это было неплохо.

Туша у входа пещеры вскоре исчезла — наверное, ее утащили горные хищники, чтобы прокормиться, ведь снег, как оказалось, никого не жалел. Он накрыл леса, степи, горы, все живое, и весь мир наводнили снежные бури, страшные и беспощадные. Ночью Уко долго не мог заснуть под их завывания, но потом привык.

Совсем скоро вход занесло снегом — ни войти, ни выйти.

А потом Уко понял, какое наказание устроил себе. Отрезанный от мира, он остался наедине с собой, и разум с каждым днем выдавал все больше и больше воспоминаний.

Уко вспоминал отца, лес, вкус птицы, накидку Туу, ручей, костры, сверкающие бусы Нытвури, небо и солнце, тигриные полоски, степь, кислые ягоды, холод и жару, вкус молока, песок, удары камнями, блестящих рыбок, шершавое древко того-самого-копья, кровь Олло…

И, конечно, Эйту. Эйту он вспоминал чаще всего.

В треске огня чудились голоса, от которых хотелось убежать — да некуда.

— Уко, сломавший ногу, сожравший духа…

— Чего… вам… надо… — хрипел в ответ Уко.

— В твоих волосах снег остался жить навсегда…

— Чего… вы… хотите…

— А чего хочешь ты? Мы добрые, мы все сделаем. Мы же с тобой друзья, да?

И тогда Уко катался по полу пещеры и умолял простить его.

— Убейте меня, — выл он. — Но помогите брату… Убейте меня… Убейте! Прошу…

Но огонь в ответ смеялся голосами тысячи духов. Обманули! Они обманули его! Уко рвал волосы, грыз руки, оставляя потом кровавые следы, обжигал в пламени ладони. Слышал плач Эйту, расцарапывал запекшуюся рану на груди, каждый день ходил к выходу, слушал вой метели и выл сам.

— Эй, Бог Жизни! — орал он в бешенстве, брызжа слюной, и пещера отзывалась эхом. — Ты приносишь смерть и снег, так убей меня! Меня ждут там!

Ему надоело жить. Он разлюбил жизнь. Как же это просто, оказывается…

— Туу есть вонючий баран, — шептал он, раскачиваясь на месте. — Я убью его и стану вождем…

Потом все-все вспоминал и смеялся над собой — вот глупый же… Это говорил не он.

Кровью на стенах пещеры он рисовал животных и людей, смеялся и плакал. Больше старался смеяться. Эйту любил его смех. Но это не спасало, почему-то становилось больнее. Кто сказал, что смех — это счастье? Почему не безысходность? Почему не отчаяние? Вот Уко смеялся, но счастья не было.

— Я убил духа, — порой рыдал он, сидя у костра. — Я был так голоден… Теперь духи не помогут мне в охоте… И я умру…

И тут же он вспоминал, что именно просил у Бога Жизни, и начинал смеяться. Снова. Начинал. Смеяться. Оставалось загадкой, как ему это не надоедало — горло давно охрипло, а из глаз текли обжигающие слезы. Он рвал волосы, рисовал кровью, рвал зубами кожу и плакал во сне, постоянно прося у кого-то прощение.

Вот он, истинный мир уснувших — мир страданий, боли и безумия.

 

В один день все кончилось.

Уко вышел из пещеры и понял, что снег исчез, стал водой, накормил собой землю и пророс травой. Самой обычной. Зеленой.

Накрывшись шкурой, как накидкой, Уко понесся в обратный путь. Он без сожаления бросил обжитую пещеру, тишину и одиночество. Мир еще не проснулся, не ожил, но медлить не хотелось. Уко бежал, спотыкаясь о ногу, пытался вспомнить какие-нибудь слова и бормотал под нос только одно, яркое, как солнце, не забытое, не утерянное…

— Эйту… Эйту… Эйту…

Он уже и не помнил, как степь встретила его, а потом сменилась лесом. Как вихрь, Уко пролетел мимо черного камня — тот совсем не изменился.

Уко должен был встретить брата… Пусть его убьет племя и растерзают духи — пусть он, наконец, сдохнет, но напоследок надо увидеть брата.

Ноги, пробежавшие всю равнину, не болели. Руки, исцарапанные ветками, не болели. Глаза, встретившие солнечный свет, не болели. Уко, захлебываясь жизнью, бежал и бежал, пока не выскочил на большую поляну селения.

От бега перед глазами потемнело, он упал на колени и тут же с криком отпрянул: руки наткнулись на человеческие кости. «Что здесь произошло?» — хотел сказать он, но изо рта вырвался только хрип.

Вся поляна была в костях. Где-то лежали синие, окоченевшие тела, среди которых Уко отыскал взглядом Туу — белые волосы, мятая кожа, львиная накидка на плечах…

Славное пиршество здесь устроили звери и холода.

Вцепившись в волосы, Уко взвыл. Он зажмурил глаза — так крепко, что потекли слезы — развернулся и, шатаясь, поковылял в лес. Царапал ногтями кору деревьев, кричал, надрываясь, и уходил прочь, в глушь. Подальше, подальше, подальше…

Не стоило возвращаться назад. Он не выдержит, если увидит мертвое тело Эйту. Или его кости.

Он открыл глаза и остановился, когда измученное тело устало двигаться вперед. Упав в траву и сырую землю, он начал драть свое лицо и рычать. За что… Почему они все умерли… Почему Эйту, а не Уко…

Ответом была тишина. Лишь где-то свистели птицы, и Уко в ненависти скривил исцарапанное лицо. Краем зрения он заметил блеск — и пополз туда, теряя последние силы.

Под деревом лежали кости — вот череп, вот руки, вот ребра, между ребрами застряло копье… Прищурившись, Уко замер. Между костями сияли бусы из звезд, и он узнал в них украшение одного кочевника.

Как же его звали… Нат… Ныт… Уко пытался вспомнить, но все было тщетно.

Зато голос человека она запомнил хорошо.

«Я получил… Пророчество! Бога Жизни. И я его расскажу всем миру. Скоро… Все есть мертвые. Все умирать. И останется человек. Один. Единственный…»

Во рту стало сухо, и Уко побледнел.

— Нет… Нет… Нет… — зашептал он, отползая назад. — Нет…

Тот человек… Его звали Нытвуури. Он в самом деле надоел племени.

И — нет, он не стал последним человеком мира.

Зато жалкий, ненужный, глупый Уко выжил. Пережил всех, победил холода и снежные бури. Чтобы вернуться к мертвым людям и проклясть свою жизнь.

Сил кричать не было. Да и зачем? Уко вдруг понял, что это стоило пережить в тишине. Или…

Когда-то он говорил себе — от жизни отрекаются дураки. Сейчас он понимал, что был главным и последним дураком этого мира, и ненавидел себя за это.

Трясущимися руками Уко вытащил из-за пояса костяной нож.

Ненависть, боль, страх, безумие… Все было ложью — вот он, мир уснувших. Мир мертвых и время расплаты — это не тогда, когда ты умираешь. Это тогда, когда умирают все, кроме тебя, и ты остаешься один. Один на всем свете — что может быть страшнее? Разве это не есть мир мертвых? Мир мертвых и одного живого…

Взглянув в глубины леса, где наверняка прятались духи, он попросил у проклятого Бога Жизни лишь три вещи.

Первое — быструю смерть.

Второе — прощение духов.

И третье — встречу с братом.

Одним взмахом он воткнул в грудь нож и повалился на спину. Из раны брызнула кровь, а перед распахнутыми глазами потемнело. Он, Уко, слабейший охотник племени, убиватель, изгой и никчемный брат, прожил страшную, несчастную жизнь. Он слишком устал. Он принес в мир слишком много боли. И он жалел об этом.

Время уходить — и он впервые подумал о смерти, как о спасении. Теперь в мире его ничто не держало.

— Эйту… — прохрипел он и замер.

 

Из леса выбежал молодой волк. Он замер, учуяв кровь, и взвыл.

— Что такое, Сер? Я же говорил не ходить сюда…

Из леса, чуть прихрамывая, вышел охотник, а за ним потянулась вереница призрачных блеклых тел. Как бы духи не оберегали своего человека, внезапные морозы не пожалели его — тот исхудал, лицо осунулось, а совсем недавно голодный тигр поранил его стопу. Но это было, пожалуй, не страшно — тигр уже убит, а голод и холода больше не пугали. Наверное, нужны холода посильнее, чтобы затушить огонь в человеческом сердце.

— Сер, идем. Что… Что это…

Охотник замер. Этого тела здесь не было… Кто это? Наверное, какой-то незнакомый зверь пришел за костями, ведь такого меха никто никогда не видел…

Охотник подошел ближе и в ужасе вскрикнул. Это лицо… Эта кривая нога…

— Мави!

Взвыв, он рухнул на землю, вцепился в мех и зарыдал, совсем не стыдясь — все давно умерли, и он один остался в этом мире. Волк сел рядом, заскулив, и духи окружили их.

— Уко… — хрипел охотник. — Я обещал ждать тебя… Я сдержал слово… Почему ты теперь мертв… Ма-а-ави-и-и!..

Где же тот Бог Жизни, когда он так нужен?! Никакого Бога Жизни нет! Есть человек, есть оружие, есть прирученный волк — а значит, будет и остальное. Да только не вернуть оружием брата…

Охотник выл, как зверь. Волосы брата стали седыми, как проклятый снег… А из груди торчал нож. «Ненавижу ножи» — вдруг со злостью понял Эйту, наверное, сходя с ума. Нет, не нужно… Надо быть сильным, чтобы Уко гордился…

— Уко, сломавший ногу… — шептали призраки. — Уко, сожравший духа… Ты обещал жить, помнишь?..

Они выли для Уко в последний раз, но зря. Он не слышал, он спал спокойным сном уставшего и прощеного человека.