Боги огня

— А вот представь, Шорох… — заговорил опять Бубенчик бодро и увлечённо, глядя из угла на напарника. Тот стоял на краю верхнего яруса с факелом в руке и вглядывался в сгущающиеся тревожные сумерки. Это был высокий утомлённый человек с седеющей бородой и в чёрном балахоне, сшитом из неведомой ветоши. Он переложил факел в другую руку, обернулся и недоверчиво посмотрел на Бубенчика.

— Вот представь: если человечество вдруг опять возродится…

Шорох со стоном закатил глаза и снова отвернулся.

— О, боже! Не начинай! — протянул он.

— Ну, перестань! Ты же сам меня взял сюда, чтобы я не давал тебе заснуть. Вот я и не даю.

— Я ещё не засыпаю.

— А я, так сказать, на опережение работаю. Чтобы ты и не подумал глаз сомкнуть. Для тебя стараюсь, дорогой друг!

— Так побереги пока силы.

На самом деле спать хотелось ужасно. В последние дни осада становилась всё более плотной, а Башню штурмовали каждую ночь. Днём Шорох наблюдал сверху за окрестностями, а потом принимал участие в обороне. Башней называли полуразрушенное пятиэтажное здание, на вершине которого и приходилось нести дозорную вахту.

Здесь, на верхнем ярусе их было трое – убогие и неприкаянные объедки когда-то процветавшего человеческого рода. Шорох, Бубенчик — одни из последних реликтов прошлых времён — и Марфа, которая специально пришла, чтобы накормить наблюдателей, но и ещё послушать разговоры. Внизу до самого горизонта ровными прямоугольниками тянулись руины, редко доходившие до первых перекрытий, поэтому пятый этаж казался заоблачной высотой. То, что внизу, называлось просто Город. В Башне обитала община скитальцев, невесть как выживших и даже пытавшихся наладить быт — добычу еды и других припасов, сохранение друг в друге остатков разума и человекообразности. Но главное — поддержание огня. Костёр, который горел на втором ярусе, был их преимуществом, надеждой и почти святыней. Он был для них серединой мира. И не только для них. Сами жители Башни называли себя чаще всего просто «мы» или «наши», а жителей Города называли сиротами, потому что даже по сравнению с «нашими» те казались жалкими и безнадёжными. Судя по всему, огня сироты разводить не умели. Во всяком случае, никакого света, никакого отблеска из руин не было видно уже многие месяцы. Неудивительно, что Башня отделялась от Города двумя рядами баррикад. Но с самих баррикад не было видно окрестностей, поэтому Шорох должен был следить сверху за тем, что происходит в Городе. Могло показаться, что там не происходит вообще ничего. Ни единого движения, ни единого крошечного огонька. И тем не менее, Башня держалась в глухой осаде. Выбраться в поисках припасов в последнее время стало совершенно невозможно. И хотя кое-что ещё хранилось в подвале, заканчивалось топливо. Пришлось даже потушить все огни, кроме главного костра и нескольких факелов.

Шорох смотрел на угрюмые руины и угадывал, где группируются их невидимые обитатели, планируя новый наскок. Пламя освещало самые близкие объекты и мешало вглядываться вдаль, но бросить факел было нельзя. Теперь это было больше, чем даже оружие. Конечно, если огонь погаснет — можно зажечь снова. Но это был бы позор. Огонь теперь — самое важное. Нельзя относиться к нему пренебрежительно. Нельзя положить факел на землю, и тем более, нельзя отдать его в руки такому растяпе, как Бубенчик.

Марфа тоже была причастна к стихии огня, и поэтому имела вид самый серьёзный. Она сосредоточенно выкладывала горкой щепки и мелкий горючий мусор, собираясь сделать костерок размером не больше ладони. Предполагалось, что этого хватит для ужина, если заранее продумать экономию топлива — а экономить Марфа умела. Бубенчик, упакованный во многочисленные тряпки, был похож на мешок с человеком внутри. Он сидел вплотную рядом с Марфой и поглядывал то на неё, то на напарника. Шорох брал его с собой в качестве неумолчного радио. Но ещё и из милосердия: чтобы приятеля не избили внизу за излишнюю говорливость.

— Так вот, я говорю, — продолжил Бубенчик, — когда человечество возродится…

— Если. — угрюмо поправил Шорох.

— Когда и если человечество возродится, мы же все будем для них не иначе как древние боги. Духи из самых первых времён! Вот мы тут сидим, мёрзнем и крысятиной пробавляемся… А через века, глядишь, появится целый пантеон. Мифы про нас сочинят, и каждый из нас будет там божеством чего-нибудь, со своим характером!

Шорох глубоко вздохнул и устало посмотрел на товарища. Но тот продолжал:

— Говорю тебе, всё, что у нас тут происходит — это, получается, дела исключительной важности! Вот мы в осаде сидим. А ведь потом про это песни напишут, как про осаду Трои! …Бубен и Шорох герой, прозорливые оба старца сидели на Скейской возвышенной башне…

— Шорох, подожги. — сказала Марфа, и её глухой голос оборвал пафос декламации Бубенчика. Шорох медленно подошёл и протянул факел, стараясь не повредить магическую конструкцию из щепок. Пламя занялось, Марфа достала из свертка двенадцать тонких полосок сырого мяса — по четыре на каждого — и стала аккуратно выкладывать их на крошечном плоском куске чугуна. На него помещалось ровно четыре полоски. Всё теперь было посчитано и отмерено в их скудеющем хозяйстве.

— Да с чего ты взял? — вдруг решил вступить в разговор Шорох. — Они про нас и помнить забудут. Или просто придумают себе богов из ничего.

— Отличный вопрос! — воскликнул Бубенчик, радуясь, что его беседу поддерживают.

— Вот как формируется религия? Ты же знаешь? Учил историю? Сначала поклоняются предкам. Потом духам предков. Потом приходится наделять их всё большими и большими божественными функциями. И дальше уже мифология в полный рост! А кто эти самые предки? Мы! От нас человечество возродится!

— От тебя, что ли возродится? — спросила Марфа без тени ехидства в голосе. Она держала чугун с мясом над огнём на двух спицах и не отводила от него глаз.

— А что? Я — мужчина хоть куда. Если Генерал назначит мне весеннюю жену, то уж не оплошаю, одарю потомством.

— Дрын он тебе в одно место назначит, а не жену. Генерал не станет размножать таких, как ты.

— Это почему это?

— Человечество может плохое получиться. Болтливое слишком.

— Ну, если не от меня, так от тебя. Всё равно, мы — древние! Каждое наше деяние — миф! Подумайте только! Каждое слово — заклинание! Вот Генерал будет у них Зевсом Громовержцем. Это без вариантов. Над всеми главный. Громы и молнии мечет. Карает и милует. А ты кем будешь?

Марфа не ответила, и он продолжал:

— Шорох наверно будет Гераклом. Большой потому что, и шороху наводит.

— Геракл был тупой. — ответил Шорох лениво.

— Тупой, зато удачливый! Удача сейчас поважнее ума будет. А я, уж так и быть, удовольствуюсь…

— Я буду Афродитой. — сказала вдруг Марфа тем же глухим голосом.

На мгновение воцарилась тишина. В этой тишине Бубенчик издал протяжный сдавленный хрюк и повалился на бок, дрыгая короткими ногами в судорогах беззвучного смеха. Даже Шорох, осторожно, пытаясь скрыть широченную невольную улыбку искоса взглянул на Марфу. От постоянного дежурства у огня её лицо было покрыто копотью. По той же причине голос хрипел, как у заядлой курильщицы, хотя в этом поколении никто уже не знал, что такое сигареты. Волосы полностью выбриты, верхняя губа рассечена. Вместо одежды она заворачивалась в несколько рулонов полиуретановой пены, перепоясанной проволокой, и под этим коконом формы тела не угадывались даже приблизительно. На вид ей можно было дать лет сорок, хотя по всем подсчётам не могло быть больше двадцати.

— Почему Афродита? — тихо спросил Шорох. Ему стало стыдно за свинское поведение напарника, хотя саму Марфу истерика Бубенчика, казалось, совершенно не обидела.

— Я только её знаю. — спокойно ответила она.

— А её-то откуда знаешь?

— Да откуда бы? От вас наслушалась. Я ж читать не умею.

— Я тебя научу.

— Ты всё время обещаешь!

— Да. Ну, видишь, что творится? Прилечь некогда. Но я научу обязательно.

Бубенчик постепенно возвращал себе дар речи.

— Афродита… В пене рождённая… — прохрипел он.

— Смейся, смейся, Бубен. — ответила Марфа, не отвлекаясь от мяса. — Посмотрим, кого дети будут на стенах рисовать.

— Ладно, ладно, извини… Так вон же! Я тебя уже нарисовал на третьем ярусе!

Она нахмурила переносицу, вспоминая.

— Ты пизду нарисовал на третьем ярусе.

— Но она символизирует тебя!

Марфа посмотрела на Бубенчика и самодовольно ухмыльнулась.

— Всем, небось, такое говоришь?

— Возможно. Но пойми, ценность искусства в его многозначности. Только самые всеобъемлющие символы пронесут сквозь века те чувства, вдохновлённые тобой…

— Ох, ну, и болтун же!.. Держи…

Узкой лопаткой она сняла с чугуна кусочки мяса и переложила на керамический обломок, служивший Бубенчику тарелкой. Тот взял одну из полосок двумя чёрными пальцами и сладострастно облизал её с двух сторон, прежде чем отправить в рот. Мясо во рту заставило его замолчать, но только лишь на мгновение.

— Пища богов! — выдохнул он и вдруг как будто начал лекцию на новую тему. — Перенаселение, говорил они… Нехватка ресурсов, твердили они… А я всегда знал: даже если на всей земле останется восемь человек, то они обязательно разделятся три на пять и устроят войну. Причём те, которых трое, невероятным напряжением сил в последний момент героически победят, понеся чудовищные потери. А потом сочинят об этом мифы. Эпос в стихах. Чтобы все битвы — по порядку, и в кровавых деталях. Чтобы все роли — распределены между богами и героями, как положено…

Он съел ещё одну полоску, но уже быстрее и без церемоний, чтобы не прерывать мысль.

— И вот поэтому наша главная задача — обрести и принять свои роли, с которыми мы войдём в вечность.

— Какая же у тебя дрянь в голове! — сердито сказал Шорох. — Тут такое происходит! А ты о чём думаешь? Об одно своей бредятине бесполезной.

Бубенчик резко вскочил на ноги. Его голос вдруг утратил шутовские ноты и зазвучал серьёзно и обиженно.

— Бредятина?! — кричал он. — Шорох, послушай себя! Это у тебя в голове бредятина! По-твоему, что серьёзно? Сироты эти? Генерал твой? Дрова? Крысятина подгорелая?

Он почти ткнул Шороха в нос полоской жареного мяса, но тут же отправил её себе в рот. Марфа с изумлением следила за ним из своего угла. При всём пренебрежении к этому, как ей казалось, болтуну её восхищала его риторическая способность, пришедшая из старых, неведомых ей времён.

— Твоя-то жизнь чем заполнена? — не унимался Бубенчик с нарастающей яростью. — Ну, хорошо, отобьёшь ты наскок. Добудешь дров. Пожрёшь крысятины. Сдохнешь на день позже. Или не пожрёшь крысятины. Сдохнешь на день раньше. И в этом смысл жизни, по-твоему? Из-за этого ты такой деловой и серьёзный? Так это ты шут, а не я! У меня в голове — я тебе скажу, что! У меня в голове будущее! А у тебя — и есть бредятина!

— Опять чушь мелешь! — возразил Шорох сурово. — При чём тут я вообще? Я хоть раз, по-твоему, о своей шкуре пёкся больше, чем об общине? Хоть раз было такое? Ну, назови! Молчишь? То-то же! Я из кожи лез, чтобы община выжила. Я не спал уже чёрт знает сколько! Это, по-твоему, не важно? Не серьёзно? Это и есть, твоё будущее! Я за него каждый день в крошку бьюсь, а ты только языком вертишь! Так что не надо мне тут петь, будто ты умный, а я дурак. В старые времена грамотнее тебя был.

Бубенчик вдруг расплылся в фальшивой ядовитой улыбке, хлопнул себя по груди и подобострастно поклонился Шороху, который и без того был в полтора раза выше.

— Молодец, Шорох! Хорошо сказал, герой ты наш и заступник. Только бесполезно бороться за будущее, которого не знаешь.

— И никто не знает. А ты знаешь?

— А я знаю! Человечество возродится! Будут цвести сады и гравиморфные технологии! Это будет наше будущее и наше человечество!

— Может, это будет их будущее? — Шорох указал факелом на Город.

Бубенчик добродушно рассмеялся.

— Нееет. — протянул он. — У этих нет будущего.

— Наших шестьдесят семь душ, а их — тысячи.

— Сейчас — тысячи. Послезавтра не будет ни одного. Видишь у них огни?

— Нет.

— И я не вижу. Нет у них огня. Если бы они это умели – было бы видно. Сегодня все лужи замёрзли. Завтра снег выпадет. А до послезавтра и все сироты замёрзнут. Так силы света победят силы тьмы.

Шорох поёжился. Даже вблизи факела становилось зябко.

— Нам бы самим дожить до послезавтра. — угрюмо сказал он, вглядываясь в руины. – И дрова кончаются.

— У них нет шансов. Вчера что было! Чистая бойня.

Действительно, прошлой ночью наскок сирот отбили, даже не понеся потерь. Это было безжалостное избиение отчаявшихся фанатиков, кое-как забиравшихся на баррикады Башни без всякой надежды на успех. Шорох это хорошо знал, потому что был в первых рядах оборонявшихся. Теперь уже видны были тени, которые, не скрываясь, перебегали между руинами, готовясь к броску и перетаскивая какие-то ящики. Бубенчик указал на них пальцем и злобно рассмеялся:

— Ха-ха! Мясо само на кухню рвётся!

Марфа резко подняла голову и окрикнула его:

— Бубен, заткнись!

Она не терпела даже намёков на людоедство.

— Экая молодёжь пошла щепетильная! — оправдывался Бубенчик. — Уж и пошутить нельзя!

— Будешь так шутить — Генералу скажу. Я тебя предупредила.

Бубенчик с досадой сплюнул и снова повернулся к Шороху.

— В общем, конец им. Разве нет?

— Похоже. – выдохнул Шорох.

— От нас человечество возродится и нам будет поклоняться.

— Бубен, перестань! Чтобы стать богом — надо что-то сделать. Сотворить что-нибудь. Или, там, победить чудовищ… Но сделать! От болтовни богами не становятся.

— А вот и нет, дорогой друг Шорох! А вот и нет! Чтобы стать богом, надо всего лишь предшествовать. Ты себе не подвигами божественность заслужишь, а тем, что жил раньше других. В самой древней древности. Ты, друг мой, стоишь у начала времён! И может быть даже, если бы ты больше разговаривал…

Сам Шорох никак не мог ощутить никакого начала. Ему и в юности, в благословенные старые времена казалось, что он живёт где-то ближе к концу времён. А теперь это стало особенно ясно. Вымрет Город, а потом вымрет и община, а больше никого и нет наверно.

— Ладно, хватит. — отрезал он. — Иди к Генералу, скажи так: не меньше трёх сотен сирот с сервера и северо-востока. И ещё наверно столько же со стороны ручья. Они думают, мы их оттуда не ждём. Наскок будет через полчаса, с двух сторон разом. Они уже зашевелились. Всё, иди.

Бубенчик молча повернулся и пошёл в сторону лестницы, но на полдороге опять заговорил:

— Вот встретимся через пару-тройку тысяч лет и посмотрим, кто был прав!

— Иди, Бубен!

— Иду, иду. А ты, дева, прости меня. Ты обязательно станешь Афродитой, и будут тебя рисовать…

— Иди! Быстро! — крикнул Шорох, и Бубенчик побежал выполнять поручение.

 

Совсем уже стемнело. Внизу обитатели Башни вывалили в огороженный баррикадами двор, но не переговаривались, чтобы не выдать себя раньше времени. По той же причине молчали и атакующие, но их подготовительные перемещения становились всё заметнее сверху. Шорох стоял на самом краю яруса и иногда делал движения факелом, указывая товарищам внизу на возможные опасные участки обороны. Намечалось повторение вчерашних событий. И опять у отчаявшихся, голодных и замерзающих сирот не было никаких шансов. Марфа затушила костерок и теперь выбирала из него не догоревшие щепки, чтобы использовать их в следующий раз.

— Тут твоя порция, пока не остыла… — проговорила она хрипло, но вдруг краем глаза увидела, как Шорох начал делать странные размашистые движения факелом. — Шорох, ты чего, родной? — успела она только вскрикнуть, и на ярусе стало совсем темно. Факел понёсся куда-то вперёд и вверх, вращаясь в полёте и описывая замысловатую огненную спираль через двор, через обе линии заграждений, но не упал на землю. В последний момент короткая фигура с визгом выпрыгнула откуда-то из темноты, подхватила его прямо в воздухе и бросилась бежать. Сразу же всё внизу огласилось диким воем. «Уходит! Огонь уходит!» — кричали защитники, но не могли броситься в погоню — слишком неравны были бы силы на открытом пространстве. Город тоже огласился истошными голосами. Среди моря криков огонёк медленно удалялся вглубь руин, по пути поджигая всё немногое, что могло загореться.

 

***

К следующим сумеркам на фасаде Башни, обращённом к Городу, между третьим и четвёртым ярусами висел Шорох. Его руки и ноги были растянуты в стороны и привязаны к четырём оконным проёмам. Раздетое до пояса тело сплошь покрывали синяки и кровоподтёки. Наказанный, однако, был ещё жив и даже пытался ловить языком редкие падающие снежинки.

— Жалко, поспать не успел. — пробормотал он себе под нос. Веки сильно отекли, и открыть глаза можно было только с усилием и не слишком широко, но Шорох видел Город, за которым наблюдал в течение многих дней. Бесконечные квадраты руин в наступающей темноте были сплошь усыпаны маленькими сполохами и отсветами, сливавшимися на горизонте в одну тонкую непрерывную огненную линию. Кто бы мог подумать, что там столько людей!